По правую его сторону представлен был Главков хор, и все чудное Форково воинство; по левую- лежащая спокойно на валах Фетида, Мелитта и другие богини.
Позади повелителя морями видны были прекрасные наяды. Серебряные их волосы покрыты были тростниковыми венками, и лежали они, облокотясь на урны, из которых вытекающая вода струями стремилась под Посидонову колесницу.
Пред гротом на возвышенном месте виден был густой кустарник, под которым лежала складная телом арапка; по чему я узнал, что эта сторона грота лежала к югу.
Обошед на другую сторону, увидел я положение его, во всем подобное первому, только были тут другие знаки: наверху стоял крылатый Сатурн; седые его волосы покрывал венок, сделанный из молодых фиговых и виноградных ветвей, которых черные и белые ягоды представляли день и ночь; в руке у него была коса, а в другой песочные часы и свернувшаяся кольцом змея; по сторонам вниз стояли четыре времена года.
Весна, в венке из цветов, держала корзину, наполненную непоблеклыми цветами, в белом одеянии и в зеленой епанче, на коей видна была разная зелень; а вкруг нее летали забавы и веселия и тем показывали, что вся природа обновлялась.
По другую сторону Лето, венчанное колосьями, в белом платье и в золотой мантии, в руке держало серп.
Подле Весны находилася престарелая Зима, окутанная овечьею кожею, в венке, сделанном из древесных ветвей, с которых опали листы; подле стояла жаровня, наполненная горячими углями.
Лето преследовало Осень в виде бахайки, обрызганной виноградным соком; на голове ее был венок из винограда, и из его ж грозда выжимала она сок в превеликую чашу; платье на ней было пурпуровое.
Потом стоял двуличный Январь, имеющий старое и молодое лицо. Старое означало прошедший год, а молодое наступающий. Февраль имел на себе одеяние синее, подвязанное поясом. Март стоял одетый в волчью кожу и держал в руках сосуд с молоком. Апрель, любимец Венерин, увенчан был миртою и весь украшен различными цветами. Май, наперсник Урании, в длинном одеянии с широкими рукавами, в руке держал корзину со цветами, а в другой имел цветок, который он беспрестанно нюхал; подле ног у него виден был павлин. Нагой Июнь показывал рукою на солнечные часы, а в другой держал зажженный факел. Безобразный и иссохший от солнца Июль держал корзину с шелковичными ягодами, а рыжие его волосы связаны были соломиною. Август нагой, мучимый всегдашним зноем, держал пред устами большую стеклянную чашу с чистою ключевою водою в одной руке, а в другой опахало, сделанное из многих павлиновых перьев. Подле винной кадки стоял Сентябрь и держал в левой руке ящерицу. Октябрь, обвешанный разными битыми птицами, опирался на сосуд, наполненный пенющимся вином; под ногами у него лежал затравленный заяц. Ноябрь, имеющий лысую голову, в белом полотняном платье, опирался о жертвенник, на котором лежала голова дикой козы, почему казался жрецом египетской богини Исиды, а в руках держал он систр. Посвященный Весте Декабрь в невольническом платье имел в руке зажженный факел.
Все сии месяцы были с крыльями, изъявляя тем, что они никогда от крылатого времени не отставали. Еще сих преследовали дочери Юпитера и Фемиды, они имели бабочкины крылья и держали в руках солнечные и другие часы. Пред сей же стороною грота виден был африканец с колчаном и с луком, гонящийся за зверьем. Сие означало, что оная лежала на запад.
Любопытство мое от часу умножалось, и я предприял обойти кругом весь этот удивительной грот.
Третья и потом четвертая сторона, которую я после сей объясню, были подобны первым, то есть вода текла по таким же скатам, а знаки были на всех особливые.
На вершине сей стороны казалась несколько возвышенная и страшная гора. На ней сидел угрюмый бог ветров, в одной руке держал скипетр, который означал беспредельную его власть в природе, а другою ударял копьем в гору, которая казалась расседающеюся, и будто бы стремились оттуда буйные ветры и готовы были, распространясь по земле и морям, произвести ужасную бурю, покрыть небеса мглою, из ясного дня сделать мрачную ночь и приключить страх и ужас смертным. У ног его сидел весьма беспокоящийся от шуму Алкион, а по другую сторону Хамелеон; над головою виден был парящий вверх орел.
