Взглянув на меня, она ахнула и пришла в беспамятство, опустила руки, из которых выпала у нее книга. Я бросился помогать в ее отчаянии и усердными моими стараниями возвратил ей вскоре чувства. Открыв свои глаза и в превеликой горести говорила она мне сие:
- Кто ты таков ни есть, только знаю, что пренесчастливый человек из всего смертного рода. Из которой части света и из какого скучного тебе на свете состоянии стремился ты на свою погибель? Я удивляюсь, как не предвещало тебе сердечное чувствование, что ты здесь должен будешь лишиться жизни невоображаемым тебе никогда мучительным образом.
- Государыня моя,- отвечал я ей с такою же прискорбностию,- от рождения моего не желал я искать моей смерти; но она, как немилосердое и неутолимое чудовище, повсеминутно зовет меня к себе и ведет столь страшными и мучительными стопами в вечность, что должен я проклинать мое рождение и тот плачевный день, в который зачался у матери моей во утробе.
Потом, проливая горькие слезы, рассказал ей все мои несчастные приключения. Она присовокупила свои слезы к моим. И так мы с час времени рыдали неутешно, и признаюсь, что, видя ее слезы, жалел я больше о ее несчастии, нежели о моем собственном.
Далее, чтоб больше насладиться ей своею горестию, рассказала она мне свои приключения сими словами:
- Я происхожу от ингрян; родитель мой был человек бедный, следовательно, была бы я воспитана с превеликими недостатками; но судьба показалася мне тогда весьма благосклонною. В соседстве с нами жил знатный и богатый дворянин; он, увидев меня некогда, выпросил у моего отца и воспитывал меня благородным образом; имел сына таких же лет, как и я, и так вместе мы с ним воспитывались и учились. Когда ж начали понимать себя, то влюбились столь друг в друга, что изъяснить нашей страсти никоим образом невозможно; частое и ласковое обхождение сделало нас наконец совсем неразрывными, и мы клялись друг другу, чтоб вечно не расставаться. Пламени нашему ничто не препятствовало, и все согласовалось с нашим желанием.
|
|
Его и мой второй родитель предпочел красоту и добродетель мою всякой знатности и богатству и для того предприял сочетать нас браком. Во-первых, обогатил моего отца и мать; во-вторых, узнал совершенно наше согласие и потом приступил к брачным обрядам. Оные, к превеликому удовольствию, весьма благополучно кончились.
С сих пор началося мое несчастие, и судьба сколько была ко мне милостива, столь напротив того освирепела. В самый первый день похищена я в сие несносное для меня и страшное жилище. Здесь обитает неистовый и злобный волшебник. Он для того нарочно произведен адом, чтобы приносить всякий вред всему смертному племени. Он вынес с собою все из ада ядовитые зелия, посеял их в сем месте и также разметал местами и по всей вселенной; и сказывают, что он изобрел медицинскую науку. Тому уже несколько тысяч лет, как причиняет вред людям, и, согласившись вместе со смертию, поядает великих императоров, прехрабрых полководцев, разумных министров, великих философов и ученых людей. Сей вредоносец, облетая всю вселенную, увидел некогда меня и смертельно влюбился, летал ко мне весьма часто во образе огненного змия и, принимая вид красавца, склонял меня на свое желание. Я не только чтобы думать о его любви, но несказанно страшилась такого злобного духа. Когда же я сочеталась браком, то он, не желая видеть меня в других руках, похитил на сие место и здесь меня заключил вовеки.
|
|
Красавица, окончив свои приключения, хотела описать мне злобу сего старого волшебника, как вдруг услышали мы превеликий шум, земля ужасно поколебалась, и все покои находилися оттого в превеликом движении.
- Ах! пропали мы!- возгласила она отчаянно.- Это он, и жизнь наша в опасности!
При сем ее слове вошел он в залу. Вид его столь был угрюм и страшен, что казалось мне, будто бы он превосходил злобою и самого адского царя.
- Как ты дерзнул войти в сие место,- говорил он,- не опасаяся за то жестокого наказания?.. Возьмите его,- сказал он не знаю кому,- и заключите в волшебную темницу!
