Плакета не отвечала ей ни слова и лежала, прикрыв шись подушкою; чего ради Брамина оставила ее в покое, или, лучше, еще в большем прежнего беспокойстве, в котором находилась она всю ночь. При рассветании дня несколько забылась сия беспокойная государыня и лишь только затворила свои глаза, то мечталось ей, будто Кидал в великом отчаянии, сожалея о своем предводителе, хотел заколоть себя кинжалом, чего столько испужалась Плакета, что в ту ж минуту проснулась. Сердце ее трепетало, и наяву уже лишалась своих чувств. Пренебрегая все, хотела бежать к нему сама и уведомиться о его судьбине; но образумясь несколько, узнала, что сие порочно и не похвально; хотела послать Брамину, но стыд воспрепятствовал ей произвести и сие предприятие в действо.
В сем случае узнала она причину своего беспокойства, с великим прискорбием сожалела о потерянии своей вольности, сетовала о своем беспокойствии; но в самое это время чувствовала некоторую в себе радость, которая против воли ее обладала ее сердцем. Сие следствие вкореняющейся в сердца наши любови рассеивало ее разум и приводило мысли совсем в непонятное ей движение, всякое воображение в ее разуме имело окончанием предмет, недавно ею овладевший. Все предприятия, желания и самое сердце прилеплены были к прекрасному образу Кидалову. Напрасно старалася Плакета, не известись о нем, уехать с острова. Все влекло ее увидеться с оным, но неслыханное доселе в женщинах мужество преодолело ее желание.
Она послала одного из своих воинов привести на корабль оставленных у Кидала телохранителей, которые, пришед, объявили ей, что Кидал не столько уже чувствует отчаяния и приходит помалу в прежние свои чувства. Плакета, укрепив свое сердце и собрав почти уже все потерянные силы, приказала поднять парусы и поехала от острова, оставила Кидала; но любови к нему оставить ей было невозможно, которая поминутно возрастала в ее сердце.
По малом забвении, когда отворил плачевные глаза свои Кидал, то первое предприял возблагодарить незнакомую героиню за оказанное ею об нем сожаление. Пошел он на тот берег, подле которого стояли корабли, и как увидел, что оных уже нет, то вздрогнул необычайно и пришел в великое удивление; сердце его в то время тронулось и облилося кровию, как сам он сие чувствовал. Первое, вообразились ему весьма живо все прелести ушедшей Плакеты, начал он воображать ее поминутно, и чем больше думал, тем становилась она приятнее и вкоренялась больше час от часу в его прельщенные мысли. Время удаляло Плакету от острова и умножало в сердцах сих двух любовников начавшуюся внезапно страсть.
Кидал вдруг поражен был двумя нечаянностями, то есть великим сожалением и еще больше того любовию: чего ради находился уже совсем неспособным сносить уединения. Он возвратился домой совсем не с теми мыслями, которые имел, вышед из оного. Печаль его о Ранлии начала уступать место любви, сетование его исчезло, и родилась на место оного великая задумчивость.
Три дни не говорил он со своими служителями и находился в таком глубоком смущении, что они отчаявалися видеть его живого. В четвертый день, когда находился он в таком месте, на котором имел первое свидание с Плакетою, и простирая плачевный свой взор в пространное море, увидел нечаянно сражение между собою двух морских чудовищ, которые, поражая друг друга, приближались к острову; и когда приближились весьма близко к оному, то дельфин победил своего неприятеля, который очень скоро скрылся во глубину и больше уже не показывался.
Кидал уверен был действительно, что дельфины не допускают утонуть человеку и выносят из моря на твердую землю. Не отпуская его далеко от берега, бросился с горы в воду. Дельфин, озрясь тотчас назад, увидел, что человек бьется между волнами, возвратился и, посадя к себе на спину, поплыл к той стороне острова, где находилась мель и можно без всякого препятствия взойти на берег, и тут хотел оставить Кидала; но он не сходил со спины его и держался за оную весьма крепко, по чему узнал дельфин, что человек сей не хочет быть на этом острове, и так пустился с ним в пространное и неизмеримое море.