Потом вниз по скатам находились беспокойные ветры. Из образов их видеть было можно, что они находили в том удовольствие, чтоб опровергнуть всю вселенную. Сердитый и крылатый Борей, сын Астреев и Герибрин, следуя за Аквилоном, закрывал лицо свое епанчою, чем изъяснял безмерную свою скорость. Пред ним стояли по сторонам прекрасные его дети, которых Орифия родила с позволением благосклонной природы. Лазоревые длинные их волосы перебирались по золотой чешуе, которая покрывала их спины; крылья за плечами и на ногах делали их украшением природы. Аврорин сын Зефир, оживотворятель цветов и плодов, украшен был венком из разных и прелестных цветов. Крылья его находились распростерты, и казался он летящим в приятные Елисейские долины.
Сих преследовали стихии: крылатая посланница Юнонина под развеваемым покрывалом, имеющая у ног своих орла. Против нее не весьма на высоком пригорке лежала прекрасная Наяда: на голове у нее был венец из тростника, серебряные ее волосы лежали по плечам, опиралася она локтем на урну, из которой истекала прозрачная вода; у ног ее находился дельфин. Перед Ирисою виден был Вулкан, стоящий между циклопами. Лицо его казалось красно, так, как бы освещено было огнем, поддерживали его две золотые служанки, а у ног его лежала Саламандра.
По другую сторону сидела великолепная женщина, увенчанная цветами; в руках имела рог изобилия, наполненной цветами и плодами; подле нее стоял лев, которой к ней повсеминутно ласкался. Перед всем этим стоял на пьедестале лапландец; оный казался окружен весь инеем и снегом. На сей стороне сверху вода имела сильное стремление, отчего казалось, что представленные тут ветры и сам свирепый их повелитель производили ужасный шум и возмущали воздух.
На самом верху четвертой стороны, которая имела вид горы прорицания, виден был Аполлон, посреди девяти Муз, в лавровом венке; в руках он держал лиру, коей согласие как людей, так и богов в восхищение приводит. Подле него лежал колчан и стрелы- то славное оружие, которым он убил, престрашного Пифона и поразил циклопов, кои ковали и великому Юпитеру стрелы на поражение Фебова сына Ескулапия. Подле ног его лежал посвященный ему лев: круглое его рыло, светлые глаза и грива, лежащая по обеим сторонам, изображали солнце с полными лучами.
Над головою Аполлоновою летал разновидный и пленяющий взор Амур, красотою которого не только люди, но и боги беспрестанно любовались. Он готовился подать богу света амвросий, дабы он помазал свои уста и освещал бы землю.
Быстрый и крылатый Пегас казался летящим с горы во все страны света. Ниже важная и благородная Европа сидела на пушках; на голове ее блестящий шлем украшен был белыми перьями, в золотом кирасе, которого зад покрывала желтая мантия. В одной руке держала она скипетр, а в другой рог изобилия; по сторону стоял необузданный конь, а по другую лежали книги, знамена, шлемы и щиты.
На другой стороне против ее бока поставлена была гордая и суровая Азия; на голове ее белая чалма с желтыми полосами, обтыканная по местам цаплиными перьями, платье голубое, сверх которого желтая епанча; в одной руке держала она сосуд с благовонными зелиями, а в другой щит с прибывающею Луною. Пред нею лежали литавры, барабаны, сабли, луки и стрелы, а по сторонам ее стоял верблюд.
Пред Европою стояла черная Африка: над нею виден был подсолнечник, отчего казалася она вся в тени. Она была по пояс нагая; на руках у нее жемчужные зарукавья и в ушах по одной крупной жемчужине. В правой руке держала она Скорпиона, а в левой рог изобилия; подле нее виден был маленький слон.
Азию преследовала смуглая и свирепая Америка; голова ее убрана была разноцветными перьями наподобие венка, и только один пояс из таких же перьев прикрывал ее до колен; вооружена она была луком и стрелами; подле нее видна была ящерица.
Пред сими стояла позлащенная солнцева колесница, в нее запряжены уже были пламеннодышащие кони, которых держали первые часы дня и ожидали Фебова пришествия.
Подале от сих стоял левамец, освещенный утренними лучами, в руках держал пучок цветов, которые в ту ж минуту распустились, а подле него стояла жаровня с благовонным курением; сие означало Восток.