Невидимые духи взяли меня под руки и вывели из покоев, бросили в ужасную темницу и в оной заперли. Те страхи, которые я до сего имел несчастие видеть пред этим, были ничто. Вся сия ужасная и пространная пропасть стонала наподобие адского жилища; стены ее увешаны были анатомическими и другими приличными оным инструментами, на которых видна еще была кусками запекшаяся человеческая кровь. Посредине стояли смертоносные махины, одна из них метала из себя во все стороны острые иглы с таким стремлением, что оные совсем уходили в пол, в потолок и в стены и от которых нигде укрыться было невозможно; другая брызгала из себя с таким же обилием горячий свинец. И я бы, конечно, принужден был лишиться тут с мучением жизни, ежели бы не защищала меня от оных невидимая сила. Целую ночь беспокоился невидимыми злыми духами, которые не давали мне ни времени, ни места к собранию расточенного моего разума, однако ж они мне не вредили.
|
|
При рассветании дня увидел я в сей страшной темнице ту несчастливую красавицу: она, прибежав ко мне, ухватила меня за руку и очень поспешно привела в ту же залу, и говорила мне:
- Теперь злой волшебник полетел к своим товарищам; он вознамерился собрать их всех сюда и в их присутствии лишить тебя жизни, ибо думает он, что ты пришел освободить меня и увести из сего проклятого жилища. Я имею способ ко освобождению тебя и желаю лучше подвергнуться всяким мучениям, нежели чтоб ты скончался безвинно; но любя меня весьма много, он того не сделает.
Потом повела меня в другую комнату, в которой на маленьком столике увидел я премножество пузырьков. Красавица, взяв один, капнула мне из него на голову, от чего тотчас потерял я образ человека и превратился в молодого и прекрасного орла: почувствовал в себе великую легость и мысленно выбирал себе выше облаков жилище.
- Сколь я несчастлива,- говорила потом красавица,- что сии составы против меня заколдованы и не действуют надо мной нимало; а если бы я могла от сего превратиться, то бы, конечно, последовала за тобой. Теперь ты не опасайся,- продолжала она,- хотя бы где он с тобою и встретился, то, конечно, не узнает: ибо он не имеет этой силы, чтоб распознать прямое животное от превращенного. Теперь тебе свободен путь, и ты можешь возвратиться в свое отечество.
Я благодарил ее, сколько позволил новый мой образ, ибо все человеческие чувства осталися со мною, и хотя с превеликим сожалением, однако расстался с нею.
Поднявшись на воздух, позабыл я все мои несчастия и восхищался новою моею жизнею. Все ее приятности представилися вдруг моему понятию; я с радостию воображал себе, что всюду имею отворенный путь, предприял лететь в мое отечество, а там увидеть Асклиаду, уведомиться обо всем и быть опять спокойным обладателем; но злое несчастие сильнее было моего желания. Как я уже сказал, что я беспокоился целую ночь, следовательно, не спал целые сутки или еще больше; итак, начал меня клонить сон; для того выбрал я высокое дерево, сел на ветвь оного и отдался приятному сну.
Сколько я в оном находился, того не знаю, ибо пущенная в меня стрела лишила моего покою и свергла с дерева на землю. Упав на оную, потерял мои чувства и долго находился без памяти; потом, когда очувствовался, увидел себя в пребогатом доме и множество людей обоего пола, которые старалися помогать моему состоянию; это я усмотрел из их обращений, а языка их не разумел.
По счастию или больше по несчастию моему, получил я от стрелы легкую рану в правое крыло, и так весьма нетрудно им было возвратить мне прежнее мое здоровье. Когда уже я находился совершенно в оном, то приметил, что они весьма много любовалися на мой образ, и после уже узнал, что они никогда не видывали у себя орлов. Больше всех любовалися моим образом женщины и находили в нем, не знаю, что-то приятное; начали возить меня по домам и везде показывать. Я же предприял им показать, будто бы я был ученая птица, и так соответствовал им моими движениями и другими приличными бессловесной твари знаками. Вскоре уведомился о сем их государь, и я отвезен был к нему во дворец. Молодая государыня взяла меня в свои покои, и я находился там, более никем не видим.
Государь столь ревновал ко своей супруге, что не только люди, но и бездушные вещи, которые находились в ее комнате, казались ему подозрительными. Он часто ходил к ней в покои, осматривал их всегда сам и никому не верил, и я после узнал, что он имел справедливую причину ревновать к своей сожительнице.
Некогда отлучился он из города на охоту. Государыня прибежала в превеликой радости в свои покои, выняла из-под некоторой урны ключ, отперла оным двери, которые сделаны были в стене и прикрыты обоями. Вышел оттуда статный и пригожий красавец. Он начал целовать государыню и делать ей всякие ласки, которых она с своей стороны оказала ему еще больше. Целый день находилися они в сих упражнениях, и наконец, как я примечал, что надобно уже приехать государю, то она, простясь с своим любовником, заперла его опять в ту, может быть, ему весьма и приятную темницу, а ключ положила под ту же урну, в которой хранился пепел ее предков.
Сие беззаконие и нарушение клятвы казалось мне достойно всякого наказания, однако сим она еще не была довольна. Начал я примечать из ее обхождений, что она меня слишком любит и почитает. В одно время сидела она под окном, на котором я находился; глядела на меня весьма пристально, потом, взяв к себе на колена, целовала мои крылья, подобно как у любовника руки. Наконец, написав письмо на своем языке, положила его пред моими глазами; я, посмотрев оное, показал ей знаками, что его не разумею; и так целовав меня весьма долго, наконец успокоилась.
На другой день Дина, так называлась государыня, принесла пред меня, как думаю, то же письмо на четырех языках, из которых разумел я два, на нашем наречии было оно следующего содержания:
"Я изо всего примечаю, что ты не птица, а очарованный человек. Я, может быть, найду способ возвратить тебе прежний твой образ, а в воздание за то хочу, чтоб ты любил меня и был со мною не разлучен до конца твоей жизни".
Прочитав оное, не мог я пробыть без великого негодования на неверную сию женщину. Забыв весь страх и то, что должно мне было скрываться, попросил мановениями всего того, что принадлежало до письма, чему она весьма обрадовавшись, подала мне все оное, я ей написал в ответ такое:
"Любить тебя, Дина, не буду никогда; мне счастья больше нет верным быть твоему супругу; и сей к тебе страсти чувствовать не буду; не можно истребить мне благодарности к государю".
Взявши оное, ходила она, как думаю, к переводчику, и когда оттуда пришла, то приметил я некоторую досаду на ее лице, которая, однако, скоро миновалась. Это уже был вечер; итак, раздевшись совсем, легла она не постелю и приказала и меня подать к себе. Сколько сил моих было, старался я от нее вырваться, но все старания употреблял напрасно, ибо она весьма крепко держала меня за крылья.
С час времени спустя вошел к нам государь, подкравшись весьма тихо; увидел он, что голова моя лежала на ее грудях. В одну минуту заключили меня в самую ужасную темницу, у которой ни дверей не было, ни окон; препроводив тут целую ночь, плакал я неутешно и просил немилосердых и совсем забывших меня богов, чтобы лишили они меня такой бедственной горестной моей жизни, перестали бы делать меня игралищем развратного несчастия. Но я увидел, что они еще не довольны моим мучением и определяли испытать мне большее гонение судьбины.
Поутру вошел ко мне человек, которой знал наше наречие; он подложил мне бумагу и велел написать что-нибудь нашим языком. Я не знал, на что это было, написал не помню что такое; он вынял из кармана то письмо, которым я отвечал государыне, сличил с этим и говорил, что я достоин за сие самой мучительной казни; его найдена была половина, ибо она, изорвав его, бросила. Сия же половина содержала в себе следующее:
"Любить тебя, Дина, мне счастья больше нет и сей к тебе страсти не можно истребить".
Вскоре потом пришли ко мне вооруженные воины, взяли меня из темницы и понесли на приготовленный нарочно к тому сруб, чтоб на оном сжечь меня и прах развеять по ветру.
Несен я был между множеством народа, которые собрались смотреть сего позорища, как какой-нибудь злодей и преступник; всякий, как я думаю, желал видеть мою погибель скорее, нежели мне оная назначена была. И как увидел я приготовленное для моей казни место, то члены мои ослабели, кровь во мне застыла и в одну минуту лишился употребления моего разума.