Аскалон по ушествии от него Кидала пошел к тому камню, под который сходил с Гомалисом, и там ожидал к себе князя духов, держа в руке голову невинного человека, которую принес он жертвою демону. Гомалис немедленно вышел к нему из водяного ада и, приписав ему достойную похвалу за весьма важную услугу, говорил:
- За сие дам я тебе Асклиаду, и ты что хочешь, то можешь над нею сделать. Вот тебе перстень,- продолжал он, подавая оный Аскалону,- в нем обитает дух, который будет тебе послушен только в том, что принадлежит до Асклиады, а в прочем власти твоей более повиноваться не будет; меня же больше ты не увидишь до тех пор, покамест судьба не лишит тебя жизни; с Кидалом что воспоследует и что учинит Артаира- я это знаю, и открыть тебе мне оного невозможно; голову сию похорони ты вместе с телом и после предпринимай все, что тебе угодно, только опасайся каяться в том, что ты дал мне рукописание: ибо прежде еще определенного окончания твоей жизни заключу тебя во ад на все неизъясненные мучения. Прощай!
Выговорив сие, Гомалис исчез, а Аскалон пошел положить голову к телу, и когда сие исполнил, то, пришед в Кидалово обитание, нашел слуг его в жестокой печали и погруженных в слезах. Они объявили ему, что государь их пропал, и думали, что какой-нибудь зверь поглотил его живого. Аскалон, памятуя слова Гомалисовы, обнадеживал их, что он жив, и прилагал старание целую неделю для сыскания его; ибо он не ведал, куда скрылся Кидал, а как в сие долгое время не мог найти его, то и подумал, что Плакета каким-нибудь тихим образом увезла его с собою.
Оставив попечение о сыскании Кидала, предприял стараться, каким бы образом приехать ему на остров Млакон: чего ради пришед в уединенное место и отвязав от талисмана данный ему Гомалисом перстень, надел его на руку и увидел пред собою человека, который готов уже был исполнять его повеления.
- Слушай, мой друг,- говорил ему Аскалон,- мне надобен корабль для отправления в Алимово владение.
- Завтра оный будет к сему острову,- отвечал ему дух,- ибо по повелению Гомалисову некоторые мореходцы потеряли на море путь; они заедут завтра сюда, и я должен быть проводником их. Ты, Аскалон, делая меня человеком, должен перстень этот иметь на руке; а если где не должно мне быть, то снимай его и привязывай к талисману, тогда я видим не буду.
Аскалон благодарил его за сие уведомление и, возвратясь к Кидаловым служителям, приказал им готовиться к отъезду.
Поутру проснувшись, увидели они пришедший корабль, и начальник оного, пришед к ним в обитание, просил от них помощи и показания дороги. Аскалон обещал ему сделать сию услугу, а в воздаяние за оную просил, чтобы он отвез его на остров Млакон. Мореходец с радостию к тому обязался, и начали потом приготовляться в путь. Корабельщики починивали на судне снаряды, запасались свежею водою и радовались, что имеют нужду сыскать потерянный путь.
Служители носили их имение на корабль, готовили место Аскалону, так, как своему повелителю, и ожидали нетерпеливо пришествие его на оный; а он в уединенном месте располагал вредное свое предприятие и усердно старался о произведении своего злого намерения в действо, и как начал думать, что весьма хорошо расположил свои мысли, то пришел на корабль и приказал оный отвалить от берега.
В четвертый день их путешествия, в которые во все дул им благополучный ветер, увидели они корабль, брошенный на мель и почти совсем поврежденный. Аскалон посылал туда на малом судне, и приехавшие объявили, что корабль тот стоит пятый месяц на сем месте и люди на оном съели все свои припасы, а теперь бросают жеребьи и едят того, на которого падет сие несчастие.
Аскалон поехал сам на тот корабль, и когда вступил на оный, то люди, которых уже весьма мало осталось, бросились к нему и, упавши пред его ногами, просили избавления, которых приказал он перевести на свой корабль; потом, ходя по каютам, нашел в одной сидящего мужчину и держащего на коленах своих прекрасную женщину, которая казалась при последнем уже издыхании. Мужчина назывался Менай, а женщина Ливона, как после уже о том узнали. Менай сидел бесчувственный и смотрел на Аскалона недвижимыми глазами; у Ливоны во рту был его рукав, который столь крепко сжала она своими зубами, что насилу вынять у ней оный могли.
Аскалон, не сжалясь над нею, но почувствовав скотское желание, предприял, как возможно, стараться о приведении ее в хорошее состояние, послал на свой корабль за припасами и велел весьма скоро изготовить хорошее кушанье. Между тем, как оное готовили, терзался сей неистовый зверь ревностию и в одну минуту вместо ожидаемой милости возненавидел он Меная как своего соперника и приказал одному из своих воинов или служителей, взяв несчастного Меная, отвезти от корабля далее и там бросить его во глубину.
Приказание его немедленно исполнено, и сей несчастный человек, хотя уже был без чувств, однако когда вели его с корабля, то думал он, что подают ему руку спасения и избавляют от голодной смерти; на утомленных глазах его благодарность была написана, и он целовал руки у тех воинов, которые вели его на погибель, ибо говорить уже он не мог и только возводил глаза на небо, прося, может быть, у него милости и покровительства своим избавителям. Но сия его надежда, и с жизнию вместе, кончилась в скором времени, ибо бросили его без всякого сожаления во глубину морскую.
Аскалон, неусыпно стараясь о излечении Ливоны умеренною пищею, которую сам давал ей своими руками, привел ее в некоторое чувство. Она начала уже иметь движение и получила стройное течение своих мыслей; в скором времени начал клонить ее сон, и Аскалон не мешал ей успокоиться несколько; а сам в то время приказал сносить с корабля сего на свой все то, что находили они для себя надобное и нужное.
Ливона по малом времени проснулась и спрашивала у незнакомой женщины, которая сидела подле нее и которая привезена была с корабля Аскалонова для услуг ее, куда отлучился от нее Менай, жив ли он и может ли она его увидеть. Малка, так называлась служительница Кидалова, отвечала ей, что она об нем ничего не знает, а думает, что он перевезен на их корабль, куда и все пересажены люди.
Потом уведомила она Аскалона, что Ливона проснулась, который, нимало не медля, пришел к ней и с помощию других перевез ее на свой корабль, где приказал почитать отменною честию; и как все взятые с разбитого корабля люди несколько оправились, то Аскалон приказал продолжать свой путь, которому был проводником дух, данный ему от Гомалиса.
На другой день сего их путешествия Ливона получила почти уже все потерянные силы, просила неотступно Аскалона, чтобы он позволил ей видеться с Менаем, о котором уверяли ее, что он жив и находится в пользовании лекарском, для чего увидеться с ним никоим образом было ей невозможно. Неистовое сердце Аскалоново находилось тогда в великом удовольствии, и он радовался безмерно, что предвидел опасность и избежал страшного для себя совместника; однако не хотел ей объявить об оном до тех пор, покамест придет совсем в свое здоровие, ибо опасался, чтоб не преселилась она в царство мертвых, услышав о смерти своего мужа.
Наконец, когда пришла в совершенное излечение Ливона, тогда Аскалон уведомил ее, что мужа ее не стало и сколько ни старались о его исцелении, только было все напрасно. Услышав сие, упала Ливона без чувства на постеле, потеряла живой образ и казалась мертвою. Все бросились помогать ей и усердными стараниями привели опять в чувство.
- Так тебя уже нет, возлюбленный мой Менай!- говорила она, образумившись.- И я уже никакой не имею надежды увидеться с тобою! Немилосердое небо, на что ты дало жизнь, когда отняло у меня мужа и любовника! Я для него жила на свете, а теперь жизнь моя такое для меня бремя, которого сил моих сносить недостанет. Власть твоя была возвратить мне ненадобное здоровье, а моя теперь воля- прекратить несчастные дни моей жизни.
Выговорив сие, бросилась она опять в постелю, будучи объята великою печалию. Аскалон не знал, что делать и как воздержать ее от сей чувствуемой ею горести, чего ради рассудил за благо оставить ее на время в покое.
Начало Ливонина повествования Время прошло уже довольно в печальных обстоятельствах Ливоны, и вместо чаемого Аскалоном утешения наполнялась она еще большим отчаянием, и казалось, что супруга своего столь любила, что и подлинно имела свою жизнь для него одного. Все способы и старания употреблены были Аскалоном к воздержанию ее от беспокойства; но, однако, ничто не помогало.
