Той ночью Франциск понял, что господином его будет не Гуалтьери ди Бриенне, не Фридрих II и никакой другой земной властитель, но Иисус Христос. Если знак его Господина — это крест, он последует за ним, если возлюбленная Его — Нищета, он обручится с нею. Он был настолько поглощен новыми мыслями, что уже не мог находиться среди людей, и бродил в одиночестве по пустынным улицам, чтобы лучше все обдумать — так обладатель сокровищ прячется, чтобы пересчитывать их и любоваться ими. От мыслей Франциск перешел к действиям, ведь он был не из тех, кто, увидев смутные очертания идеала, говорит: «А смогу ли я достичь его?», или же довольствуется созерцанием, а созерцая, воображает себя в действии. Он тотчас же попытался сделать все, чтобы стать преданным служителем Христа как можно быстрее.
Он начал с бедняков. В те времена их было много на дорогах, гонимых нуждой, войной и лишениями. Скольких бы он не встречал на улице, сколько бы ни приходило к нему в лавку — он подавал всем, не скупясь, как раньше одаривал друзей. Когда в порыве щедрости, он обнаруживал, что у него нет больше денег, он отдавал пряжу, пояс, плащ или берет, а когда ему нечего было отдать из верхней одежды, он уходил, раздевался, и выносил рубашку. Как-то раз, в отсутствие мессера Пьетро, мадонна Пика обнаружила, что стол завален множеством хлебцев — их хватило бы на семью, вдвое большую чем у них.
— Для чего тебе столько хлеба, милый Франциск?
— Для бедняков, мама. Я обещал давать милостыню всем, кто попросит.
Не говоря ни слова, мать с нежностью посмотрела на своего любимца.
Франциск, который прежде так искренне любил друзей, чувствовал, что сердце его разрывается. Теперь он запрещал себе все, что раньше доставляло ему радость — внимание друзей, изысканность манер, роскошные подарки, которые всегда будто предугадывали желание и следовали вкусу тех, кому они предназначались. Но ведь Господь сказал ясно, чтобы мы давали всем, поили малых сих чашею холодной воды. «...Так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне»1. Нужно служить бедным, чтобы служить Богу, ибо они — Его посланники.
|
|
Но любовь к бедным не означает любви к бедности. Ты богат, радостен и щедр, пока не познаешь нужду, пока не унизишь себя прошением — лишь тогда ты узнаешь нищету, но в Ассизи это было невозможно.
-------------------------------------------------------
1 Мтф. 25, 40
Тогда задумал он совершить паломничество в Рим — вероятно, он решил это после того, как жители Ассизи под предводительством епископа Гвидо, в 1205 году, отправились за великой индульгенцией, обещаной Иннокентием III тем, кто посетит могилу апостола Петра. В то время ассизцы были в немилости у папы за то, что пошли против Церкви, избрав подеста — еретика и гибеллина, и надеялись, совершив паломничество, обрести спокойствие и прощение.
Франциск отправился в путь с дорожным мешком, который туго набила заботливая мать — он привык чувствовать уверенность и в самом себе, и в окружающем, свойственную богатым людям, и не осмеливался путешествовать без денег. Из маленького городка Ассизи он по Фламиниевой дороге пришел в Рим, возможно, впервые в жизни. В храме святого Петра он сразу же ощутил величие веры у гробницы Апостола, но, когда он увидел, что странники оставляют гроши, волна барской щедрости захлестнула его сердце. Он сказал себе: «Главному апостолу надо оказать великий почет, что же они дают ему столь ничтожную милостыню?»
|
|
Он порывисто выхватил из мешка горсть монет и бросил их к решетке алтаря у подножия гробницы. Монеты запрыгали и покатились по мрамору, гулко отдаваясь золотым эхом. Все странники обернулись на щедрого незнакомца. Франциск тут же пожалел о том, что совершил столь вызывающий поступок, и, словно желая наказать себя (тем более, что у него не осталось ни гроша), протиснулся в толпу нищих, которые занимали весь атриум храма, и предложил самому жалкому из них: «Давай обменяемся одеждой».
Сказано — сделано: сняв камзол тончайшего сукна, он надел нищенский плащ с капюшоном, изорванный, залатанный, лоснящийся от сальных пятен.
Франциск был человек опрятный и изнеженный, он содрогнулся, но победил себя. Более того: скрываясь под отвратительными одеждами, он — самый блестящий юноша Ассизи, всегда подававший и никогда не просивший, он, который умер бы от голода, но никогда не попросил бы милостыни — протянул руку прохожим. Сначала он весь дрожал, ожидая от незнакомых равнодушного подаяния, но вскоре преодолел свои чувства, и так обрадовался, что умеет просить Христа ради, что стал обращаться к людям громким голосом, на языке своей матери. Он был совершенно счастлив в этих отрепьях — ему показалось, что он впервые поцеловал свою даму, а это означало, что он желает жить и умереть с нею.
В Риме он не только обрел опыт нищеты — Рим был единственным городом, который мог и унизить, и вознести дух. Он мог преобразовать человека, мог открыть ему тайну; он был и концом и началом земных дорог.
|
|
Именно там провинциальный юноша понял, как много необычного таит в себе Церковь, постиг ее вселенскую миссию и ее насущные нужды — изменить по-евангельски жизнь, победить ереси, освободить Гроб Господен. Все, что задумал Иннокентий III и все, что Франциск увидел в Вечном Городе, отразилось в его сердце. Он стал римлянином, и это
определило уже намечавшееся течение его жизни.
ПРОКАЖЕННЫЙ
Он возвратился в Ассизи, вернулся к одиночеству. Кто мог понять его? Франциск открыл тайну славы, которую называют святостью; он услышал Божий голос, звучавший в его сердце и тотчас же повиновался ему. Чем более он повиновался, тем яснее становился голос. Теперь он говорил: «Рано трубить победу, хотя ты и познал нищету. Это лишь маленькое испытание. До тех пор, пока ты не сочтешь сладким то, что раньше казалось тебе горьким, горьким — то, что казалось сладким, ты не победишь врага, который внутри тебя самого».
Как-то раз Франциск ехал верхом по цветущему полю, и вдруг ветер донес до него запах разложения. Оглядевшись по сторонам, он заметил, что недалеко лепрозорий Сан-Сальваторе, между Санта Мария дельи Анджели и Ассизи. Он пришпорил коня и зажав себе нос, отчетливо вообразив омерзительных больных, которые отделены от мира, словно мертвецы. Он представил себе этих несчастных, которым не раз подавал милостыню, но никогда не осмеливался приблизиться к ним, такой ужас они у него вызывали. А голос внутри его говорил: «Видишь? Вот нужда еще страшнее той, которую ты испытал в Риме. Ты должен подняться до нее».
Цветущее поле смеялось, в сердце юноши провансальской песней звенела радость жизни, как вдруг на повороте лошадь его встала на дыбы. У дороги стоял человек, даже не человек, а прокаженный. Как только Франциск увидел гноящееся лицо с ввалившимися глазницами, он чуть не натянул поводья и не ускакал прочь, но внутренний голос спросил: «Рыцарь Христов, ты боишься?»
В один миг он очутился на земле, схватил прокаженного за руку, перецеловал его онемевшие пальцы, вдыхая смрад гниющего тела, и дал ему монетку ничего не значащую в сравнении с божественным милосердием этого поцелуя. Затем он вскочил в седло не помня себя от жалости и отвращения.
На следующий день он решительно и смело отправился в лепрозорий, где промывал и перевязывал язвы больным, смиренно ухаживал за ними и одарил каждого монеткой и поцелуем. Что-то билось внутри него, будто разрубленная надвое змея, но сила его воли попрала змею, как побежденного врага.
Рыцарям приносили славу война и любовь. Франциск тоже отправился на поиски любви и войны, но в ином мире.
Глава третья
ГОСПОЖА МОЯ БЕДНОСТЬ
РАСПЯТИЕ
У дороги из Спелло, за городом, была церквушка, построенная в честь Святого Дамиана — безыскусная, с облупившейся краской и продольными трещинами на стенах. Священник, живший при ней, был так же стар, беден и одинок, как и его церковь. Однажды он сидел на церковном дворе, погруженный в раздумья и вдруг увидел, что по склону горы спускается молодой всадник — приблизившись к церкви, он выпрыгнул из седла, привязал лошадь к оливковому дереву, вошел в храм и оставался там до наступления ночи. Потом он приезжал каждый день.
«Что это опять взбрело в голову сыну Пьетро Бернардоне?» — думал добрый старик.
После того, как Франциск поцеловал прокаженного, в душе его возросла любовь к Богу, и он избрал церковь Сан Дамиано — в этих печальных стенах, с облупившейся штукатуркой, у пустовавших алтарей он чувствовал себя наедине с Богом. Покой и глубокая тишина окружали его в тени серых, как уныние, олив; позади возвышался Субазио, труднодоступный, как путь к покаянию; впереди было небо, бескрайнее, как мечта, а вдали — россыпь гор, лазурных и неуловимых, как святость, Франциск созерцал это и мысленно устремлялся к Богу, а затем становился на колени перед византийским распятием, моля Всевышнего о том, чтобы Он научил его, что делать, ибо любовь без дел ничего не стоит, словно золото без пробы. У Христа на распятии были глубоко запавшие глаза, худощавое тело и раны, алые, как вино. Он не был красив, и вначале Франциск смотрел на него с болью в сердце, но потом вера открыла ему глаза.
Он увидел Господа своего Иисуса, ради него распятого, и убедился в том, что вбившаяся в сознание идея может сделать человека способным на подвиг.
«Бог любит тебя, любит именно тебя и к тебе стремится».
И как любит! Ведь Он, Распятый, умер за него. Даже отец не мог бы так любить – для этого надо было бы изменить его силой любви, а в то время люди уже начали забывать о Боге и жили так, словно не верили в распятие.
В пустынной церквушке трепещущее сердце полнилось пылкой мольбой: «О, Господи, чего Ты хочешь от меня?»
Наконец, голос ответил: «Франциск, ты не видишь? Дом Мой рушится. Иди почини его». Он узнал этот голос. Несомненно, с ним говорил Распятый, а восстановить Он велел эту церквушку, которая вот-вот должна была рухнуть. От него, Франциска, требовались деньги и труд. Он ответил: «Господи, охотно починю». И от обещаний перейдя к действию, вышел из церкви, и высыпал все из мешка в руки изумленного священника, и попросил его, чтобы перед распятием постоянно горела лампада, а потом отправился в город, чтобы добыть денег.
С того дня он больше не страдал из-за себя самого. Он страдал из-за Христа. Лишь одно мучение казалось ему достойным – ради Него, лишь одно желание было – умереть, как и Он, на кресте; и нередко, идя по дороге, он содрогался от рыданий. «Что с тобой? Тебе плохо?» - спрашивали его. «Нет, я плачу по Господу нашему, оттого не стыдно мне плакать у всех на глазах».
Изумленные неожиданным доводом, прохожие плакали вместе с ним.
ОТЕЦ И СЫН
Чтобы восстановить церковь, требовались деньги. Франциск, пользуясь опытом торговца, решил сделать для Бога то, что делал раньше ради выгоды – он взял со склада три локтя пурпурной ткани, вскочил в седло и поскакал на рынок в Фолиньо, где и продал все, даже лошадь. Вернувшись в Сан Дамиано, он радостно протянул старому священнику сумку, набитую деньгами.
- Возьмите. Это на восстановление церкви. Давайте держаться вместе, работать начнем немедленно.
Но добрый старик лишь покачал головой. Серьезно ли это? Он возразил:
— Мессер Пьетро, ваш батюшка — человек вспыльчивый. Я не хочу ссориться с ним из-за вас. Эти деньги принадлежат ему, я их не трону.
— И я тоже! — воскликнул Франциск и забросил сумку на подоконник. В тот день он не вернулся домой и остался со стариком.
Пьетро Бернардоне, узнав о новой выходке сына, разъярился. Ладно бы тратился на развлечения! Ладно бы пускался в безрассудства, свойственные юности, но эта разрушенная церквушка, отшельническая жизнь — такую глупость честный торговец простить не мог. Хорошо же он пристроил доброго коня, прекрасную ткань! Франциск не желал возвращаться домой, и как-то раз, вооружившись дубиной и прихватив с собою друзей и родственников, отец его отправился в Сан Дамиано. Но поискав там и сям, он не нашел Франциска, а увидел лишь старика-священника, который вернул ему сумку, так и пролежавшую все время у окошка, и посоветовал идти восвояси. Пьетро ругался и бранился, но ему пришлось вернуться со своими близкими в Ассизи, хорошо хоть деньги вернули. А что до сына, он рано или поздно попадет в его руки, если не хочет умереть с голоду.
Отец и сын больше не понимали друг друга: один шел по мирскому пути, другой — по Божьему. Но мать, бедная мать, понимала сына, и тайно отправляла в Сан Дамиано слуг с посылками и весточками. Пусть уж старый священник получше укроет ее любимца! Франциск провел месяц в слезах и молитвах, он жил в пещере, но потом такая жалкая жизнь возмутила его: «Что же ты боишься, рыцарь Христов?»
Враг на этот раз не был изгнан, он пребывал не в людях, которые угрожали ему, но в его сердце, куда закрался страх перед насмешками и побоями.
«Вперед, вперед, во имя Христа! Не вооружен ли ты оружием Господа твоего?» Однажды он выбежал из пещеры и помчался в Ассизи, думая: «В первой же битве я пойму, стою ли я чего-нибудь. Если я должен проявить храбрость, лучше умереть, как верный долгу рыцарь, чем жить, как низкий трус».
Впервые показался он в Ассизи после того, как в нем произошла перемена, о которой говорил весь город. Он ушел, с товаром в мешке, а возвращался босой, в пыли, длинноволосый, отощавший, с покрасневшими глазами и спутанной бородой.
- Безмозглый! Сумасшедший! И он еще собирался в Апулию, побеждать баронов! — заверещали мальчишки, лишь только он появился. — Поглядите на мессера Франциска, он с ума спятил!
От самых ворот его сопровождали крики, свистки, грязь и гнилые яблоки. Но рыцарь Христов шел сквозь галдящую толпу словно глухонемой, благодаря Бога, ибо оружием его стали Его терпение и смирение. Когда Пьетро Бернардоне узнал, что причина шума — его сын, его Франциск, цвет юношей и король пиров, которым еще вчера он гордился, а сегодня тот покрыл его позором, он потерял самообладание, бросился в толпу — она расступилась, предвкушая, как столкнутся отец с сыном — схватил Франциска. Осыпая тумаками, он втащил его в дом и запер в каморке, потолок которой был столь низок, что там можно было только сидеть, или стоять на коленях.
Пьетро не был отпетым злодеем, но сердце его оставалось в кошельке с деньгами, в сердце же обитали самолюбие и тщеславие. Поэтому его и взбесило, что из-за сына и над ним, и над домом его смеются — для самолюбивого мужлана нет ничего страшнее бесчестья. Но то, что приводило в ярость отца, подчеркивало стойкость сына, он ведь тоже хотел выделиться и тоже боялся выставить себя в дурном свете. В этой борьбе Франциск победил самую уязвимую часть своего «я», и он уже не страшился прослыть сумасшедшим, испытал свое мужество и теперь ему нечего было страшиться, даже смерти.
МАТЬ
Немало дней просидел он на хлебе и воде, осыпаемый побоями и упреками, в кладовой для угля, под лестницей, пока, наконец, отец не отлучился из дому по делам. Тогда на него обрушилась новая напасть — любящее сердце. Противник не нападал на него, но ласкал, не гневался, но умолял. Франциск с ранних лет понял, как сильно хрупкая женщина страдала от грубости мужа — ведь у него было столь же пылкое и нежное сердце, как у его матери — и оттого ему было труднее сопротивляться ей, чем отцу. Но борьба оказалась недолгой, и закончилась тем, что никак не могло произойти между отцом и сыном: мать и сын примирились друг с другом. Мать мечтала о том, чтобы сын ее сделался господином в заморской стране, как бывало со многими крестоносцами из Суассона. Она мечтала, что к сыну ее придет слава Рамбаута ди Векерас, что у него будет самая прекрасная невеста на свете. Что ж, теперь она могла успокоиться — Франциск объяснил ей, что эти мечты сбудутся. Он станет принцем в царстве Христа, трубадуром при дворе Всевышнего, и самым счастливым на свете женихом госпожи его, Бедности. Пика поняла: если она любит его, она должна быть ему матерью в духе, как она была матерью по плоти. Потрясенная до глубины души, она высвободила сына, позволила ему взять денег, чтобы отстроить церковь Сан Дамиано, и отпустила его на путь долга.
Когда Франциск вышел за порог, она скорбно вернулась в дом. Она не сомневалась, что сын больше не войдет в него. Зато вернется Пьетро и обнаружит, что пленник сбежал, и обрушит на жену град проклятий и побоев. Мадонна Пика была ко всему готова и молчала, полагая, что этим поможет Франциску выполнить его чудесный замысел. «Мой Франциск, — мысленно произнося эти слова, она почувствовала, как сжалось ее сердце; именно это испытывает мать, когда сын уходит из дому, избрав для себя жену или новую жизнь: — Нет, он больше не мой».
Он больше не принадлежал ей, не принадлежал и миру, он принадлежал только Богу. Мадонне Пике оставалось только одно — угасать в молчании. Такова участь едва ли не всех женщин, которых Провидение призвало разделить судьбу великих людей.
ЕПИСКОП ГВИДО
Выместив гнев на жене, Пьетро решил законным путем лишить сына наследства. Он заявил на Франциска городским консулам и официально потребовал, чтобы тот возместил деньги, которые унес из дома, посягнув на отцовское добро. Пьетро Бернардоне был одним из старейшин коммуны, и сделал для нее много добрых дел. Увидив, как силен его гнев, консулы призвали Франциска, который работал и молился в Сан Дамиа-но, но Франциск ответил гонцу: «Благодаря Господу Богу я теперь свободен, а консулам ничем более не обязан, ибо служу лишь Всевышнему». Другими словами, он заявил, что, посвятив себя вере, больше не зависит от гражданского законодательства.
Консулы опасались Пьетро но не смогли заполучить Франциска, да и знали, что к нему уже расположены горожане. «Видите ли, — сказали они, — раз он начал служить Богу, он не может подчиняться нам». Тогда Пьетро обратился с жалобой к епископу Ассизи.
По счастью, епископ Гвидо хорошо знал Франциска и даже исповедовал его, когда в его жизни стали происходить чудесные изменения. Франциск всегда повиновался лишь Божьему голосу, но чувствовал, что ступает на неизведанный путь и потому желал подтверждения своего вдохновения церковным авторитетом. Благодаря своему сану епископ Гвидо умел отыскать родник святости там, где обычно видели росток безумия; к тому же ему нравился необыкновенный юноша, и хотя он смягчал всегда и во всем дух борьбы, на сей раз он приветствовал попытку восстать против всех на защиту своего идеала. Поэтому жалоба отца никак не могла воодушевить его, но он ее принял, чтобы разрешить разногласие, которое взбудоражило весь город, и призвал Франциска предстать перед судом.
— К монсиньору епископу я пойду, — сказал Франциск посланнику, — ибо он отец и повелитель душ.
Гвидо принял его с искренней радостью и решил защищать. Епископ бывал раздражителен, но в нем сочеталось то, что сочетается в Церкви — здравый смысл и сверхъестественная вера.