Вдруг, не знаю, какое-то непонятное ободрение пронзило мой слух и воскресило меня как будто бы из мертвых: услышал я голос разносчика, который между людьми продавал розы. В сем случае вспомнил я слова превратившей меня в орла красавицы, она кричала мне вслед, когда я с нею простился, нечто о розах; итак, думал, не получу ли от них человеческого вида, и для того начал озираться повсюду, чтоб увидеть того человека. Я его усмотрел, ибо он находился еще впереди, и на таком месте, которого нам миновать было невозможно.
Начал я биться у воина, которой нес меня на руке, чтоб тем ближе подвести его к тому месту, где стоял продавец. Когда же находились мы против оного, то я усмотрел к тому большую способность, схватил несколько листов от тех цветов и проглотил; в самое то время потерял я образ птицы и превратился в человека. Опутины, которые находились на моих ногах, весьма нетрудно мне было перервать, и так сделался свободен.
Вдруг приключилась от того превеликая в народе тревога; всякий смотрел кверху, ибо думали, что я, вырвавшись у воина, поднялся на воздух. Помешательство это весьма долго не утишалось, однако наконец кончилось народным смехом, к превеликой досаде ревнивого государя.
Страх принуждал меня оставить этот город, и я, надев приличное моему состоянию платье, то есть невольническое, вышел немедленно из оного. Весь день находился в путешествии и, не нашед нигде обитания, принужен был препроводить ночь в лесу. Освирепевшая судьба вела меня из беды в беду и из пропасти в пропасть.
В самую глухую полночь наехали вооруженные люди, которые, взяв меня с собою, привезли в город. Тут содержали весьма великолепно, и жил я в преизрядном доме. Все, что ни есть редкое на свете, составляло мою пищу, платье носил я столь богатое, что мне редко и видать такое случалось. Прислужников при мне находилось довольное число, все шло в изрядном порядке, и я думал, что судьба, сжалясь на мое горестное состояние, начинает быть ко мне благосклонна; а не знав языка тех людей, у которых я жил, не мог действительно предузнать моего рока.
В некоторое время предприял я обойти все покои того дому, в котором находился; в одном нашел человека, который, сидя на кровати, весьма горько плакал. Как скоро я на него взглянул, то сердце мое облилось кровью, а глаза наполнились слезами, ибо печаль его не предвещала мне ничего доброго. Подошед к нему, спросил я его:
- Что причиною твоей печали?
- Этот великолепный дом,- отвечал он мне,- или, лучше, отверстый гроб несчастливым людям. Все его довольство и все делаемые нам услуги готовят мучительное окончание жизни. Мы должны чрез три дни принесены быть на жертву здешнего города идолу и покровителю народа. Все чужестранцы заключаются в сем доме и после закалают их на жертвеннике. Два дни останется быть нам на свете и вкушать горькое удовольствие нашего состояния.
Услышав сие, я окаменел, ноги мои подогнулись, и я едва не повалился на землю.
"Что делается со мною,- говорил я сам в себе,- какое неистовое чудо овладело моею жизнею и какая немилосердая эвменидаЧтоб иной охотник выискивать погрешности не привязался к сему, что славянин употребляет в словах греческое божество; ибо частые войны и всегдашнее купечество у славян со греками перемешали множество идолов, и смесь сия была причиною тому, что славяне ходили в храмы греческих богов, приносили им жертвы и просили их покровительства. Так же и греки делали, когда находились в наших странах, но славяне всегда употребляли их на украшение всяких мест. пожрала благополучные дни мои и счастие? Уж не выгнанная ли из ада Мегера управляет моим жребием, и Клотона перестала прясть дни мои из золота и шелку, которые проходили посреди забав и веселий; а ты, немилосердая Аропа, когда уже лишился я всей надежды и упования, для чего не перережешь бедственную нитку моей жизни? Куда ни обращусь и куда ни пойду, везде ожидает меня новое несчастие".
Итак, присовокупил я слезы мои к слезам моего товарища, и начали оплакивать вместе горестное наше состояние и ожидать непременного конца нашей жизни.
Когда настал для нас ужасный день, то увидели мы, что начинается в городе великое торжество; всякий выходил на публичную площадь в праздничном одеянии, начиналась в народе радость, и слышны были жертвенные песни. Сей праздник отправлялся у них богу жатвы в начале весны. Вскоре пришли к нам в дом жрецы, и сами своими руками отпрали нас губами и после намазали наше тело различными благовонными мазями; потом одели нас мантиями желтого цвета, смешанного с голубым, а на головы положили из различных цветов венки и так повели нас из дому.
Как скоро вышли мы на крыльцо, то стоящие пред оным другие жрецы запели божеские песни. Народ бежал со всех сторон, окружали нас толпами и усматривали из лиц наших, будем ли мы приятны их богу и по принесении нас в жертву получат ли они божеское снисхождение во одобренных нивах.
Сей ужасной церемонии описать я не в силах, ибо, находяся при смерти, не помнил ничего оного, только то ведаю, что мы шли окружены жрецами, у которых руки по локоть открыты были. В руках несли они превеликие ножи и топоры, и все были в белых запонах. Глаза их казалися наполнены кровию, и вместо смирения летали на их лицах неистовая злость и ярость.
Вышед из города, наконец пришли мы на нивы, на которые вынесен был и истукан земледелия; поставили пред идолом жертвенник и возложили товарища моего на оный.
Ужасное и варварское позорище! я теперь трепещу от страха, когда только воображаю сие неистовое зрелище. Связав ему руки, оборотили за голову и привязали весьма туго к жертвенному кольцу, также и ноги к другому. Потом стали все на колена, и читал первосвященник некоторую молитву. По прочтении оной поклонились все в землю и приступили к жертве.
Возможно ли снести: у живого человека начали вскрывать грудь. Сколько сил было моего товарища, кричал он отчаянным голосом и наконец скончался. По рассмотрении его внутренности и по прикушании крови пророчествовал жрец, что будущий год будет весьма хлебороден: для того, став опять все на колена, благодарили милостивого истукана. Потом, чтоб возблагодарить его больше, первосвященник, сняв с меня венок, надел на свою голову при громогласном пении других жрецов. Снята с меня была также и епанча, четверо жрецов и священноначальников возложили меня на жертвенник и прикрепили руки мои и ноги к жертвенным кольцам.
По прочтении первосвященником молитвы взял он жертвенный нож и приступил ко мне; как только намерился взрезать грудь мою, вдруг затряслась земля, и истукан, поколебавшись, говорил сие:
- Сия жертва мне противна, и вместо милостей за оную претерпит народ жестокое наказание!
Выслушав сие, возопили все громкими голосами, чтоб видеть меня живого; тотчас отвязали от жертвенника и, сняв с оного, одели тою же епанчою, и первосвященник возложил на меня мой венец. Потом, благодаря весьма много свой истукан, возвратились в город с такою же церемониею, где началось великое празднество, в котором препроводили целые три дни. Набожные и знающие гадание люди приходили в жертвенный дом, смотрели у меня на руках и на челе, нет ли каких-нибудь божеских знаков, не погрешили ли они весьма много приношением меня на жертву.
После то же учинило все собрание жрецов, раздевали меня и ставили в большой зале на некоторое возвышенное место; и так продолжалося сие примечание не меньше месяца, в которое время оказывали мне великую честь и почтение, довольствовали меня всем тем, чем только надобно довольствоваться одному государю. Наконец наградив великими сокровищами, выпустили из города, ибо не нашли они во мне ни одного божеского знака.
Вышед из города, первому человеку, который со мною встретился, отдал я все данные мне от жрецов сокровища, ибо казалися они мне опасными в моем пути, и сверх того уповал я по претерпении толиких несчастий увидеть мое отечество и возлюбленную Асклиаду, которую не променял бы на все драгоценности вселенной. И так в прежнем невольническом платье продолжал мой путь, в надежде увидеть моих подданных; но немилосердая судьба еще ненасытима была моими мучениями и не переставала услаждаться моими горестями.
Как переходил я негде дремучий и частый лес, то, желая несколько успокоиться, сел подле одного весьма тихо журчащего источника; и в то самое время, как любовался сим прекрасным местом, ибо оно имело весьма прекрасное положение, увидел, что с высокой горы бежала ко мне свирепая львица. Челюсти ее были окровавлены, казалось, как будто бы она теперь растерзала какое-нибудь несчастное животное, и бежала, может быть, утолить жажду в том источнике, подле которого я находился, но, увидев меня, удвоила она свое стремление и, разинув пасть, вознамерилась пожрать и меня. Ненасытимая ее алчба и покрытые кровию глаза ясно показывали мне мою погибель; вместо того чтобы мне спасаться, помертвел я, сидя на месте, и не знал, что предприять при сем бедственном окончании моей жизни. Чем ближе находилась она ко мне, тем больше ярость ее умножалася; и яснее показывалась мне моя погибель. Наконец чрезъестественная ее злость и необузданное стремление, как видно, помутили несколько ее зрение: набежала она на претолстое дерево и об него столь сильно ударилась, что, отскочив несколько назад, заревела преужасно и в скором времени издохла.
Собравши несколько ослабших моих сил, встал и продолжал мой путь, проклиная мое несчастие, рождение и собственно самого себя; ибо казался уже я и сам себе несносен, и мне мнилося тогда, что ни один человек не претерпел в жизни столько страхов и отчаяния.
Находяся не малое время в дороге, пришел я наконец к стенам некоторого великолепного города, которой стоял на берегу морского залива, все ворота оного были заперты, и подняты мосты на том канале, которой окружал стены. Поля, на которых, как видно, были весьма плодоносные нивы, заросли все не нужною человеческому роду травою; леса казалися все в превеликом беспорядке, как будто бы сердитые вихри старалися искоренить оные до основания; источники и другие струи завалены были землею и каменьями,- и, словом, находилось все в таком беспорядке, что казалось мне, будто бы обильная и щедрая природа не питала сего места плодотворными своими сосцами.
Граждане, увидев со стены, что я, ходя по полям, рассматривал их несчастие, вышли ко мне и взяли с собою в город. Пришедши в оный, отдали меня жрецам, из которых один знал наш язык совершенно и мог со мною разговаривать. Он уведомил меня о несчастии народном сим повествованием.
- Последний наш государь был человек весьма неистовый; он управлял, нами самым тиранским образом, утеснял знатных господ и насиловал их дочерей, казнил без милосердия всякого, который хоть мало противился его прихотям. Сделал кровосмешение с двумя своими дочерьми, которые в превеликом стыде и отчаянии закололись. Супругу свою умертвил он своими руками неповинную и наконец предприял услаждаться всякий день кровию своих подданных, что, видя, духовенство предприяло воздерживать его от того советами и другими способами. В скором времени возненавидел он всех нас, не пощадил и нашей крови; наконец, ужасно вымолвить, разорил все храмы до основания, сокрушил наших идолов и велел покидать их в презренное всеми нашими людьми болото, которое находится за городом.
Справедливые боги, перестав терпеть его беззаконию, послали на наши поля безобразное и превеличайшее чудо, которое, во-первых поглотило варвара нашего и обладателя, потом пожрало его сообщников, наконец гнев божеский ниспал и на нас, неповинных. Мы чрез всякие два дни отдаем человека на съедение чуду; но еще избавляемся несколько тем, что некоторые отважные граждане, ездив по окрестным местам, ловят чужестранцев, которые заменяют наших граждан, и мы сохраняем их здесь для того весьма рачительно. Вчера отдали мы последнего, и если сего дня не привезут пойманных, то думаю, что город определит в снедь тому неистовому чуду жизнь твою и тело.
Услышав сие, вскочил я весьма поспешно, ухватил жертвенный нож, висящий тут на стене, и хотел лишить себя сам поносной и презрительной моей жизни. Но жрец воспрепятствовал мне оное и закричал, чтоб подали ему помощь: в одну минуту прибежало других множество жрецов, связали мне руки и приставили трех сберегателей. Часа с три старались они наполнить меня мужеством и не страшиться предписанной мне смерти.
- Знать, что так судьбе угодно,- говорили они,- когда ты сам пришел на свою погибель. Ты должен непременно скончать свою жизнь когда-нибудь; но за избавление целого народа умереть славнее, нежели скончаться поносною смертию. Мы напишем имя твое в духовную книгу и всякий день будем поминать тебя пред богами, И просить у них вечного тебе блаженства, которое для всего смертного племени есть неоцененное сокровище; но оное достигнуть можно добрыми делами, а самоубийцы вечно заключаются во аде и не должны ожидать никогда своего избавления.
Что должно мне было думать тогда о моей жизни? Я укорял немилосердых богов, и власть их над людьми почитал тиранством, и столь ожесточилось несчастиями мое сердце, что я хотел скорее увидеть злое то чудовище, нежели мне предписано было. Всю ночь находился я в превеликом нетерпении, и живот мой столь мне сделался несносным, что всякую минуту ожидал я света.
Когда, восшед, потухала заря и кровавое для меня солнце взошло на мой плачевной горизонт, начался в городе великий плач. Вывели меня на народную площадь, всякий подходил ко мне со слезами и, оплакивая, облобызал меня в последний раз. Жрец, исповедав меня и сделав должное погребение, приказал народу вторично со мною прощаться. Сие плачевное позорище продолжалося часа с два, и я сидел облит весь слезами; потом, когда повели меня в ворота, чтоб выпустить за город, женщины и девицы взвыли тогда громкими голосами; и сие без выносу погребение плачевнее было всякого отходящего в вечность человека по уложению природы. Когда же выпустили меня из города, то заперли опять ворота и вошли все на стены смотреть свирепости чудовища и моего пребедственного окончания жизни.
Долго я ходил по полю и с нетерпением ожидал смерти: ибо в одно положенное время чудовище подходило к городу. Наконец появилося оно из густого лесу: вид его столь был страшен, что превосходил всякое ужасное адское безобразие. Крепость моя и мужество, чтоб без робости приступить к смерти, в одну минуту исчезли, и я столь отдался отчаянию, что едва меня держали ноги.
Ужасный тот зверь весьма скоро ко мне приближился, растворил алчные свои челюсти и хотел с превеликою жадностию пожрать меня. В самое то время поднялась ужасная буря и, схватив меня, унесла почти уже из рта того изверженного из ада страшилища; потом принесен я был опять в Аропин остров, и когда ввели меня в ее покои, то, вскочив она с софы, бросилась целовать меня и посадила подле себя.
- По сих моих благодеяниях еще ли сердце твое не может быть ко мне чувствительно? Я приходила в тот ужасный замок, в котором должен был ты погибнуть от волшебника. Научила ту красавицу, как превратить тебя в птицу. Избавила тебя от казни, сказав, каким образом можешь ты получить образ человека. "Это не та красавица,- говорила тебе вслед,- но я, которая всегда стараюся о твоем благополучии". Когда хотели принести тебя на жертву, говорила я вместо истукана жрецам, что жертва сия не угодна богам, и тем избавила тебя от смерти. В густом лесу отняла я зрение у хотевшей пожрать тебя львицы, и наконец почти уже из рта выхватила у свирепого чудовища помощию послушных мне ветров.
Выговаривая сии слова, приметил я, что она краснелась; хотя желания ее стремились преодолеть стыд и благопристойность, но, однако, совесть в ней еще не умолкала. Что ж должно было мне отвечать на ее приветствие? Она приключила мне все несчастия, и она ж извинялась ими, почитая то добродетелью.
- Государыня моя!- отвечал я ей, ибо досада моя не позволяла мне именовать ее богинею.- Ты, без сомнения, сделала мне великие благодеяния, и твоя ко мне благосклонность превосходит всякое милосердие на свете; но я прошу тебя, чтобы не старалась возжечь в сердце моем пламень, ибо вместо благодарности чувствую я к тебе отвращение, и уверяю тебя, что ты по смерть мою не получишь от меня никакого любовного знака.
Выслушав сие, не показывала она мне своей досады, хотя оная явно летала на ее лице.
- Ты видишь, сколь я тебя люблю,- говорила она опять,- что все твои досады вменяю ни во что: ты, овладев моим сердцем и душою, предписываешь мне новые законы и властвуешь мною так, как немилосердый победитель обезоруженным невольником; я вся в твоей власти, повелевай мною по твоему соизволению, лишь только окончай мое мучение и покажи мне сколько-нибудь твоей благосклонности.
Потом бросилась она ко мне на шею и начала целовать меня самым страстным образом; мысли ее находились в беспорядке, душа волновалась моею несклонностию, а страстное ее сердце трепетало от моей суровости. Вместо того чтоб приласкать, оттолкнул я ее от себя презрительным образом. Тут-то овладела досада ее сердцем, и показала она всю свою злобу, какую только можно было ожидать от раздраженной эвмениды.
- Постой!- сказала она, поскрежетав зубами.- Когда ты столь дерзостен, то скоро узнаешь власть мою и свое прямое несчастие; с этой минуты ты вечно будешь оплакивать жизнь свою и конца оной никогда не дождешься.