Он предприял уведомиться от нее, какого она роду и из которого города; сего ради просил неотступно, чтобы сказала ему о себе все, что ни принадлежит до ее похождения; ибо он думал, хотя сим позабудет она несколько о своей печали. Несчастливый человек нередко находит удовольствие в изъяснении своих напастей другому и кажется, что чувствует от того некоторую отраду. Как бы несчастия велики ни были, но частым повествованием об оных делаются оные меньшими и наконец почти исчезают из нашего понятия; привычка бывает иногда сильнее естества, и что при первом случае кажется нам несносным, непонятным и совсем чрезъестественным, к тому нередко мы привыкаем и делаемся так способными, как будто бы к тому одному родились.
И так Ливона, чтоб насладиться ей пущею горестию воспоминанием возлюбленного своего супруга, начала рассказывать Аскалону следующим порядком:
- Я родилась в городе Принятье, стоящем на берегу сего моря. Родитель мой купец хотя не первый в городе, однако и не последний. Воспитана была во всяком довольстве, со отменною любовию от тех, которые произвели меня на свет. Они прилагали все старания, чтоб сделать меня добродетельною и вкоренить знание о сохранении моей чести, так, как о первой добродетели женской. Отец мой был весьма набожен и добродетель наблюдал столь строго, что потерять свое имение, лишиться жизни почитал ни за что, только чтобы всегда обитала с ним похвальная истина. Мать моя следовала сему изрядному примеру и была непоколебимее его в сем намерении.
Пятнадцать лет прожила я от рождения моего, не зная никакого несчастия и беспокойства, и думала, что вся жизнь моя пройдет в тишине и спокойствии; но немилосердое небо не благоволило провести оставшие дни мои счастливо, послало на меня все гонения и напасти, отдало меня во власть несправедливого рока и сделало игралищем развратного несчастия,- одним словом, как непостоянное море, восколебалося подо мною и пожрало все мое благополучие.
Боман, так назывался брат отца моего, был человек весьма набожный и строгий почитатель закона и добродетели, или, лучше сказать, таким он казался под сим похвальным видом, который носил на себе повсеминутно, знал весьма хорошо склонности человеческие и умел вкрадываться в сердца простолюдинов. Родители мои почитали его великою честию и думали, что боги посылали им отменную свою благодать за то, что дядя мой жаловал в наш дом. Оному поручили меня под смотрение, и Боман находился у меня безвыходно; он показывал мне начальные основания веры и учил богопочитанию.
В некоторое время ввечеру, когда ни отца, ни матери моей дома не было, остался он у меня долее обыкновенного и начал изъявлять желание свое таким образом. Взял мою руку и просил, чтобы я показала ему перстни, которые на ней тогда были; чувствовала я, что находился он в необычайном движении и без всякого рассудка начал целовать мою руку, которую я у него тотчас вырвала, предприяла возблагодарить его таким же образом, чему он нимало не противился; наконец обнял меня и поцеловал в груди. Сей его поступок хотя и означал несколько дурное его намерение, но близкое родство с оным не позволяло мне тогда ничего о том подумать. При всей его отважности старалась я всеми силами искоренять из себя вредные о нем мысли, которые начинали уже вкореняться понемногу в мое понятие, чему причиною было великое его смущение, робкие поступки и глаза, изъявляющие совсем его желание.
Весьма поздно расстался он в сие время со мною и не бывал ко мне целые три дни; по прошествии же оных объявил отцу и матери, что он недомогал, а как мне казалось, то боролся со своею совестию.
Посидев у меня несколько, наконец потупил глаза свои в землю и начал говорить мне так:
- Государыня моя, мне кажется, ты не удивишься, ежели я скажу, что я тебя люблю: ибо страсть сия сродное свойство всем людям, и всякий должен любить самого себя; но сия любовь так, как без души, ежели не любить притом ближнего; великая добродетель иметь началом любовь, и к кому чувствуем мы преданность, тому желаем добра больше, нежели другому. Я тебе подтверждаю, что тебя люблю; но любовь моя превосходит гораздо любовь дружескую, ибо течет она из такого источника, в котором заключается жизнь наша и всякое природное удовольствие,- словом, сударыня, я люблю тебя так, как самый страстный любовник, а не так, как ближний сродник. Сродство в таком случае служит только одним пустым воображением и не может быть нималым препятствием тому, кто правильно рассуждать умеет; и ежели бы было сие тяжкое беззаконие, то не думаю, чтобы боги были первые тому причиною.
Представь себе, Ливона,- продолжал он,-великий Перун избрал супругу себе сестру свою родную, Световид совокуплялся часто с Ладою, также с родною своею сестрою, Купало женат на своей племяннице, и так далее; по сему видно, что я не без рассуждения вдался в сию приятную страсть и позволил сердцу моему наслаждаться твоими прелестями. Добродетель моя не может терпеть никакого порока, и для того избрал я тебя, как ничему еще не повинную. Сие должна почитать ты великим счастием и не противиться моему желанию. Много есть на свете женщин, которые почитают меня отменно; но я, презирая дурные их свойства, отдаю сердце мое во власть тебе и прошу удостоить меня принятием оного. Родители твои, может, на сие не согласятся, и для того не надобно объявлять им оного.
Услышав сие, пришла я в великое замешательство и, не отвечая ему ни слова, пошла вон из своей комнаты. Старался он меня удерживать, однако не мог и так пришел за мною к моей матери. Робость моя и великое удивление были причиною тому, что я не открывала приключения сего никому и оставила его в забвении.
В то время заняли рассуждение мое различные воображения, и я совсем не знала, каким образом освободиться мне от сего опасного любовника. Объявлять о том родителям моим почитала я за излишнее, для того что они бы мне не поверили и, может, предали бы еще проклятию. Что ж оставалось делать мне в таких опасных для меня обстоятельствах?
Рассуждая долго сама с собою, положилась я на слабые свои защищения и предприяла отвращать его сама; но чем больше представляла ему действие сие богопротивным и позорным, тем больше сей развращенный человек умножал в сердце своем неистовую страсть и страшное желание. Он приставал ко мне поминутно и, видя завсегда мое упорство, вознамерился в некоторое время употребить к тому свои вместе с диявольскими силы.
Увидев сие, я закричала и грозила ему, что непременно объявлю о сем моим родителям; и как действительно вознамерилась было я сие учинить, то Боман, видя, что произойдет из сего весьма дурное для него следствие, предприял предупредить намерение мое, каким бы то образом ни было. Опасаясь много потеряния своего имени и досадуя на меня весьма много, сплел сие нелепое приключение, которое было для меня великим ударом и окончанием благополучной моей жизни.
Вызвав в некоторое время отца моего в сад и там прогуливался с ним, весьма прискорбно вздыхал, и казалось отцу моему, что вздохи его происходили от сокрушенного сердца; он иногда плакал, а иногда, возводя глаза на небо, просил у оного отпущения грехов некому, о имени которого не упоминал тогда. Отец мой от природы сколь был добродетелен, столь или больше еще легковерен; увидев такую перемену в своем брате, переменился в лице и почти потерял свои чувства. Боман, видя, что злое его намерение имеет хороший успех, и в сем первом жару говорил родителю моему следующее:
- Несчастный отец, ты должен весьма много сетовать о твоем рождении и с сего времени или лишиться твоей дочери, или во всю твою жизнь терпеть от нее великое беспокойство и мучение; боги тебя ею наказали, и она дана нам от немилосердого рока поношением всего нашего племени. Мог ли ты себе когда-нибудь представить, что она подвержена блуду и всякую ночь посещает ее один молодой человек весьма дурного сложения и который имеет презренные всем городом поступки? Я знаю сие уже давно и заставал много раз их вместе, делал ей за сие весьма грозные выговоры, грозил жестоким наказанием как здесь, так и во аде; терпение мое долго продолжалося над нею, но наконец, я увидел, что она совсем пренебрегала мои советы и впускалась от часу больше в сии позорные обращения, от чего великодушие мое кончилось и я принужден был сказать тебе об этом.
При сем слове залился сей лицемер притворными слезами и перестал говорить, ожидая ответа от пораженного сею несносною вестию отца моего, который стоял тогда окаменелым и не мог произнести ни одного слова очень долгое время.
Наконец пришел он в великую запальчивость и столь неограниченную почувствовал ко мне злость, что в ту же минуту хотел отнять у меня данную мне им же жизнь без всякого сожаления; но варвар его удержал и сказал, что оное успеет он произвести в действо тогда, когда своими глазами увидит мое беззаконие. И так определили ожидать наступающего вечера, в который хотел Боман показать отцу моему того мнимого моего любовника и со мною вместе: ибо был уже подговорен им такой же плут, каков он и сам, ко исполнению сего неистового дела.
Я, находясь тогда в помешательстве разума, не знала ничего о их предприятии, всякую минуту страшилась моего рока и была отчаянна иметь успех в объяснении родителю моему о негодной ко мне страсти его брата. Когда находилась я в сих размышлениях, то вошел ко мне в горницу Боман и привел с собою некоторого молодого человека, который обошелся со мною весьма ласково. Сие новое позорище удивило меня несказанно, и я с превеликою жадностию ожидала вдаль его происхождения. Боман со смиренным видом, какой он обыкновенно имел, начал просить у меня прощения в непростительном своем заблуждении; после того говорил он мне, что сей приведенный им человек будет посредником некоторого дела весьма для меня нужного; потом встал, идучи вон от нас, сказал, что возвратится весьма скоро, переговорив некоторое дело с моим отцом.
Итак, осталась я одна с незнакомым мне человеком, не предвещая себе никакого из сего худого происхождения. Сей плут обходился со мною вольно. В самое это время увидела я моего отца, который, вошед в комнату, показался свирепым, и как только подошел ко мне, то тот незнакомый, который сидел со мною, бросился бежать из моей комнаты, чтоб больше подать подозрения легковерному отцу моему, который, не говоря мне ни слова, взял за руку и повел на крыльцо; сошедши с оного, сел со мною в дорожную коляску и поехал без служителей не знаю куда, что меня весьма много удивило и страшило.
Ночь была тогда светлая, и я могла рассматривать, какими улицами ехала; отец мой нигде в городе не останавливался и вывез меня на поле. Я спрашивала его, куда он со мною едет; но как он не отвечал мне на сие ни слова, то я весьма испужалась и не знала, что о том подумать; наконец остановился подле некоторой рощи и, вызвав меня из коляски, повел в середину оного леса, и там, выняв кинжал, приказал стать мне на колена и, сделав последнее покаяние Богу, просить его об отпущении тяжкого моего прегрешения.
Последуя его воле, учинила я то с великою робостию и после просила его о изъяснении моего пред ним проступка; но он в великой ярости сказал мне:
- Умри, проклятая!- и ударил меня кинжалом в груди.
Сим жестоким поражением отнял у меня все чувства и оставил без дыхания на том месте. Невинность моя не могла защитить меня и избавить от жестокого родительского гнева, который чувствовал он ко мне весьма неправильно.
При рассветании дня против желания моего получила я потерянные мои чувства и к пущему для меня отчаянию почувствовала, что данная мне отцом моим рана была не смертельная. Я бы, конечно, в то время прекратила сама возвратившуюся мою жизнь, ежели бы имела к тому способ, но орудия у меня никакого тогда не было. Таким образом, что я в то время думала и к чему вознамеривалась, пересказать тебе того никоим образом не могу; но только это помню, что я желала об отце моем и представляла себе, как он терзался тогда совестию, думая, что я переселилась в царство мертвых; соболезновала о моей матери, которая с великою болезнию должна была услышать как о моем преступлении, так и о смерти, которых совсем со мною не случалось.
Думая сие, внезапно увидела перед собою человека, которого окружали множество его служителей, глаза его показывали тогда сердечное обо мне сожаление, и он едва не плакал, видя меня в таком горестном состоянии. По малом удивлении приложил он все старания подать нужную в то время мне помощь. Чего ради сам и служители его понесли меня на руках в близко стоящий от того загородный двор; оттуда немедленно послал за лекарем, который весьма скоро и приехал, перевязал мою рану и обнадежил меня, что я в скором времени здорова буду. И в подлинну, чувствовала я весьма малую боль и сама могла узнать, что жизнь моя от того не прекратится. Однако Менай… это был мой муж… увы! горестное воспоминание!..- возгласила она отчаянно и облилась слезами,- приказал лекарю, чтоб он не уезжал от меня до тех пор, пока совершенно я выздоровею. Сей врач приложил всякое обо мне старание и в короткое время исцелил совсем мою язиу.
Менай, видев меня совершенно здоровою, был тому чрезвычайно рад. В сем случае рассмотрела я его прекрасный образ и узнала все преизрядные его свойства: он был человек весьма тихого нрава, разумен, добродетелен и прекрасен, вид имел весьма веселый. Сии похвальные его дарования сделали то, что я почувствовала к нему неизъясненную страсть и была в сем случае столь счастлива, что Менай предупредил меня сим же чувствованием ко мне. Мы питали страсть сию в сердцах наших не без позволения друг от друга, и в таких необыкновенных обстоятельствах, в каких я тогда находилась, нимало не старалась воздерживать себя от сей любви, почему думаю, что страсть сия начиналася в нас с позволением неба; но теперь произволением немилосердого рока сделалась она для нас громовым ударом, который поразил нас, совсем к тому не готовых. Напоминание сих обстоятельств умножает мое мучение и делает неспособною продолжать описание наших приключений. Довольно и сего, что мы друг друга полюбили столь много, что в тот же первый случай клялись друг другу вечною верностию и обязались брачным сочетанием. Менай не знал, кто я такова, а я не хотела открыть моего происхождения, к чему он меня и не принуждал.
Итак, спустя несколько времени поехали мы на его родину, которая отстояла от города сот на пять верст. Приехав туда, представил он меня своей матери, которая сперва хотела известиться о моем поколении; но как оного узнать ей было невозможно, то, наименовав меня подлою, ужасно освирепела и ругала своего сына, что он без позволения ее женился.
Итак, начала я претерпевать ненависть и гонение от моей свекрови; но все оное презирала, когда имела в глазах моих возлюбленного моего мужа, который почитал за первую себе должность увеселять меня поминутно.
Время продолжалось больше году, в которое не страшилась я никакой напасти, только сожалела о моих родителях, которые были в великом неведении обо мне.
Наконец пришел плачевный день, злой час и пагубная минута, которая разлучила меня с жизнею, отняв Меная: ибо сказано было ехать ему на войну. Взять меня с собою никоим образом ему было невозможно; итак, прощаяся со мною, стоял он на коленах пред своею матерью и, облившись горькими слезами, просил ее о неоставлении меня, как такой супруги, с которою сопряжена жизнь его и благополучие. Я уже не помню, как я с ним рассталась и о чем его тогда просила.
По двунедельной с ним разлуке узнала всю злость неистовой моей свекрови, и что она была женщина такая, которые почитаются злее фурий и не страшатся самого ада. На всякий час осыпала она меня бранными словами и укоряла совсем неизвестным мне чарованием, сказывая, будто бы я околдовала ее сына. Злилась она на меня за то, что принуждена была отказать некоторой боярыне, которую она выбрала сыну своему в невесты. Наконец приказала отвести меня на то место, на котором они нашли, и там бросить без всякого попечения.
Сие со мною исполнили, и я осталась там беднее всякой твари, не имела ни места, ни пристанища, ниже какой-нибудь надежды к получению оного. Что должно было начать в таком бедственном состоянии и в чем искать спасения, куда обратиться и с которой стороны ожидать себе помощи? Совсем отчаянна, стала я тогда на колена и, возведши глаза на небо, облилася слезами и просила милосердых богов о ниспослании мне помощи от них; ибо гонима я была людьми, следовательно, в них одних оставалося мое спасение.
Я находилась долгое время в сих молитвах; наконец тихая ночь принудила меня несколько успокоиться. Сколько сон покоил мои члены, того я не ведаю, для того что некоторое стенание, которое происходило подле меня весьма близко, прекратило оный и возвратило мне опять горестные мои мысли.
Приподнявшись несколько от земли, услышала я, что человек весьма горестно плачет. Страх меня обуял, как послышалось мне мое имя, которое тот человек упоминал весьма часто, и еще пуще пришла я в превеликое удивление, когда голос его показался мне похожим на голос моего отца. Я встала тотчас, пошла на голос и при помощи слабого сияния от луны надеялась рассмотреть того человека.
Милосердые боги! В какое пришла я тогда удивление, как увидела отца моего, который, припадая, оплакивал то место, на котором, по мнению его, умертвил меня невинную!
Подошед к нему близко, я остановилась и дожидалась, что из того произойдет. В скором времени взглянул он на меня и, упав опять на землю, говорил сие: