– Пошутил. А ты не так труслив, как показалось вначале.
– Врасплох и медведь труслив, а смерть вокруг меня ходит, и я притерпелся к этому маршу. На фронте смерть, в трибунале смерть, от тебя тоже смерть. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Говорят, заяц не трусит, а себя бережет. Вот так-то! Нам с тобой до поры до времени придется быть вместе, а потом каждому свое. Я с твоим документиком пойду искать укромное местечко. Ненормального всегда изображу, к дуракам не придираются.
– Ладно. Давай-ка лучше выпьем!
– С удовольствием, за успех дела, – принимая стопку, сказал Афанасий.
Вадим ушел за перегородку и составил по записям Афанасия шифрованную радиограмму.
Радиограмма была принята и за линией фронта и советской контрразведкой. Заканчивалась она сообщением о приобретении ценного агента.
X
Пока Дуня гостила у тетушки в Липецке, Вадим жил в Куйме. Он спасался в избе у Елизаветы, а чуть что – нырял в подземное убежище Федора. Но все тревоги, кроме одной, были ложными.
Только пообедали и Елизавета убрала со стола, а Вадим вышел в огород, чтобы покурить (в избе нельзя: зайдет кто из верующих – табачный дух учует), как в дверь кто-то забарабанил. Вадим в избу и в подполье. Елизавета не торопясь накинула на голову черный монашеский убор и направилась в сени. На пороге молодая женщина.
– Господи, Марфинька! Каким ветром тебя ко мне занесло? Да проходи, проходи. Тебе я завсегда рада.
Марфинька какими-то дикими прыжками бросилась в избу вслед за старицей и закричала истошно:
– Отдай моего Гришу. Ты, ведьма, съела моего маленького Гришеньку, а теперь лопаешь большого. Отдай, отдай!
Глаза круглые, на губах пена, из-под платка выбились космы волос, словно голые прутья ветлы на осеннем ветру.
|
|
– Марфинька, господь с тобой! Да ты, никак, больна, не в себе?
– Отдай, ведьма, Гришу, добром отдай!
Опустилась на колени, обняла ноги инокини и стала умолять:
– Пожалей, отпусти, на что он тебе, старой?
Елизавета с трудом подняла женщину с пола, усадила на лавку, стала уговаривать:
– Все будет хорошо, все устроится, найдется твой Гриша. Я ведь о нем ничего не знала, а теперь все разузнаю.
Проворно юркнула в запечье и вынесла в чашке какое-то сильно пахнущее зелье.
– Выпей святой водицы, и все пройдет.
Марфа покорно дала напоить себя. Святая водица отдавала валерьяной. Женщина успокоилась. Елизавета присела рядом, обняла, гладила по голове, плавными движениями массировала затылок. Потом оделась, волосы Марфиньки привела в порядок, взяла ее под руку и вывела на улицу. Молча пошли они к деревне, где жила Марфа.
А давно ли было! В просторной избе Елизавета улещает Марфинькину матушку. Сама Марфинька на сносях, шьет распашонки на ручной швейной машинке. Веселая, радостная, просветленная. В избу заходит Гриша. Потный, усталый: он перекапывал огород. Поздоровался и попросил у тещи поесть.
– Марфа, накорми его!
Марфа быстренько собрала на стол около печки. Гриша подошел к столу и не успел присесть, как теща прикрикнула:
– Лоб перекрести! Когда только ты станешь от своих комсомольских привычек. – Обратилась к дочери:
– Я бы с таким нехристем спать не легла.
Гриша усердно помолился.
И еще.
Короткой летней ночью Елизавета пришла вместе со старцем Федором. На осторожный стук в окно дверь открыл отец Марфиньки Яков. Старица ему шепнула:
|
|
– Подойди под благословение.
Уединились в чулане.
– О божественном я с тобой теперь не буду вести речь – времени мало. Бог простит, – начал старец. – Живем мы на грешной земле и должны помнить о земном. Слушай, запоминай, исполняй, ибо я говорю по наказу отцов истинно православных христиан, которые наделили меня правом указывать и приказывать. Настал час, и разразилась война против нечестивых коммунистов. Началось страшное кровопролитие. Весь христианский мир поднялся против антихристовой власти. Германское воинство идет с огнем и мечом. Долго мы ждали избавления нашего, и час этот близок. Все истинно православные обязаны оказывать всяческую помощь освободителям.
«Складно говорит», – думала Елизавета.
– А чем мы, немощные, пособить можем? Не только пулеметов, даже винтовок у нас нет.
– Ты, Яков, думаешь, как в гражданскую было. У наших освободителей оружия хватает. А мы пособим и без винтовок. Ни один верующий не возьмет в руки советского оружия и не пойдет на войну, ни один не возьмет в руки ни серпа, ни молотка, чтобы ни одно зерно, ни один гвоздь не попал безбожной рати. Все мужчины призывного возраста хоронятся и ночами, где только можно, растаскивают колхозный хлеб, огню предают все, что гореть может. Так и передай по своей общине!
– Ой, боязно-то как!
– Боязно? А ты мало натерпелся страху от коммунистов?
– Мне они ничего плохого не сделали...
– И чего ты можешь от них ждать? Разве угона в сибирские дебри? Все нам зачтется, когда коммунисты будут разбиты. Снова будешь хозяином, снова пуще прежнего тебя люди почитать будут. Активисты, кои в живых останутся, руки тебе целовать будут.
|
|
– Дай-то бог!
– Как твой зятек, не отшатнется?
– Гришка? Нет, он предан вере нашей. Тут мы со старухой поусердствовали, а пуще – Марфутка. Он у нее под пяткой. Да и мать Елизавета помогла.
Этого Григория и доставила Надежда Егоровна на втором году Великой Отечественной войны Ивану Петровичу. О нем-то и сокрушалась Марфинька.
Да еще о младенце Гришеньке, умершем на первом году своей жизни только потому, что было запрещено обращаться к советскому врачу за медицинской помощью.
В большой тревоге Елизавета вернулась домой, сдав Марфиньку родителям. Теперь всего можно ожидать. Рехнулась бабенка, и что еще выкинет – подумать страшно!
Появление Марфиньки встревожило Федора и Вадима.
– Надо ее побывшить! – зло сверкая цыганскими глазами, изрекла старица.
– Мать, а не грех? – не без лукавства спросил Федор.
– Отстань ты со своими грехами, – одним больше, одним меньше, все равно.
Она не стеснялась Вадима, будучи уверена, что фашисту не в диковинку убивать.
– Разумное предложение, – поддержал ее Вадим. – Я помогу. Вот эту таблеточку дайте больной, и через день она будет безвредна. Вот и весь грех.
Он вручил старице лекарство.
– А теперь мне у вас оставаться нельзя. Как говорит русская пословица: береженого и бог бережет. Начнут чекисты трясти ваши катакомбы и меня могут зацепить.
Федор его поддержал:
– Верно. Уходить вам надо. Я в своем подполе еще продержусь, а вам отсюда пора.
Он боялся, что застукают немецкого шпиона и тогда ему несдобровать самому.
– К Дуньке надо перебираться, там безопаснее. Кому в голову придет искать шпиона у этой вдовушки.
– А она вас не предаст и меня вместе с вами? – спросил Вадим.
– Побоится. Да и не поверят ей, слишком простовата, – аттестовала ее мать Елизавета. – И что она знает: мою избу да Феклу. Небось Аннушку Прищемихину не выдала. Вас учить нечего, сумеете молодую женщину увлечь, на мужиков она, кажется, слабая.
На вторые сутки от таблетки Вадима Марфинька скончалась. Яков догадался, какое лекарство получила от старицы дочка, но был так запуган, что даже не сказал жене о своих подозрениях. Зато она материнским сердцем почуяла преступление и, не говоря ни слова, направилась в районный центр и разыскала Киреева. Ему призналась:
– Я верующая, но и мать к тому же. Одна у меня она была, и за что ее погубили, за что Григорий пострадал? За что погиб младенец Гришенька, за что его уморили? Неужели такая ведьма будет жить на белом свете, а моя Марфинька будет гнить в могиле?
Иван Петрович, как умел, успокоил старую женщину и обещал все сделать, чтобы правда восторжествовала. Только попросил ее до поры до времени никому больше не говорить об этом.
Федор забеспокоился не на шутку. Он верил предчувствиям. Фашиста могут поймать: любой школьник заявит, если в чем заподозрит. А шпион его, Федора, жалеть не будет, выдаст! Марфы-то нет, но что думают Яков и его старуха? Вдруг догадались? Могут не заявить. А вдруг? Лизавета ведь тоже отступиться может. Тогда конец.
Старец опустился на колени перед иконами и стал горячо молиться, просить у бога прощения за свое малодушие, за кощунство. Молился долго и по-своему искренне.
XI
Дуня вернулась из Липецка в Куйму. Фекла выглянула в окошко и отскочила, увидев свою квартирантку. Дуня на порог, крышка в подполье захлопнулась. В нос шибануло сивушным перегаром. Дуня ушла за перегородку, переоделась в темное. Фекла к ней.
– Как, Авдотьюшка, съездила? Все ли слава богу?
– Тетушка стара стала, болеет часто. К себе бы ее взять, а куда? Запуталась я совсем. А чего у тебя в избе дух тяжелый, водкой разит?
Фекла присела на лавку, пригорюнилась и полушепотом поведала о своей печали:
– Снова мой Софрон загулял, пьет без просыпу, успевай только самогон доставать. Спасибо, одна наша сестра, которая не в подозрении, гонит это зелье из свеклы. А то где бы взять? Деньги он мне на это дает. И нам с Манькой на харчи перепадает.
– Он же не работает, откуда у него деньги?
– А тот мужик, с которым он с войны прибег, дает. Он старшим над Софроном. А теперь куда-то перебрался, где-то в другом месте укрывается. Деньги у них большие, а где достали – не говорят: поди, нечистые. По нашей вере пить грех, а Софрону можно – он не приобщен. Теперь сидит в подполе, остерегается: говорит, ежели поймают – к стенке.
– Как бы мне повидаться с матушкой? Феклушка, дай ты ей обо мне весточку.
– Манька! – крикнула Фекла дочке, которая на лапке в углу под образами укладывала спать тряпичную куклу. – Сбегай к старице и скажи ей, что сестрица Авдотья у нас и желает ее видеть. Да смотри, на улице ни с кем не говори!
Маня накинула рваную кацавейку на худые плечики, платком голову закутала и бегом: хоть по улице пробежаться, а то все в избе да в избе.
Старица не заставила себя долго ждать: пришла вслед за Маней. Наскоро перекрестилась и поздоровалась.
– Как там наши? Не случилось ли чего?
Дуня стала рассказывать о болезнях тетушки, но Елизавета перебила:
– Как там твои гости?
– A-а, гости? Не знаю, я ведь там еще не была, прямо сюда к тебе за советом.
И опять стала рассказывать про тетушку. Елизавета слушала и не слушала, приговаривая:
– Бог даст, все устроится, никто как он – всемогущий.
Вопрос Дуни, брать ли к себе тетушку, обеспокоил старицу. Мешать будет старуха, может сбить с толку вдовушку. Тогда сорвутся планы, так хорошо задуманные. Только бы удержать бабу до прихода немцев. А они близко, и Вадим говорил, что скоро здесь будут. Он не врет: ведь сам не спешит обратно, здесь своих дожидается. Ему необходимо надежное убежище, а самое надежное у Дуни. Кто будет искать шпиона под боком у начальника НКВД? Она доверчивая, но и не глупая. А вдруг разгадает то, чего ей знать не надобно? И теперь у нее нет-нет да и проглянет тревога за свое добро.
– Повремени, сестра, с тетушкой. Видишь, время какое неустойчивое, фронт рядом, и все может вмиг перемениться.
– Что переменится? Может, придется в эвакуацию?
– Нам не от кого бежать. Мы будем нести свой крест до конца.
– Не так я воспитана, чтобы так просто нести крест. Мне с самых детских лет отец вдалбливал, что бога нет и молиться иконам просто смешно. Вот и тяжело мне. Всегда нечистая сила верх берет. Ты вначале говорила, что все надо отдать для спасения души, а мне как-то жаль было расставаться с хозяйством. Потом я смирилась, а ты сказала другое: ничего не продавать, а только помогать истинно православным. Потом я стала укрывать двоих незнакомых мужиков. Один-то никудышный, а другой ничего. А что, если дознается милиция? Меня за решетку. Ведь та же Аннушка вон где служит!
– В Аннушке я уверена, много она нашему делу способствовала. Ей уже назад некуда, – проговорила Елизавета. – Вот что, сестра: выкинь из головы все сомнения. Нам с тобой нечего в прятки играть. Верно, проверяла я тебя и уверилась, что не обманешь, не предашь. А чтобы и ты мне поверила, пойдешь сегодня со мной на тайное молебствие наше. Соберутся все наши самые уважаемые братья и сестры. Отец Федор – наш главный наставник будет грехи отпускать и давать благочестивые советы верующим. Будет наша провидица дева Мария. А что касается твоего хозяйства, то мы передумали: не надо его рушить, живи дома и хозяйствуй, поступай на работу, какая по душе, – теперь везде нужда в работниках. А что отсутствовала, так у тетушки была. Твоя лепта в божеское дело – укрывать в своем доме братьев гонимых. Не бойся, они сами дорожат, чтобы все оставалось в тайне, тебя но подведут, а все-таки сама будь осторожна: никого в дом к себе не пускай, пока не покинут те двое. А потом и тетушку возьмешь.
Большая изба стояла рядом с кладбищем. Когда-то поставил ее приезжий торгаш поодаль от мужицких изб и открыл заезжий двор с трактиром. Ему не повезло, разорился вконец и от великого огорчения повесился. Все имущество купца было распродано с молотка, а на избу покупателя не нашлось – плохая слава про нее шла. Молодая вдова уехала куда-то и больше не показывалась... Давно это было. Дорога стороной обошла Дом, и только узенькая тропка пролегла к покосившемуся крыльцу: протоптал ее единственный жилец – Ерема, сторож кладбищенской церкви. Церковь давно разобрали мужики на кирпичи. Ерема жил в заброшенном строении, отгородив себе угол с одним окошком за печкой. Питался старик подаяниями сердобольных старух.
Это строение и было облюбовано «истинно православными» для своих тайных молений. Украдкой пробирались они на свои сборища. Если кто и попадался на глаза колхозникам, те не придавали значения: Ерема – отсталый элемент, и пусть несознательные старухи молятся с ним. Чем бы ни тешились.
Дуня пришла на сборище в сопровождении Феклы. В большом углу – божница со старинными образами, перед божницей теплится лампада, у каждой иконы прикреплены тоненькие восковые свечки. Они тускло освещают темные невыразительные лики святых. Вдоль стен – широкие лавки. На столе под парчовым покрывалом лежит толстая книга с медными застежками и стоит подсвечник с пятью незажженными свечками. Их зажгут потом, когда начнется богослужение. За столом сидит старик в монашеском одеянии. На груди у него блестит серебром большой крест на цепи из крупных золоченых звеньев. Волосы сивые с рыжим отливом, борода такого же цвета свисает длинными прядями, щеки голые, нос длинный, толстый книзу, красный с синими прожилками, глаза белесые, выпученные под набрякшими веками. Вот он какой, отец Федор. Рядом с ним сидит дева Мария в черной накидке. Она тупо смотрит на парчовое покрывало и шумно вздыхает.
На лавках и на полу тесно уселись верующие. Больше всего древних старух и стариков. Правда, есть и молодые женщины, нет только мужчин мобилизационного возраста: те укрывались в подземельях или рыскали темной ночью по колхозным полям, фермам, амбарам, гумнам.
Чинно и неторопливо прошествовала к столу Елизавета в полном иноческом облачении. Все встали. Старица троекратно перекрестилась, повернулась к сборищу и сделала три низких поклона. Ей нестройным хором ответили.
– Сегодня у нас, православные, – начала старица, – великий день – праздник воздвижения животворящего креста господня, на котором был распят иудеями сын божий.
Голос у инокини проникновенный, мелодичный. Бледное лицо похоже на иконописный образ, на нем большие черные глаза, они завораживают и пугают. Слушают ее с тупой покорностью и суеверным страхом.
Дуня вместе со всеми усердно кладет поклоны и зорко вглядывается в толпу.
– Православные, – звенел голос старицы, – недолго нам осталось ждать освобождения, грядут наши избавители, они близко, и господь дал нам весточку, чтобы ждали. А ждать и терпеть сам бог велел. Мы ждем и надеемся на его святую волю. Но, дорогие братья и сестры! Наша казна оскудела, а содержать мучеников, кои томятся в катакомбах, надо. Мы призываем вас внести свою лепту на наше дело. Рука дающего не оскудеет, все возместится вам сторицею. Аминь.
Руки верующих нашаривают в потаенных местах заранее приготовленные десятки и тридцатки. Дева Мария с парчовой сумкой в руках проходит по рядам молящихся.
– До начала богослужения я хочу поделиться с вами великой радостью: наша община пополнилась женщиной большой святости и преданности престолу господа. Вот перед вами новая сестра Евдокия! Кто она и откуда – дознаваться не надобно, это есть тайна, – объявила Елизавета.
Началось богослужение. За попа служил отец Федор, за дьякона – Елизавета. Дуня только раз была в церкви, когда венчалась соседка, она смотрела на эту церемонию, как на представление, веселое и праздничное. В церковных службах она ничего не смыслила, и все же теперешнее представление показалось ей убогим. Но до конца довести богослужение не удалось.
– Спасайтесь! – раздался испуганный выкрик.
Все всполошились, словно стая вспугнутых ворон, и ринулись к дверям. Давка, стоны, слезы. Дуня подалась ближе к старцу. Толстуха погасила свечи. Старец вытолкнул раму из окошка и вывалился в темноту. Марья хотела было вслед за ним, да не успела, новообращенная сестра Евдокия выпрыгнула вслед за Федором. На бегу тускло поблескивал серебряный крест, съехавший на спину. На крест и ориентировалась Дуня, шлепая по раскисшему чернозему. Старец на бегу шепнул:
– Ты, Машка, не отставай, держись за мной. Кажись, убегли. Ты чего молчишь, кобыла?
– Я рядышком, не отстану.
– Свят, свят! Кто ты? – спросил перепуганный старец.
– Не пужайтесь, это я, сестра Евдокия.
– Х-м, оплошал я, – отлегло от сердца наставника. – А где дева Мария?
– Разве в такой темноте да панике разберешься? А вы, батюшка, не бойтесь, я вас провожу.
Молча добрались до какой-то избенки.
– Ты, сестра, ступай на ночлег к Фекле, а я тут помолюсь в тишине.
Дуня спряталась за плетнем и, вглядевшись в темноту, увидела, как отец Федор открыл люк в задней стенке избы и нырнул в него. Вскоре туда же пришлепала дева Мария.
Дуня напряженно осмотрелась вокруг, запоминая избу, в которой скрылись Федор и Марья. Незнакомому человеку в Куйме нелегко найти нужный дом даже в дневное время. Большое село строилось как попало. Улочки и переулки кривые, перепутанные, словно клубок ниток, побывавший в лапах игривого котенка.
Тревога оказалась ложной, а виной тому был Софрон. Когда Фекла ушла с Дуней на молебствие, а Маня уснула, Софрон вылез из подполья и стал искать самогонку. Жбан был пуст. Вспомнил, что сам же его осушил. Ну как стерпеть, коли хочется опохмелиться? Он пошагал по знакомой тропке к «истинно православной» самогонщице. Домой возвращался окраиной села и оказался вблизи моленной. Патрульные – двое подростков – промокли под дождем, дрожали от холода и страха: все им чудилась милиция. Шаги пьяного Софрона испугали их, и они подняли крик.
Когда Дуня пришла на ночлег, Фекла на чем свет стоит ругала Софрона:
– Ты, пьяница, бродишь по улице, а там облава. Поймают – и к стенке. Изверг! Пошел в подпол!
Утром ни свет ни заря в избе у Феклы появилась Елизавета, и прямо к Дуне за перегородку.
– Уж я так волновалась, так расстроилась! Напугали-то нас как! Не дали провести до конца молебствие. Как ты скрылась?
– А разве захватили кого?
– Слава богу, все целы. А случилась напрасная тревога – парнишки напугались и нас напугали. Ну уж лучше пустая тревога. Известно, пуганая ворона и куста боится.
– Матушка, а о какой весточке ты вчера говорила в проповеди? – И спохватилась: «Опять поторопилась. Не хватало того, чтобы сейчас отшили меня, когда я уже к самому логову подобралась». И зачастила: – Ведь я к чему спрашиваю? А к тому, что мне тоже надо подготовиться. В доме у меня двое от властей прячутся, а ежели долго не придет освобождение, так их и поймать могут. А ежели скоро, так я уж сумею продержаться, вывернусь как-никак.
У старицы забота – усыпить подозрительность любознательной новообращенной сестры. Вадим не дурак, видно, знает, когда свои придут. А что если его схватят до прихода? Тогда все полетит к черту! А счастье-то рядом. В мечтах своих видела себя Елизавета игуменьей большого женского монастыря. В большом храме золоченый иконостас. Храм высокий и гулкий. Стройный девичий хор на клиросе. Заливается колокольный звон. Свой, зазывной, заливистый: «Приидите-приидите, приидите-приидите» – и ответный басовитый из мужского монастыря: «Приидем-приидем, приидем-приидем». А она, окруженная всеобщим поклонением и почитанием, самовластная хозяйка и страдалица...
– Верь моему слову, Евдокия, все будет хорошо, дождешься ты земного счастья. Вон какая ты ладная да красивая, кровь в тебе так и играет. По себе знаю. Вера наша не перечит желаниям плоти, когда душа предана богу. А уж я тебе так устрою, что век за меня будешь богу молиться. Жениха подберу тебе такого, что и во сне не привиделся. Я заметила, какими очами взирал на тебя наш гость. Женю я его на тебе, и будете вы оба счастливы.
– Ты о ком это, матушка?
– Притворщица, будто не знаешь? Вадимом его величают. Скоро, очень скоро станет он большим человеком, и ты с ним попадешь в самое высокое общество. При твоей красоте и при твоем уме многого можно достигнуть. А я уж постараюсь. Прикипело мое сердце к тебе не знаю как.
Дуня слушала старицу и удивлялась: как непохожи эти ее речи на те – о бренности земного существования.
– Иди, Дунюшка, домой, наберись терпения и жди. Недолго осталось. Проведай наших затворников, позаботься о них. Завтра к вечеру я буду у тебя. Ты сама пока на глаза не показывайся никому, пусть думают, что у тетушки.
XII
Ночью Афоня пошел во двор, оступился впотьмах и повредил ногу. Ох и ругал же его Вадим!
– Разгильдяй! Кто дал тебе право портить конечности? Ты должен включиться в активную борьбу. А ты что? Я уже в центр донес, что ты в походе, заверил командование, что задание будет выполнено.
– Это очковтирательство.
– А ты не симулируешь? Я сейчас проверю. Которую ногу подвернул?
– Левую.
– Ложись, сейчас вправлю, – схватил больного за ногу и дернул на себя. Афанасий завопил не своим голосом.
Немец выругался и зажал ему рот.
– Молчи, скотина! Услышат – капут нам. – И, помедлив, спросил: – Легче стало?
– Маленько полегчало. Знаешь что? Принеси-ка ты мне палку, опираться буду и разомнусь: со мной это не впервые. Не завтра, так послезавтра включусь в дело. Ты за меня не волнуйся, я свое задание выполню в срок, а может, и раньше.
Принесенный со двора кол Афанасий обрезал и обстругал ножиком. Славная палка получилась – увесистая.
Всяк занялся своим делом: Афоня на лавке у дверей подшивал к нижней рубахе потайной карманчик, а Вадим колдовал у рации. Послышался осторожный стук в окно. Немец торопливо спрятал рацию.
– Откройте, это я, Дуня, – послышалось из-за окна. – Афоня поковылял к двери. Вадим засветил пятилинейную лампу. Пока Дуня снимала мокрое пальто, Вадим не сводил с нее глаз. Румяная, веселая, она была чертовски привлекательной. Вадиму не терпелось остаться наедине с ней.
– Марш в свой закуток и спи! – приказал он своему подручному.
Бросился к дверям, чтобы запереть сени. Дуня остановила:
– Не торопись, успеешь! Мне еще выйти надо.
Потом произошло все, как в кино: вместо Дуни в избу вбежал Иван Петрович Киреев с двумя своими сотрудниками. Вадим кинулся к лампе. Не успел он поднять пистолет, как получил удар по руке увесистой палкой, оружие покатилось по полу. Помощники Киреева скрутили руки шпиона.
На стареньком грузовике Дуня вместе с двумя сотрудниками отделения приехала в Куйму. В подземных тайниках были взяты Федор Козодеров с девой Марией и Софрон. А потом были вытащены из убежищ и другие дезертиры, выданные отцом Федором. Он сделал это без внутренней борьбы.
Старица Елизавета как сквозь землю провалилась. Ее изба оказалась пустой, зато в подполье очень старательный вахтер Дружинин, известный по имени Серёня, обнаружил целый склад продовольствия. Чего тут только не было! Мясные консервы в ящиках, целый мешок сахара, два мешка пшена, два ящика водки, ящик чая...
Серёня вытащил все это на улицу, а сбежавшиеся колхозники недоуменно разводили руками: «Откуда, ведь нигде не работали?»
Фекла тоже прибежала, волоча за руку Маньку. Бежала в ожидании чуда. Вот бог сейчас и покарает поднявших руку на пастырей. Но чуда не произошло. Увидев гору ящиков, Маня спросила:
– Мама, а где сахар? Он сладкий?
И тут произошло неожиданное: Фекла бросилась к арестованному отцу Федору, плюнула ему в бороду и завопила:
– За что погубили моего Васеньку? Бабоньки, голодом я его заморила ради царствия небесного, а они...
А. ЗУБОВ, Л. ЛЕРОВ, А. СЕРГЕЕВ
ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК.
ДЕЛО «ДОБ-1»
ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК
«Пробный шарик» или...
Всего пятьдесят строк было в набранной нонпарелью заметке одного из зарубежных научных журналов. Журнал выходил в небольшом европейском капиталистическом государстве и пользовался популярностью на всех континентах. Неизвестный автор сообщал об исследованиях в лаборатории видного московского профессора Алексея Михайловича Круглова.
Заметка, занявшая скромное место в конце номера, тем не менее стала сенсацией, вызвав оживленные комментарии ученых и много всяких домыслов.
В Москве недоумевали, как могла появиться эта заметка? Кто дал информацию о работе, которая пока строго засекречена? Правда, заметка по существу ничего не раскрыла. Более того: в ней, с точки зрения знатоков дела, были, как говорят, общие слова. Скорее всего публикация – «пробный шарик»; авось подумают, что теперь уже нечего секретничать: «Все равно, кто хотел что-нибудь узнать об исследованиях Круглова, тот уже знает...»
В институте заметка вызвала настоящую тревогу: где-то рядом враг, кто-то пытается проникнуть в тайну научных работ с грифом «совершенно секретно».
Больше всех, конечно, встревожился сам Алексей Михайлович. Человек уже немолодой, много повидавший и испытавший в жизни, он отлично понимал значение случившегося. В тот день, когда журнал пришел в институт, профессор, казалось, постарел на несколько лет. Его успокаивали, говорили ему много добрых слов, а он твердил свое: «Опростоволосился».
– Не расстраивайтесь, Алексей Михайлович, – увещевал профессора старый друг, – этим делу не поможешь. Надо действовать, принимать меры... Может быть, охотник за государственными тайнами где-то около нас...
Профессор укоризненно посмотрел на коллегу:
– Да что вы, бог с вами!
– Всякое бывает, Алексей Михайлович...
Оставалась еще одна надежда: запросили несколько учреждений – не давали ли там официальной информации для прессы? Ответ пришел отрицательный. Что же делать? После недолгих раздумий Алексей Михайлович позвонил в КГБ.
...Беседа длилась недолго, и профессор был несколько удивлен, когда, уже прощаясь, сотрудник Комитета госбезопасности вдруг спросил его:
– Петр Максимович Егоров ничего не рассказывал вам о своих встречах с гостившим в нашей стране...
И сотрудник назвал фамилию иностранного ученого, работавшего в смежной области.
– Нет, не рассказывал, – несколько растерянно ответил профессор. – Хотя друг от друга у нас с Егоровым никогда не было тайн. Петр Максимович – мой лучший ученик и ближайший помощник... – Профессор умолк, задумался и вдруг решительно заявил: – Простите, но я исключаю даже самую мысль о нем, как о...
Алексей Михайлович говорил быстро, сбивчиво и все время почему-то сосредоточенно смотрел на стол. А потом вдруг, взглянув на собеседника, и вовсе смутился: собеседник улыбался.
– Я тоже не допускаю этой мысли, Алексей Михайлович... Но не будем столь категоричны в своих суждениях. Жизнь – сложная штука.
Рви цветы, пока цветут...
Натали, так звала ее бабушка, с детства привыкла к шумному обществу в их доме. Отца она не помнила, он погиб на войне, а мать очень быстро перестала горевать. Пианистка, много ездившая но стране с концертными бригадами, она всегда была в окружении веселой компании. И Натали была еще школьницей, когда ей разрешили допоздна засиживаться в обществе маминых друзей. Девушке нравилась жизнь веселых и, может, несколько беззаботных людей.
Ей еще не было и восемнадцати, когда за ней стал ухаживать скрипач, сухощавый молодой человек с мужественным лицом.
Мама снисходительно относилась к роману. Женщина не очень строгих правил, она сквозь пальцы смотрела на то, как дочь порой уединялась со скрипачом в свой «девичий будуар». Впрочем, Анну Петровну нельзя было всерьез принимать как мать. Нет, она не была создана для этой, по ее словам, «удивительно скучной работы». Да и времени не хватало – постоянные разъезды, гастроли...