Сверх всего преудивительного сего грота, как будто бы на воздухе носился сгущенный облак, на нем виден был царь и отец богов. Величественное его чело покрыто было золотым венцом; в руке держал он перун, а в другой викторию. У ног его находился орел. По правую сторону сидела дочь его и Фемисы, украшенная жемчужным венцом, одеяние на ней было фиолетовое и зеленая епанча, в руке держала весы, а в другой шпагу; по левую видны были дочери и подруги Венеры, богини Уверения, а за ними крылатые часы.
Все сие видимое мною великолепие не уменьшало моего любопытства, но приводило его на высшую степень. Рассмотрев прилежно огромное сие здание, пошел я туда, куда стремилося мое любопытство и понуждали восхищенные мысли; и еще я полон был удивления, как увидел на восточной стороне от грота некоторое здание. Оно совсем было не подобно тем, которые делаются человеческими руками, и должно сказать, что превосходило все делаемые на земле божеские храмы.
Вид сего прелестного и пленяющего взор и мысли здания был круглый; золотые столбы и за оными лазоревые стены освещаемы были некоторым бледным светом, или от погружающейся в море бледной луны, у которой не видно уже ни одного спутника, или от солнца, кое, еще находясь в прелестных недрах прекрасной Фетиды, вздевает блестящий венец и, прощаясь с нею, хочет садиться в колесницу.
Наверху не весьма с малого шару стремился в небеса золотой Пегас: крылья его были распростерты и находились от зефиров в движении.
Крышка на сем здании столь была ала, что превосходила всякую розу. Кругом на оной стояли крылатые купидоны и держали в руках каждой по пучку цветов, которые, казалось, как будто бы в сию минуту распустились, упившися росы и оживотворяся благорастворенным воздухом.
По одну сторону не весьма далеко от сего храма виден был весьма сгущенный и мрачный облак; на оном черная колесница, в которую впряжены были две совы. В колеснице сидела богиня тьмы, старшая Хаосова дочь; у ног ее спали два купидона, которые представляли сновидения; в руке держала она обращенный вниз факел, который старалася погасить. На голове ее был венок из маковых цветов, черная ее епанча, испещренная звездами, почти уже вся подобрана была в колесницу, и казалось, как будто бы сия богиня удалялась от храма.
По другую сторону видна была пещера, в которую, казалось, ни малейший народный шум и никакое смятение оного проникнуть не могло. При отверстии ее видны были маковые поблеклые цветы, с которых почти уже свалились листья и оказывались маковицы, стоял тут иссохший тростник и другие совсем высохшие травы. Сквозь оных виден был в пещере брат смерти, сын ночи и бог сна в покое, которой лежит на кровати из гебенова дерева; а вокруг него лежат мечтания, которые поминутно принимают на себя различные виды.
По третью сторону на мягком ложе лежал служитель сна, который был весьма искусен представлять других походку, вид, голос и всякие телодвижения. Легкие его крылья и в самом крепком его сне находились в превеликом движении; держал он маковую ветку в руках, и казалось, что намерен был ею усыпить все смертное племя.
По четвертую сторону, которая была против ночи, стояла на волнах позлащенная Фебова колесница, в ней впряжены были четыре крылатые коня, которые вместо воздуха дышали пламенем и нетерпеливостию. В колеснице сидел Аполлон в светозарной порфире и в блестящем венце, до которого не только смертные, но и сами боги дотронуться не смели. Лучи его еще стремилися в зенит и для того весьма мало освещали то здание.
Вошед в него, увидел я все собранные приятности в одно место; тут не было ни золота, ни серебра, ни драгоценных каменьев, но простое и прелестное украшение. Стены обвешаны были фестонами из роз, лилий и нарциссов; против дверей подле стены на алом престоле сидела нежная любовница Витанова, окруженная купидонами, играющая розами; из глаз ее падала прозрачная вода наподобие акатистого жемчугу. Под престолом виден был безобразный Тритон, у которого изо рта исходила ключевая вода, а из ноздрей- самое лучшее благоухание. Оный источник падал в превеликую жемчужную раковину, которая утверждена была на полу.
Как только что вступил я в сие нежное здание, то первый удивительнее всех представился мне предмет. Две прелестные нимфы мылися в сем фонтане. Они были нагие, невоображаемые их нежности лица и тела всякого смертного тронуть были в состоянии. Они находились тут в полной воле, и ничто не препятствовало их открытию, изъявляли друг другу свои мысли без всякого подозрительного свидетеля, и что мне показалось сверхъестественным, так то, что они меня увидеть не могли, хотя я и стоял пред их глазами; и я уже тут проник, что данная мне от вихря епанча была тому причиною. Они играли между собою столь вольно, и думаю, что им и в мысли не приходило то, что мужчина присутствует с ними и есть свидетелем всех их обращений.
Когда кончились между ними различные забавы и дружеские разговоры, которые весьма много касались до мужеского пола, то говорила одна другой таким образом:
- Сего дня увидим мы на нашем острове млаконского обладателя Алима. Я слышала, Аропа приказывала ветрам, чтоб оные принесли его сюда, на остров. Ты поверить не можешь, другиня моя,- продолжала она,- сколько обладательница наша влюблена в Алима. Она никогда не таит предо мною своих предприятий и говорила мне, что все в свете сокровища не могут ей принести такого увеселения, какое она будет иметь, совокупившись с ним. Мы часто, принимая на себя образа некоторых насекомых, летали на остров Млакон и там целую ночь препроводили подле кровати обладателя оным. Аропа во все сии времена им любовалась и почитала себя выше всякой богини. Напротив же того, негодует всякий час на невинную его любовницу Асклиаду и всеми силами старается ее погубить; и если б я ее от того не удерживала, то бы, конечно, Асклиада давно уже рассталась со светом.
Когда я услышал сие, то члены мои онемели, я не знал, что мне должно было делать, однако предприял благодарить неведомую мою благодетельницу, чтоб тем лучше спасти жизнь, как мою, так и Асклиадину.
Как только выговорил я сии слова:
- Богиня ты иль нимфа?- так вдруг они, чрезвычайно испугавшись, закричали самым ужасным голосом.
В одну минуту увидел я пред собою превеликого исполина, который, не говоря мне ни слова, взял страшною рукою поперек и понес меня в неизвестную дорогу.
Пришед к превеликому дереву, которое покрывало собою и своими ветвями не малую часть земли, поставил меня на камень и стал с грозным видом спрашивать, каким образом нахожусь я на его острове. А как узнал от меня, что я и сам того не понимаю, то ударил весьма сильно ногою в землю, которая вся поколебалася под нами, а страшное то дерево начало подымать свои ветви; и наконец увидел я, что вершина оного досязала до облаков. Когда же сделался виден корень оного дерева, то исполин махнул рукою и растворил ужасную под оным пещеру, в которую немедленно приказал мне идти.
Как скоро я в нее вступил, то отверстие ее тотчас затворилось, и я стал окружен и покрыт землею, и вселилось в меня превеликое отчаяние, и я столько сделался тогда малодушен, что непременно пожелал искать моей смерти.
Все способы мне представлялись к отнятию у себя жизни, и орудия к тому были готовы; но не знаю, что-то непонятное препятствовало моему намерению и удерживало уже взнесенную руку к приобретению вечности; судьба, определяющая нам жизнь, всегда владеет нами.
Когда я был еще в самом великом смятении, то слышал, что земля поколебалась; пропасть сделала отверстие, и тот же исполин, взяв меня за руку, вывел на поверхность земли.
Как скоро я на оной появился, то приказано было снять мне епанчу, без которой сделался я виден. Исполин, извинившись предо мною, повел меня в великолепные покои, в которых увидел я явившуюся мне богиню. Она окружена была нимфами, которых как властью, так и красотою превышала.
Как скоро увидела меня, то, сделав приятную и приманчивую улыбку, посадила подле себя и говорила мне:
- Я сердечно сожалею, что во время моего отсутствия приняли тебя здесь не весьма изрядно. Этот грубый старик,- продолжала она, указывая на исполина,- имеет варварские рассуждения и угрюмый разум. Он никогда не может различать людей и поступает всегда по закоренелому в нем тиранству.
После сих слов выняла она белый платок и начала отирать мое лицо, которое от превеликого моего беспокойства покрыто было потом и пылью, а нимфы, следуя своей повелительнице, предприяли делать то же.
Одна взяла из рук моих шлем и положила его на софу; другие перебирали мои волосы и приводили их в порядок; некоторые оправляли мое платье и хотели придать ему внешность; а прочие в то время приготовлялись исполнять повеление своей обладательницы.
Что касается до меня, то я не иное что делал, как оказывал мою благодарность на все ее приветствия. Имя ее, которое слышал я от ее нимфы, приводило мысли мои в превеликий беспорядок, ибо я знал, что у вас ни одна богиня так не именовалась; но могущества ее и власть принуждали думать меня, что она бессмертная; однако как бы то ни было, только приметила она во мне великую к себе холодность, и можно ли, чтоб я, будучи встревожен различными воображениями, способен был ко истреблению владеющей мною страсти. И так находяся на сем острову больше недели, не показал ни одного знака моей к ней горячности, которой она чрезвычайно желала. Мне же никоим образом невозможно было плениться ею, ибо как сердце мое, так и я сам находился уже не в моей власти.
Некогда при захождении солнца, когда мы находились в объявленном мною Аврорином храме, Аропа, беспокоившись весьма много моею несклонностию и думая, может быть, что я не понимаю ее желания, предприяла изъясниться мне словами:
- Ты знаешь, Алим, сколь я тебя люблю; но к удовольствию моего желания вижу в тебе необычайную суровость. Я всякий час тоскую, вздыхаю и терзаюся тобою, и, может быть, суетною надеждою ласкаюсь. Когда всхожу на небеса, я тамо все безоблачные места наполняю моим стенанием, в таком же отчаянии и с тою же прискорбностию нисхожу на Землю. Вся вселенная исполнена моею горестию, стыжуся я богов, стыжуся всех смертных, и наконец мучительна мне вся природа. Возможно ль было мне когда подумать, чтобы от смертного бессмертная была презренна.
- Великая богиня,- говорил я ей,- меня ужасают твои слова, и я не знаю, какое извинение могу принести в неумышленном моем проступке. Что ж касается до презрения моего к тебе, то ты никогда презренна быть мною не можешь, а сердце мое во веки уже отдано другой; ежели столь велико твое могущество, возврати его и владей им до конца моей жизни.
При сих словах сделала она суровый вид и ушла от меня.
Я препроводил весь тот день в задумчивости, также и ночь покоился мало. Проснувшись поутру, увидел себя в моем доме; весьма тому обрадовавшись, с превеликою нетерпеливостию ожидал к себе Бейгама и хотел уведомиться от него обо всем, что происходило в городе во время моего отсутствия; впрочем, об оном упоминать совсем я был не намерен, а желал прежде услышать от него. В скором времени пришел он в мой покой, но в такое привел меня удивление, что я действительно потерял мое рассуждение: первое, не говоря о моем отлучении, начал он со слезами укорять меня моею строгостию, что я весьма сурово поступил с Асклиадою.
- Возможно ли это, государь?- продолжал он.- Вместо того чтоб вам сочетаться с нею браком, ее ты выслал из города, отлучил того дому, в котором она рождена и воспитана, заключил вечно в темницу и определил страдать ей во всю ее жизнь. Ты ведаешь, государь, сколько она тебя любит, и в воздаяние за ее к тебе преданность вознамерился ты лишить ее жизни.
Какой бы человек возмог это услышать без помешательства разума? Я окаменел и не знал, что мне отвечать должно было; ежели спросить у него, где Асклиада находится ныне, то бы, конечно, почел он меня сумасшедшим; и для того притворясь тем неистовым повелителем, который поступил с нею варварски, стал его обнадеживать, что, может быть, ныне ненависть моя к ней минуется, и я еще к вечеру прикажу возвратить ее во дворец; а для оказания большей моей к ней благосклонности поеду сам за нею.
В одну минуту приказал я все изготовить к отъезду и тотчас отправился в путь, взяв с собою одного Бейгама, ибо я намерен был от него обо всем уведомиться и открыть ему все мои приключения, которые колебали душу мою, сердце и мысли.
Мы уже находились не близко от города, как Бейгам, приметив во мне необычайные движения, прервал наше молчание, ибо образ мой показывал, что я почти уже лишался духа.
- Я примечаю, государь,- говорил он мне,- что ты сам сожалеешь о твоем поступке, и вижу, что превеликое раскаяние владеет твоею душою.
- Возлюбленный мой Бейгам,- отвечал я ему,- если б ты знал, какое я теперь мучение терплю, то вместо того, что ты на меня негодуешь, оплакивал бы сам горькое мое состояние. Свирепости во мне никакой нет, и до конца моей жизни сие презренное чудовище в сердце моем иметь места не будет; и неужели я такой варвар, что которую всех больше в жизни моей люблю и почитаю, на нее на первую обратил мое тиранство. Знай, любезный мой друг, что я сам скорее потеряю мою жизнь, нежели увижу в несчастии Асклиаду.
Потом уведомил его обо всем подробно, что со мною ни происходило. Выслушав все у меня, столь он удивился, что остановил своего коня и несколько минут находился бессловесен; наконец просил меня, чтоб слезть с коней и удалиться на время от телохранителей моих в близкую от того места рощу. В ней рассказал он мне все то, что происходило у них во время моего отсутствия, таким образом.
- На другой день нашего упражнения в охоте, как поехали мы снова поднимать зверей, несколько времени мы тебя, государь, не видали; однако встретившись с тобою, возвратились очень скоро в город. Ты прежде всего хотел увидеть Асклиаду, и признаюсь, что я никогда в тебе такой холодности не ожидал, какую ты показал ей в сем случае; потом выговаривал ей, что она предприяла весьма дерзостные мысли и ищет полонить любовию своего государя, к которому обязана иметь великое почтение. Услышав сие, залилась она слезами и, не могши ничего говорить, вышла она в другую горницу.
Я, оставшись с тобою, государь, старался, как возможно, утишить твою вспыльчивость, но ты вместо того наполнился большею к ней злобою и с того часа предприял не видеть ее никогда и совсем истребить из своей памяти.
Асклиада, желая от ненависти твоей удалиться, просила чрез меня, чтоб ты приказал ей жить на острове Ние. По получении позволения провожал я ее туда и желал, как возможно, облегчить ее печаль, но, однако, старания мои были напрасны. Она ничего не хотела слушать, не принимала никакого ответа и только искала в горести сей прибежища к слезам, которые никогда не осушали глаз ее.
Прибывши с нею на остров, желал я, чтобы она обитала во дворце, но она на сие не согласилась и осталась в доме некоторого знатного гражданина. Весь двор от того теперь в превеликом смятении, а особливо женщины, ибо ты, государь, выговорил некогда в собрании, что они тебе столь милы, что бы ты не желал никогда об них слышать, не только видеть.
- Премилосердые боги!- вскричал я тогда в отчаянии.- За что вы посылаете такие на меня казни, скажите, чем я столько виновен стал пред вами? Вам известно больше всех мое сердце и его склонности: желал ли я когда и кому-нибудь какого вреда или погибели? искал ли притеснить моих подданных? отягощал ли их неправедною войною или безмерными тягостями? наконец, восставал ли я когда противу вас и имел ли то в помышлении? за что же вы столь немилосердо разите меня такими громовыми стрелами?
Наконец, оборотившись к Бейгаму, сказал я:
- Поедем, любезный мой друг, к Асклиаде, ты увидишь, что не токмо делом, ниже мыслию я против нее не согрешил, строгая судьба и немилосердое несчастие причиною тому, что я гоним свирепым роком; пускай богиня, ежели она столько жестокосерда, в сей час извлечет с мучением мою душу, а я не могу никак снести несчастия невинной Асклиады.
Потом поехали мы к берегу, и как только слез я с коня, чтоб сесть тут на судно, то вдруг с великим стремлением ужасное морское чудовище вырвалось из волн на берег и меня проглотило; в сей час расстался я с Асклиадою и с моим другом. Память во мне пребывала до тех пор, покамест поместился я в том престрашном чреве, или, лучше, в волнующемся аде.
Сколько находился во чреве чудовища, того не ведаю, ибо все оное время был без памяти; потом, открыв мои глаза, как будто бы от крепкого сна, увидел себя в бессолнечной стране. Дремучие и темные леса шумели беспрестанно, под которыми вместо травы росли ядовитые зелия. Каменные и неприступные горы отягощали без всякой пользы землю и определены были жилищем свирепых и невоображаемых зверей; во всем этом престрашном месте не видал я ни одного источника, выключая некоторой страшной пучины, которая выходила из пропасти. Воды ее столь были мутны, что превосходили Стиксовы черные струи. По горам и по лесам раздавался ужасный рев диких зверей, и мне, устрашенному, казалось, как будто бы он каждую минуту ко мне приближался. Я предприял удалиться оного, но неизвестное место прерывало мое намерение; искал убежища между горами, но столь тут были велики пропасти, что я, идучи мимо оных, устрашался; леса не скрывали меня нимало и не уменьшали моего отчаяния. Что мне начать должно было в таком моем состоянии? В сию минуту определил я себя жертвою смерти и положил ожидать последнего часа непременно.
Потом с высокой горы увидел я идущую к себе Аропу; вид ее начал уже мне казаться несносным и все ее прелести, вместо возбуждения во мне страсти, производили в сердце моем жестокое к себе отвращение. Приближилася она ко мне с сими словами:
- Сие страшное обиталище будет тебе вечным жилищем, и наконец ужасные сии пещеры определены тебе гробом, если ты еще будешь упорен и не покоришься моему желанию. Я разлучила тебя с Асклиадою, и ты не льстись уже когда-нибудь ее увидеть, разве тогда, когда с ужасным стенанием будет она испускать свою душу.
- Возможно ли сие, богиня,- отвечал я ей,- чтоб ты могла меня склонить угрозами и устрашением? Сердце мое наполнено вместо любви страхом, отчаянием и досадою. Какое же место могут иметь в оном твои прелести? И что еще к пущему служит мне отвращению, так то, что я в нежном твоем теле обретаю варварское сердце. Владей моею жизнию, я тебе ее посвящаю, но сердца моего до конца моей жизни не будешь ты иметь себе посвященного. Я люблю Асклиаду и любить ее буду до гроба, а ты, когда привела меня в отчаяние, то со всем твоим могуществом тебя презираю и желаю, чтоб ты была превращена в какую-нибудь злую фурию.
Тут я приметил, что на лице ее изобразилася превеликая досада и она вместо прежней ко мне благосклонности вознамерилась желать мне всякого в свете несчастия, что действительно злобное ее сердце со мною и учинило. Не сказав мне ни слова, поднялась на воздух и скрылась из моих глаз, я остался в неизвестном и страшном сем месте, забыт богами, природою и людьми.
Оплакивая не малое время мое несчастие, предприял я, хотя и совсем невозможно было, искать своего спасения; насилу проходил сквозь леса и с привеликим трудом обходил пропасти, и лазил чрез горы, и когда я был на самом хребте оных, то увидел к западной стороне весьма чудное здание: оно окружено было дремучим лесом и ужасными горами; ограда его и само оно сделано было из черного камня весьма чудным и страшным образом, так что не токмо видеть, ниже слышать о подобном сему мне не случалось.
Страх во мне час от часу умножался, и я думал, что какой-нибудь злой дух, изверженный из ада, поселился в сем престрашном месте. Судьба мне моя была неизвестна, и я знал, что должен был потерять жизнь мою в сей адской стране; так для меня равно было лишиться ли оной от свирепых зверей, или от того, как я думал, злого обитателя, предприял идти в тот ужасный замок и искать в оном иль живота, иль смерти.
Когда я вошел в ограду, то увидел тут смертоносный сад: все травы и деревья, которые только вредят человеческому роду, произрастали в сем месте. Между оными протекали источники, в которых вместо воды находился яд злее того, которой выдуман индийцами. Посредине сего умерщвления стоял пруд, которой окружен и почти закрыт был высокими и черными не знаю какими-то деревьями, на них были белые ягоды, из которых капал сок в тот страшный Стикс, отчего кипел он наподобие с гор лиющегося ключа. Солнце теми лучами, которые стремились от него чрез сию пропасть, никогда не могло притягивать к себе с земли острых и ядовитых паров, ибо оные все оставались в сем неиследованном аде. Тут никакая стихия не имела действительного своего образа, но и сам очиститель природы огонь смешен был со смертоносным ядом, и столь тяжелый носился запах, что я насилу мог выйти из оного к покоям. Тут никого не видно было людей, для чего вошел я в оные без всякого позволения, ибо не от кого было мне оного и требовать.
Перешед множество чудных и невоображаемых покоев, в которых видны были только чернь и белизна (сделаны они были не по-человечески), вступил наконец в превеликую залу. Как только я в нее вошел, то кровь моя остановилася, и я не знал, чему приписать такое привидение.
Подле окна в оной сидела девушка, которая столь была прелестна, что весьма трудно сыскать подобную ей в природе. В руках держала она книгу, которая казалась как будто бы облита была слезами, ибо красавица та столь горько плакала, что мне показалось, будто бы состояние ее сто раз было горестнее моего, от чего прелести ее умножались, печаль ее трогала мое сердце, и я бы действительно не пожалел моей жизни, чтоб только освободить ее от напасти.