- Незнакомый,- говорила ему супруга Оланова,- не умножай моей горести напоминанием о моем несчастии, которому подобного не было еще на свете; но скажи мне, каким случаем принесен ты на сию гору и какое имел к тому намерение?
- Государыня моя,-отвечал ей Кидал,- несчастие ашего дома, народа и города были причиною тому, что сжалившиеся над вами боги избрали меня избавителем вашего племени; многими от оных прорицаниями послан я на сие место исполнить совсем незнаемое мною дело, о котором приказано мне просить от тебя уведомления: в оном состоит и твое избавление, то я не сомневаюсь, чтоб ты мне того не открыла.
Тризла, услышав сие, весьма много обрадовалась и уведомила его теми же словами, которые она употребляла с Аскалоном.
- Ступай,- продолжала она потом,- ко избавлению несчастного народа; ступай и возвратись со славою оттоле: сие предприятие выше всех человеческих дел; слава твоя не умолкнет вовеки, ежели исполнишь сие до конца, народ наш возвысит имя твое до небес и почтет выше отца несчастных; будь тверд и не страшись погибели нимало, восходи выше смертных и уподобься всесильным богам.
Кидал, обнадежив ее, что будет всеми силами стараться наполнять себя храбростию поминутно, и, простившись с нею, бросил в море рог, данный ему от кабалиста. Внезапно вокруг горы пучины почернели, седые валы начали ударять вершинами в камень, смесили влагу и песок, с кипящих их верхов орошал великий дождь Клаигова сына, густая пена расстилалася по водам, и шум от оной от часу умножался. Наконец вырвалась со дна весьма страшная струя, и казалось, что прервет предел между воздухом и морем; потом выступила на поверхность вод раковинная колесница, в которую впряжены были два морские и весьма свирепые чудовища: оные дышали дымом, черною водою и седою пеною, чешуя на них была светлая и казалась подобно медным щитам… Яряся, порывали они колесницу, которая без всякой тяжести поскакивала по волнам, подобно той, в которую весьма безрассудно садился Фаетонт, не слушая своего родителя и не умея править ефирных и огнедышащих коней.
|
|
Омарский владетель не для приобретения тщеславия, но желая исполнить волю богов, прияв от судьбины вожжи, кои вложены были в пенющиеся челюсти сердитых животных, вскочил поспешно на колесницу и, не желая безрассудно подниматься выше облаков, пустился между волнами.
Чудовища, почувствовав в колеснице правителя, пуще освирепели; глаза их сверкали тогда наподобие раскаленных углей и из страшных челюстей метали влагу и пламень; ударили они извитыми хвостами по водам и бросились весьма поспешно раздирать волны, которые сколь были ни свирепы, однако уступали стремлению колесницы. В скором времени приближился Кидал ко очарованному острову, и как только стал подъезжать к оному, то сильные вихри устремилися на запад, на восток, на север и на юг, рвали волны в части и мутили воздух; дождю навстречу дождь, волна навстречу волне со всех сторон летели; ужасный шум помутил весь понт, и ничего не видно было, кроме слиянных с морем небес.
В таких опасных случаях сердце человеческое не бывает без трепета. Кидал, находяся посередине сей великой напасти, возводил глаза на небо и просил милосердого Перуна, чтобы он ниспослал ему помощь в таком свирепом волнении двух стихий. Без сомнения, отец богов не отвращал тогда очей своих от сего ироя и нарочно воздвиг сию бурю, чтобы та осторожная птица в сем страшном реве волн и ветров не почувствовала приближения Кидалова к берегу, который, скочив с колесницы на остров весьма осторожно, удерживал дыхание и продирался между кустов и каменьев с великою тишиною; наконец увидел он то страшное чудовище, от которого затрепетал больше, нежели от волнения морского.
|
|
Птица сия спала тогда на высоком пригорке; малая ее голова лежала на камне и находилась всегда в движении. Сложение ее подобно было птице, но ноги были коневьи, вместо копыт имела львиные когти, вместо хвоста виден был рыбий плюс; а тело прикрыто волосами, выключая крыльев, которые одни только состояли из перьев черного и кровавого цвета; ростом же была она втрое больше человека. Дыхание ее слышно было издалека, и, несмотря ка узкое прохождение горла, испускала она весьма страшный рев, так что казалось, будто бы от того колебался пригорок.
Кидал, смотря на нее, стоял долго неподвижен и думал, что сей ему трудности преодолеть никоим образом невозможно. Пригорок был весьма крут и почти весь объят телом страшного сего чудовища, так что никоим образом подступить было к ней невозможно. Ожидать, чтобы она проснулась, предстояла ему погибель, приближиться к ней- сделается то же.
Итак, омариянец наполнялся мужеством и предприял не страшиться смерти. Удерживая дыхание, пошел к той стороне, на которую лежала ее голова: чувствовал он тогда, что море сильнее колебалось, и великие волны, ударяя в берег, производили весьма сильный шум, так что движения его совсем было не слышно. Кидал утвердился на некотором бугорке, который выдался несколько из большого пригорка, достиг до камня и ухватился руками весьма крепко за ее голову.
|
|
В самое это мгновение ока вздрогнула спящая птица столь сильно, что остров весь поколебался, и тот пригорок, на котором она лежала, казалось, что двигнулся с места. Кидал, исполненный трепета и страха, едва не опустил из рук головы ее вместе со своею жизнью.
Буря утихла, ветры усмирели, море не волновалось, и сердитые пучины перестали пожирать в себя воздух и воду; солнце разогнало страшную тучу и торжественным лицом смотрело на позорище, учиненное молодым и отважным ироем, который тогда превосходил победою своею завоевателя всей вселенной.
Объятое руками Кидаловыми чудо вопило ужасным голосом, и когда отпустил его омарский владетель, то, двигнувшись с пригорка, пошла сия птица по берегу острова весьма тихими стопами, и казалось, как будто шаталась из стороны в сторону; катящиеся из глаз ее весьма обильно слезы падали на траву, которая в одну минуту от оных блекла и совсем исчезала. Много раз порывалася она к одному месту, но видя, что Кидал всюду за нею следует, отходила от оного и орошала слезами все свое обитание, и столь жалобно стонала, что Клаигов сын пришел об ней в сожаление.
Чудовище, чувствуя свою погибель и зная, может быть, что конец жизни его приближается, следовало к своему яйцу и начало пробивать его носом. Кидал, сожалея весьма много об нем, не хотел препятствовать ему в сем труде, а взяв несколько с яйца на перст свой смирны, пошел и помазал коренья двух дерев, стоящих друг подле друга. Как только он сие учинил, то сильнее, нежели громовое поражение, ударило в коренья помазанных дерев, и оные с превеликим треском оставили свои места и пожали других, подле них стоящих.
В сие отверстие вступил Кидал и едва перенес только за оные ногу, то увидел с великим стремлением бегущего к себе великого и страшного змия. Сретающая его погибель вселила в него великое проворство и бодрость: он весьма поспешно озрелся на все стороны и как увидел шлем и булаву, то бросился к оным и, ухватив их, изготовился к сражению. И как приближился к нему змий, то из челюстей его стремящееся пламя и дым объяли Кидала и лишили совсем зрения, и он совсем не видал, каким образом поражать ему неприятеля.
Наконец, как получил некоторую способность, то одним замахом лишил змия трех голов, от чего умалилась ярость его и пожигающее Кидала пламя. Отважности его в сем случае страх не препятствовал, и он чем больше вступал в сражение, тем больше показывал свое мужество. Когда осталася одна голова на сем чудовище, то ни самый сильный град, ни беспрерывно льющийся дождь не имели в себе столько влажности, какую пропасть вод изрыгал тогда змий на Кидала. Сие несчастие беспокоило его больше, нежели прежнее; однако в последний раз столь сильно ударил его в голову, что оная потеряла совсем свое подобие, и свирепый змий, поваляся на землю, начал весьма сильно об оную ударяться, так что тряслись от того окрестные места и поднималась пыль столбом ко облакам.
Кидал, ударив его поперек булавою, лишил совсем движения и дыхания. Потом распорол ему чрево и как только выпустил на землю ядовитую его желчь, то в одну минуту загорелися все вещи и сама земля обнялася пламенем.
Пожар восходил до небес, и лютости огня описать никоим образом не можно. Видимый Кидалом горизонт весь побагровел от пламени, и казалось, что воздушные огни, совокупяся с ним, намерены зажечь всю вселенную, по примеру безрассудного солнцева сына. Омарский владетель, увидев, что вся земля обнялася пламенем, выбежал весьма поспешно на берег острова, и там, нашед птицу, которая оплакивала свою кончину, взял ее за голову и держал во все то время, пока огонь летал по острову.
В скором времени занялись и те деревья, которые окружали остров: они горели весьма сильно, однако не сгорали. По утолении пламени сделались голубыми и потеряли совсем зеленый природный их цвет. Когда утих везде огонь, тогда восстали умеренные ветры, которые разнесли смрад, дым и пепел, очистили остров и сделали землю подобною снегу белизною. По отлетении сих наследовали их место тихие и теплые зефиры: оные на прелестных крылах разносили благоухание по всем местам, которые принесли они из хранилища сокровищей природы.
Похвально преодолеть равного себе силою неприятеля; но стократ славнее победить превосходящего могуществом злодея. Сим человек ищет имени своему бессмертию и гласящей во всех концах вселенной славе, которая вовеки умолкнуть не может; величается победитель и нередко сам себя считает выше всего смертного племени! Но что еще сего похвальнее, похвальнее то, как человек преодолевает самого себя, покоряет пристрастия свои разуму, которые страшнее нам всякого неприятеля.
Кидал не только в сие время, но и всегда следовал сей похвальной добродетели. Он не желал величаться победою над двумя невоображаемыми и страшными чудовищами, но сердечно сожалел о их погибели. Оставив сию птицу, глядел он на нее почти слезящими глазами и боялся, чтобы в отчаянии не убила она себя о камень. За сию его добродетель сами боги вспомоществовали ему в сем страшном намерении: око их над ним надзирало и рука покрывала от напастей: ибо никакое доброе дело без награждения от них не остается, и хотя видимо или невидимо, однако платят всегда за наши добродетели.
Когда сей храбрый воин вступил в середину острова, то открылся пред ним театр, превосходящий все те места, которые деланы на украшение природы человеческими руками. Почему он узнал, что суетно трудится человек превзойти искусством своим природу; хотя оная не так поспешно трудится в создании удивительных вещей, но по окончании оных определяет им вечность и дает бессмертия образ; а произведенное человеческими руками есть тлен и пепел: первое съедает древность, а другое разносят ветры.
По середине круглой той ограды сделано было не весьма возвышенное место из самой чистой и белой слоновой кости. Края ступеней обведены были светлым металлом, который блистал от солнца. На оном стояло здание, подобное божескому храму, сделанное все из голубых каменьев, которые от солнечных лучей блистали и как будто переходили с места на место. Крышка на оном находилась во всегдашнем движении и вся опущена была на игру ветров, по чему догадываться надобно, что сделана она была из легкой материи. Наружность стен украшалася некоторыми изображениями животных, но только таких, которых еще не видно было в природе, о которых и хины не имели еще сведения, хотя оные и стараются выдумывать сверхъестественные вещи. Сапфирные ворота совсем подобны были тем, которые делал Вулкан в Солнцев храм: к оным от земли посланы были по лестнице золотые ковры, превосходящие красотою тех, которыми одевали индийцы тех слонов, на коих долженствовал ехать их обладатель, а скифы одевали царских коней.
На первой ступени лежали два великие леопарда. Оные как скоро увидели Кидала, то бросились к нему весьма поспешно; валялись пред ним на земле, обнимали его своими большими хвостами, ластились около его ног и мешали ему идти, к которым он не только что не прикасался, но и не глядел на них ласково; а как скоро вступил на первую ступень лестницы, то оба они, уткнувши рыла под оную, ужасным образом заревели, так что казалось, будто бы и земля вместе с ними застонала.
В скором времени появилось у дверей невоображаемое чудо. Выдуманная восточными народами химера не только что сему не подобна, но ниже одной ноги составить сего не могла: подобия оно никакого не имело и казалось ни круглым, ни квадратным, ни продолговатым; на теле его изображена была смешная пестрота: перья, волосы, щетина, чешуя и иглы составляли прикрытие сего безобразия, и казалось, все оное чудо составлено из голов, или все оные вделаны были в его тело; отовсюду светилися глаза и малые и большие, везде видны были челюсти и зубы, куда ни посмотри, везде уши, птичьи носы и рыбные перья.
Омариянец, увидев его, остановился. Удивление рассеивало его разум, и он подумал, что есть такие на свете твари, что ежели взглянет на них человек, то непременно должен будет лишиться жизни, и что в природе нам весьма многое неизвестно.
Как скоро отверзло прелестные двери сие премерзкое чудо, то все находящиеся в нем головы испустили голоса. Сие весьма дикое согласие, поразившее слух Кидалов, привело к великому страху, и он затем опасался вступить в то здание и думал, что, конечно, проснется от того спящая незнакомая ему девица; и так, находясь в великом страхе, ожидал он успокоения сих животных.
Наконец, когда умолк сей естественный и несогласный орган, вступил Кидал в сапфирные двери и вошел, как казалося ему, в Солнцев храм или в то здание, в котором обильная природа сохраняет все свои сокровища; стены и потолок в сей зале представлялися сделанными из разноцветной ртути, которая переливалась всякую минуту. Преломление солнечных лучей, которые проходили в сие здание, блистание каменьев и разных металлов, разные цветы и удивительная работа, драгоценные статуи и неоценимые мозаичные картины, удивительные часы и невоображаемые столовые украшения разделили разум молодого ироя, и он не знал, как наименовать сие место, и думал, что восхищен во обитании богов.
Подле той стены, которая была к востоку, стояла кровать, сделанная искусною рукою из белой слоновой кости; вместо столбов у оной сделаны были нагие женские статуи, которые держали подобранные занавесы; вверху в средине сих забралов виден был Морфей, находящийся в самом крепком и приятном сне, осыпанный маком, разломленными маковицами и сих же цветов ветками. Они составлены были из живой материи и всякое мгновение ока шевелились, чем представляли сонные привидения.
На самом верху сего удивительного ложа стоял павлин с распущенным хвостом, который сделан был из каменьев, однако находился в движении, отчего блистал наподобие ярких звезд; вместо подножиев видны были львы из такой же кости; тонкая простыня покрывала их всех, и видны были одни только головы; сверх простыни находилось покрывало, плетенное из самого тонкого шелку, и казалось больше воздухом, нежели другою вещью.
Все видимые Кидалом прелести не столько имели высокую цену; но когда увидел он лежащую на сей кровати девицу, тогда вышел совсем из своего понятия и не соглашался верить, что видит он все сие наяву, а думал, что представляется ему все сие видение во сне. Но рассудив опять, что сон представляет нам то, что можем мы вообразить и видеть в природе, а сверхъестественного представить он не может, пришел в пущее помешательство.
Наконец, перемогая свое удивление, начал он осматривать сию небесную богиню. Тело ее превосходило всякую красоту смертную как белизною, так и розовым румянцем, который играл в щеках и на губах ее беспрестанно, и столь она была нежна, что никак оного вообразить не можно. Платье на ней было из самого тонкого и белого флеру, смешанного с розовым цветом, сквозь которого все члены беспрепятственно рассматривать было можно. Прелестные груди подымалися вместе с нежными ее вздохами и изъявляли тем благосклонность сей богини к мужескому поколению. Приманчивые уста, находясь временем в движении, изображали приятные поцелуи и всегдашнее желание облобызать милого человека. Победоносные глаза хотя и закрыты были приятным и покойным сном, но любовная их сила проницала и сквозь соединенные ресницы; затворенные ее уста не произносили тогда голоса, но если бы сия небесная сирена промолвила хотя одно слово Кидалу, то действительно бросил бы он свое предприятие и пожелал бы лучше погибели, нежели славы, только бы насладиться прелестями сей прекрасной богини, которой все приятности должны были покориться, и признать ее своею богинею. Не прелестное то здание украшало ее собою, но сия бессмертная ироиня способна была украсить собою всю вселенную.
В каком положении находились другие члены, о том ведает тот, который определил себя к сему предприятию. В сем случае узнал он свою слабость и для того часто отвращал глаза свои и искал другого предмета, который бы усыпил волнение его крови; но глаза его прикованы были к спящей красавице, мысли- к ее прелестям, сердце-к благосклонности, а желание- к естественному услаждению. Правда, что он превозмогал себя по примеру великого ироя; но когда обращался к ней для исполнения божеского повеления, то тогда ослабевал больше, нежели пораженная женщина жестокою страстию.
Весьма долго боролся он с природою и с любовию и не мог исполнить похвального своего намерения. Наконец увидел, что он совсем к тому не способен; и так отчаявшись жестоко, вышел вон из сего бедственного для него здания и пошел на берег острова. Тут сидя, рассуждал он сам с собою, сколь бедственна и вредоносна для нас в иных случаях красота женская, сколь пагубна необузданная любовная страсть наша к оным: оною помрачается наш разум, погибает нередко честь, затмеваются великие и похвальные победы, гибнет наше здравие от всегдашнего сокрушения; и сия сильная в нас страсть съедает леты наши и век.
Какое ж нашел он к тому средство, думая весьма долго? Когда обходишься с прекрасною порочною или не принадлежащею тебе женщиною, оставь глаза свои дома, а с нею употребляй одни только уста. Итак, предприял Кидал закрыть очи и приступить к намерению своему без зрения; но в том он глазам своим не поверил и, пришед ко дверям, закрыл их полотном, обвязав свою голову. По приметам весьма тихо и приближился он к той постеле, на которой лежало его препятствие и пагуба; весьма в скором времени ощупал ее руку и без всякого труда снял с перста ее перстень, не касаяся к шару и не разбудив прелестной той богини. Вот в чем состояла тайна! И если бы Кидал приступил с открытыми глазами ко своему намерению, тогда бы он погиб; и можно ль было ему снять перстень, не касаясь к шару, который лежал на том персте так, как и на других, не разбудить девицы и не почувствовать к ней любви, от чего находилось сердце его в великом движении и трепетали все члены. Потребна тут была сия догадка: ибо чем труднее дело, тем острее бывает наш разум.
Омариянец, открыв свои глаза, торжествовал над сею победою и, любуясь на свое завоевание, надел его на руку, и, пожелав красавице покойно наслаждаться сном, следовал туда, куда ему должно было: ибо описание всего своего предприятия имел при себе. Перстень надел он на левую руку и положил ее под пояс, на котором висела его сабля, чтоб, забывшись, не прикоснуться им к чему-нибудь из сего здания.
Как скоро растворил он двери в другой покой, то увидел весьма чудное изображение в оном: тьма человеческих голов или более имели открытые рты и зевали друг друга чаще; всякая голова, зевая, произносила голос к тому приличный и старалась зевать больше других. Кидал употребил все свои силы, как возможно пробежать оную скорее, и как только вбежал в другой покой, то нашел несравненно большую для себя трудность: тут тишина, спокойствие, тягость, ослабление членов, великое изумление, сильная дремота, тяжкий и неодолимый сон обитали неисходно; почувствовал он, что члены его слабеют, разум теряет стройное течение, мысли предаются затмению и глаза закрываются,- одним словом, должен он был пасть на землю. Ободряся вдруг, бросился чрез покой, и хотя мешали ему повсюду спящие люди, однако достиг до своего желания; вышед из него, хлопнул он дверью столь сильно, что потряслось от того все здание: ибо он знал, что в то время не было уже никакой для него опасности.
В сем последнем покое увидел он кровать с черными занавесами, с белою бахромою, с такими же шнурами и кистями. Наверху оной сидела большая сова и около нее спали Алкионы. Посредине комнаты, на черном каменном подножии, стояло крылатое время: в одной руке держало оно косу, а в другой песошные часы. В ногах его лежали младенцы, изготовленные ему в пищу, которых оно обыкновенно пожирает.
В переднем углу стояла каменная пирамида, на ней поставлен был чудный истукан, в ногах которого лежал череп человеческой головы и две истомленные кости. По сторону его стояли песошные часы, а по другую переломившаяся свеча, которая казалась теперь только потухлою, и еще дым происходил от светильны. Пониже сего спал купидон, облокотяся на свою руку; окладен был он маковыми цветами и казался обрызган весь оным же соком.
На стенах сего здания изображены были годы, четыре оных времена, месяцы, дни и часы, которые все были с крыльями, и казалось, что летели весьма поспешно.
В головах кровати стояла статуя, изображающая человеческую участь. Она держала в руках своих закрытую книгу и хотела ее раскрыть, чтоб показать человеку, что с ним впредь приключиться может. В сие время сама природа старалась успокоить обремененного трудами молодого ироя, который, надев шлем свой на сию статую, лег на постелю во всем прочем вооружении и в одну минуту заснул.
Начало сна Кидалова Бог сна по приказанию Перунову сошел тогда на землю с той горы, которая именуется престолом богов и на которой обитает всегдашняя тишина и спокойствие; преселившись на тот остров, приближился к Кидалу, покрыл его мечтаниями и, положив на голову его руку, представил ему сие видение, по повелению отца богов и всесильной судьбины.
Подле морского берега лежала высокая и крутая гора, о которую разбивались морские волны; а еще с трех сторон окружала ее высокая и дремучая роща. При захождении солнечном сидел Кидал на вершине оной и смотрел в пространное море, как пресветлый оживотворятель дышущих и цветущих душ и око всех планет с предивной высоты опускался в объятия морской богини. Море и небеса тогда краснели, когда сложил он с себя блестящий венец и облобызал прекрасную богиню, лежавшую покойно на волнах. Тритоны, нереиды и сирены, лишившиеся великого зною, погружали себя в волнах и пели дела сего великого светила.
В самое это время увидел Кидал подлетающую к себе большую птицу, которая прямо стремилась на ту гору. Клаигов сын, усмотрев ее силу и великость, спустился несколько ниже той горы, чтоб не быть повреждену от сего чудовища. Страшная сия птица именовалася Роком. Прилетев, села на вершину горы и почти всю ее покрыла собою; потом говорила человеческим голосом Кидалу:
- Многих смертных счастливее человек! Судьба велела мне отдать тебе залог несчастного города Хотыня, который по всевидящему ее смотрению наказыван был до сего времени; взойди ко мне на спину и, утвердившися на оной, возведи глаза на небо и нимало не страшись твоей участи: ибо вы, смертные, ни для себя, ни для другого нималого счастия и несчастия предвидеть не можете. Всего более опасайся усумниться во власти того, который имеет больше твоих силы и которому открыты некоторые таинства природы, совсем тебе несведомые, ниже всему смертному племени. Это я говорю тебе о себе, и если ты не знаешь, как меня именуют, то я скажу тебе, что называюся Роком и имею такую ж власть над людьми, какую имеют боги; не изъясняясь еще далее, ступай!- примолвил он.
Кидал, услышав его слова, хотел беспрепятственно повиноваться; восшед к нему на спину, утвердился между крыл и по повелению его возвел глаза на небо. И так поднялся сей страшный бегемот на воздух и, разделяя оный, поднимался в небеса.
В скором времени почувствовал Кидал, что охладел воздух и сделался столь тонок, что едва мог он питаться; наконец, унялось его дыхание, и что было удивительно, то он и без оного мог препроводить свою жизнь. Потом обратил глаза свои на Землю, которая начинала уже казаться светлою, но только темнее, нежели Луна; высокие и крутые горы казалися ему такою малою вещию, которую и вблизи едва рассмотреть можно; а наконец и вся великая твердь показалася ему шаром, не больше тех, которые мы видим на тверди небесной.
Рок возвышался весьма поспешно, и чувствовал Кидал, что он весьма сильно боролся с вихрями; потом переменился опять воздух и сделался столь же густ, как и в земной атмосфере. Изумленный Клаигов сын, обратив глаза свои к новоявленной тверди, чувствовал, что оживляется он нечем новым и совсем ему непонятным. Кровь его пришла в особливое движение, и сердце трепетало от радости. Он видел пред собою весьма обширную твердь, подобно как земную; горы и леса, пустыни, пропасти и воды одевали лицо ее и служили наместо ризы, и чем ближе подвигался Рок к оной, тем большее благоухание поражало Кидалово обоняние. Наконец сел он на некоторую весьма возвышенную гору и приказал сойти с себя Кидалу; потом сказал ему, что при первом солнечном восхождении увидится с ним, и полетел от тверди сей неизвестно куда.
Кидал, оставшися тут, трепетал от радости и не знал, на какой предмет устремить свои очи. Все казалось для него прелестно; и что он ни видел, все было удивительно, все ново и все еще им никогда не видимо. Все играло в его глазах, и все старалося приводить его пред другим в большее удивление. Одним словом, весь сей новый свет казался ему далеко превосходящим и самые блаженные поля Елисейские.
Во-первых, обратил он глаза свои в некоторую долину, которая простиралась от подола сей горы весьма далеко. Увеселяли взор его различные цветы, рассеянные по долине, разного цвета и разной величины птицы, биющие беспрестанно ключи и протекающие излучинами чистые источники от оных. Удивляли его разум стоящие по всей долине каменные столы, на которых видны были большие хрустальные банки и также различные книги.
На другой стороне протекала река, окруженная лесом; листья же на древах совсем были отмениты от наших и казались различного цвета; как деревья, так и воды покрыты были все птицами, которые, осязаяся крыльями, играя между собою и ныряя в водах, изображали тем, что оная твердь во всем изобиловала.
В третьей стороне увидел Кидал чистое поле и весьма обширное, покрытое все различного рода скотом; и что его всего больше удивило, так то: свирепые звери, ядовитые гадины, хищные птицы соединены все были вместе и друг друга нимало не вредили; валяясь по холмам, утучнялися влажною травою и оживотворялися солнечными лучами.
Когда Кидал возвел взор свой в особливую сторону, увидел тамо город; но в оном не видно было ни крепости, ни окружающих его стен; также не видно было ни одного здания, которое бы составляло два или три покоя, но везде виделся один; но только чистота, изрядный оных вид и весьма простое украшение превосходили всякое великолепное здание.
Прельстившися сим зрением, сошел с горы Кидал и следовал к городу. Пришедши в оный, не видал он нигде и никакой стражи, ниже чем-нибудь укрепленного. Увидев народ, весьма много испужался: ибо между оного и во всяком месте ходили и лежали ехидны, аспиды, василиски, крокодилы, тигры, львы и леопарды, также скот и дикие птицы, и никто друг другу не вредил. Великое удивление поразило его разум, и он не знал, как о том подумать.
Наконец когда увидел его народ, то со всех сторон бежали к нему со удивлением; лица их изображали, что они не могут вместить во внутренности своей сей невиданный ими от века диковинки. Иной боялся к нему подступить, некоторый щупал его платье, саблю и все; другой смотрел ему в очи; однако всякий опасался и думал, что не свиреп ли сей животный. Образ он имел такой же, как и те люди, но платье и вооружение представляли им его таким чудом, который упал к ним с другой сферы, что была и действительная правда; но они оного не понимали и думали, что родился он на их же тверди, но в каких-нибудь диких и непроходимых горах, и для того дивилися они ему чрезвычайно. Не меньше их удивляющийся Кидал, увидев, что они приходят от того в робость, принял на себя униженный и ласковый вид и старался уверить их о своей добродетели.
Увидев сие, незнаемый ему народ весьма много обрадовался и старался услужить ему всеми силами; всякий просил его к себе в дом и обещался угостить его самым лучшим образом. Кидалу сие было весьма приятно, и он пошел в тот дом, который ближе всех подле него находился. Язык их был совсем несходен с нашим, но Кидал понимал его совершенно: ибо сие было во сне.
Пришедший во оный, нашел он хозяина весьма учтивого и ласкового, который, стоя пред ним, дрожал и ожидал повеления от пришедшего, чтоб только ему ни понадобилось. Потом вошла его супруга: она была весьма прекрасна, так что во многом превосходила самую первую на земле красавицу. Платье на ней было белое и столь чисто, что уподоблялося снегу; вошед, поклонилася она Кидалу и, не сказав ему ни слова, спросила у своего мужа, что он прикажет ей делать.
- Мы должны,-говорил он ей,- употребить все силы, чтобы угостить этого человека; он чужестранец, и как видно, то человек добродетельный и милостивый; все его полюбили и стараются угодить во всем; должны мы предложить ему все наше имение, и сколько ему угодно будет, пускай возьмет.
Красавица на сие была согласна, и не только что все свое имение, но и сама отдавалась в волю незнакомого чужестранца. Кидал удивлялся сему чрезвычайно и думал, что принесен он в такое место, где обитают золотые веки, в чем и не обманулся. Он просил чистосердечного и добродетельного сего гражданина, чтобы он уведомил его, на какой он находится тверди; сколько расстояния от Земли до сего мира; вся ли оная твердь обитаема; какие у них нравы; есть ли царства и владения. Выслушав сие, господин дома отвечал ему: