Несомненно, некоторые из этих заявлений естественно отражали основное отношение фюрера, но исходя из своих соображений я не могу придавать ту же степень достоверности документу представленному здесь.
Штамер: Вы сказали, что считались преемником фюрера. Означало ли это, что вы посвящались Гитлером во все политические проблемы?
Геринг: Я рассказывал о периоде своих хороших отношений, которые ухудшились в годы войны. Конечно, он информировал меня обо всех важных политических и военных проблемах. Он знакомил меня с этими проблемами большей частью в ходе долгих дискуссий, которые могли занимать часы, день за днем. Иногда я безусловно удивлялся, рассматривая внешнеполитические вопросы, но всегда когда возможно я находил способы для их решения, и по одному случаю, он сказал, фактически, что с моими решениями по внешнеполитическим вопросам ему не всегда легко соглашаться. Но я бы хотел отметить, что по всем важным политическим вопросам я был, конечно, всегда информирован.
Штамер: 23 мая 1939 проходило совещание с фюрером, которое кратко обсуждалось в ходе допроса свидетеля Мильха[129].
Доклад о нём также содержится в документе номер Л-79. Согласно словам данного доклада, вы принимали участие в этом совещании, однако свидетель Мильх заявил, что вас там не находилось.
Геринг: В действительности я там не присутствовал. Мильха вызвали в последний момент, чтобы он представлял меня. Но, конечно, если свидетель сказал, что он не получал разрешения от фюрера информировать меня, тогда вам следует понимать, что это значит, что фюрер не хотел меня информировать через моего заместителя, но хотел сделать это лично. Но нет, я действительно присутствовал на том совещании — я вспомнил об этом в другом ключе. Но даже если бы я не присутствовал, я думаю Мильх имел в виду другое совещание. Возможно, оно могло не иметь такой важности, поэтому фюрером не ставился вопрос о моем уведомлении до, или после в случае моего отсутствия. Все это, следовательно, не так важно. Вполне очевидно, что в таких случаях я или заранее, или, если я не мог присутствовать, потом ставился в известность фюрером. Но теперь мне понятно, что Мильх здесь ошибся, и он, вероятно, думал про другое совещание, под самый конец я поставил несколько вопросов относительно программы перевооружения, которые я теперь вспомнил.
|
|
Штамер: В чем заключалось значение совещания?
Геринг: Это было совещание проводимое фюрером, на котором он изложил свои взгляды относительно ситуации и задач, стоящих перед Вермахтом исходя из данной ситуации. Главной задачей было проинформировать вооруженные силы относительно вооружений и подготовки, для чего он рассматривал все возможные развития, политические и другие, и что он лично хотел бы полной свободы действий.
Оглядываясь назад, относительно событий, которые происходили тогда — и я не хотел бы подчёркивать простоту вопроса ясную в ретроспективе, в свете их развития, выглядящие и получившимися отличными от того, каковыми они были в тот момент, когда они случились — но теперь я могу говорить, что даже если бы тогда, я хотел того или иного, между тем я смог этого достичь. Я также могу легко сказать — это непроизвольно предлагает себя — что это или то было всегда моим стремлением, даже если бы кто-нибудь прекрасно знал, о том, что что-то зависело от других факторов, и при тех обстоятельствах чье-либо стремление тогда могло вполне отличаться.
|
|
В целом, это был еще один случай, где имело место непонимание адъютанта; но, в целом, это было типичным для таких совещаний, которым фюрер придавал определенное значение, с определенной целью, к которой стремился и хотел, чтобы его цели получили должную оценку.
Штамер: В период с 1935 по 1938 вы совершили много государственных визитов в Польшу. Каковы были цели этих визитов?
Геринг: После того, как германо-польские отношения прояснились в 1934, фюрер желал укрепить пакт[130] и создать лучшую атмосферу. Он просил меня заняться этим вопросом, потому что верил, что я смогу найти общий язык с польскими господами, что было необходимо для дела.
Президент польского государства приглашал меня. Это было в 1935, и затем в 1935, 1936, 1937 — я проводил в Польше более 1 или 2 недель в год. Я имел долгую дискуссию с маршалом Пилсудским[131], и после всегда с министром иностранных дел и маршалом Рыдзом-Смиглым[132].
Тогда фюрер поручил мне серьезное задание — не с целью обмана — в духе улучшения отношений, сказать, что мы заинтересованы в сильной Польше, потому что Польша прекрасная преграда между Россией и Германией. Фюрер отмечал решение Данцигского вопроса и вопроса коридора говоря мне тогда, что настанет время для этого, но тогда, когда, появится возможность придти к соглашению с Польшей по данной проблеме. Литовская проблема в этом играла свою роль. Но решающим фактором было то, что он не говорил «Усыпи внимание Польши. И после этого я нападу на Польшу». Такого никогда не стояло на повестке дня, как представлено здесь, чтобы мы собирались вместе, и сговаривались, раскладывая по полочкам наши планы. Скорее, все вытекало из игры политических сил и интересов, как всегда бывает в таких случаях, во всем мире, исходя из целей государственной политики. Я принимал участие в реализации данной задачи, и ответственным за данную задачу проводил её с честной уверенностью. Впоследствии, когда произошло столкновение с Польшей это была не очень приятная ситуация для меня.
|
|
Штамер: Каким было ваше отношение относительно Мемеля[133], Данцига и польского коридора?
Геринг: Мое отношение не было одинаковым. Относительно Данцига и вольного города, чисто немецкой территории, они должны были в ближайшем будущем вернуться Германии. С другой стороны, мы определенно сознавали, что Польше необходим доступ к морю и порт. Соответственно, нашей первой мыслью было, чтобы вольный город и Данциг были возвращены нам и через польский коридор проходил бы немецкий транспортный путь. Это было очень небольшим и очень умеренным требованием, которое долгое время считалось абсолютно необходимым, и выглядело вполне возможным.
Штамер: Еще одно совещание с фюрером прошло 23 ноября 1939. Протокол совещания в документе номер 789-ПС, который был представлен Трибуналу. Я попрошу вас посмотреть на данный документ и кратко рассказать о вашем отношении к предмету совещания.
Геринг: Про него я могу рассказать сравнительно коротко. Была направлено приглашение главнокомандующим и командующим групп армий и армий, которые должны были подготовить атаку на Западе после поражения Польши. Для меня было совершенно понятно и не требовало объяснений, что верховный главнокомандующий вооруженных сил, который действительно возглавлял эти силы, решил прояснить стратегические и широкие тактические операции, как в данном случае после завершения польской кампании. Фюрер хотел при любых обстоятельствах, и совершенно правильно, переместить войска осенью и зимой 1939 ударить по Франции. Единственное, что ему мешало, погода, поскольку без использования воздушных сил он не мог гарантировать успеха операции, особенно прорыва линии Мажино[134] у Седана. Ему требовалась хорошая летная погода хотя бы на 4 или 5 дней, на момент начала атаки. Просто, потому что мы не могли заверить его о погодных условиях на недели и недели, события сначала откладывались на зиму, зима постепенно проходила, затем после рождества и нового года, вплоть до начала весны.
Но тогда, он еще верил, что может преодолеть это. Поэтому, он вместе собрал главнокомандующих и проинформировал их о приказах к нападению. Это была одна из тех речей, специально сделанных в таком случае. Естественно, поскольку фюрер являлся не только военным, но прежде всего политиком, всегда в таких военных речах, которые солдат рассматривал с военно-стратегической точки зрения, он всегда в большой степени использовал отсылки к своим политическим взглядам и своим стремлениям и целям. Никогда не следовало забывать, что он выступал не только как верховный главнокомандующий вооруженных сил, но также как глава германского государства; и вот почему он так часто придавал сильный политический акцент даже своим военным речам.
Но никогда генералов не спрашивали, каковы их мнения относительно поддержки принципиальных моментов политики. В таких речах он даже не спрашивал, поддерживают ли они его военные планы или нет; это происходило в другое время. Если ставился вопрос, то чисто стратегически-тактические вопросы обсуждались с отдельными командирами, а затем подводя итог, также определенно политический, окончательные выводы сформулированные фюрером представлялись генералам. И если — это я отмечаю, поскольку это часто играет роль здесь — если генерал говорил: «Мой фюрер, я считаю заявления неправильными и не соответствующими нашему решению», или «Это не та политика, которую мы можем одобрить», это не могло быть понято. Не потому, что этот отдельный генерал был бы расстрелян; но я бы усомнился в его психическом здоровье, потому что нельзя себе представить того, как можно возглавлять страну, во время войны, или перед её началом, о которой принимается решения, либо верное либо нет, и при этом отдельный генерал может решать пойдет ли он в бой или нет, останется его корпус дома либо нет, или может сказать: «Я должен сперва спросить свою дивизию». Вероятно, кто-либо из них остался бы с ними, а другие остались бы дома! Такое преимущество могло бы быть и у обычного солдата. Вероятно, таким будет способ избежать войн в будущем, если можно спрашивать каждого солдата хочет ли он пойти домой! Возможно, но не государстве фюрера. Я должен отметить, что в каждом государстве мира военная формула ясно определена. Когда есть война, или когда государственное руководство решает задачи перед войной, военные руководители получают свои задачи. В отношении этого они имеют право на высказывание мнения, в духе того как им лучше атаковать слева или справа или в центре. Но вопрос о том, идти ли им через нейтральное государство или нет, это не дело военного руководства. Это целиком ответственность политического руководства государства. Следовательно, не могло быть возможности спора о правоте или ошибочности намерений; скорее генералы уже должны были получить свои приказы. Верховный главнокомандующий решил, и следовательно солдату ничего не оставалось для обсуждения; и это относилось как к фельдмаршалу так и к солдату.
Штамер: Распоряжение фюрера от 7 октября 1939 содержит вашу подпись. В данном распоряжении Гиммлеру было дано распоряжение о германизации. Данное распоряжение представлено под номером 686-ПС. Посмотрите на него и скажите в чем была важность данного указа?
Геринг: Распоряжение от 7 октября 1939 был принято после завершения польской кампании. Польша тогда была завоевана и польского государства более не существовало. Я бы хотел обратить ваше внимание на ноту народного комиссара иностранных дел России Молотова[135], который выразил свое мнение по данному вопросу, согласно которому после Версальского договора чувствовалась несправедливость по отношению к Германии, когда немецкие провинции были переданы Польше, как компенсация после военной победы. Поэтому, для нас существовала причина, для того, чтобы часть Польши до 1918, бывшая нашей, должна была быть возвращена нам. Но на данной территории, по прошествии лет, более миллиона немцев проживавших здесь, у кого была собственность, фермы, поместья, и. т. д., были выброшены, высланы или лишены прав. Поэтому вполне ясно, что начиная с 1919 было множество жалоб, в Лигу Наций по данному поводу; расследования этих жалоб и все эти события о которых сообщалось, должны и сейчас хранится в женевских архивах, подтверждая какое колоссальное ополячивание этих немецких территорий имело место. Указ должен был положить конец этому, с целью вернуть немцам то, что было у них отобрано, такие фермы и поместья изгнанных немцев, должны были вернуться в руки немцев. Факт того, что это поручение было дано Гиммлеру, не встретило моего полного согласия; но в тот момент это не имело решающего значения. Он получил данное задание, не как глава полиции, но, потому что, как известно, он всегда особенно остро интересовался вопросом нового расселения немецкого народа, и для этих целей имел учреждение «Folkdom[136]«, или как то так — без разницы, — в любом случае Гиммлеру поручили это. Фюрер принял данный закон. Я естественно, был подписантом, в силу того, что тогда являлся председателем министерского совета, он также был подписан начальником канцелярии, Ламмерсом[137]. Эти подписи, имели значение. У меня было положительное отношение к этому; закон был вполне схож с моими взглядами, о том, чтобы немцы, изгнанные со своих территорий, вернулись туда. Но я бы хотел обратить ваше внимание на данный факт, как вопрос немецких провинций.
Штамер: Вы имеете в виду оккупированные западные польские провинции?
Геринг: Да. Правительство, как орган, не занималось вопросами германизации. Если немцы заселялись там — я не уверен в этом — это происходило не из-за распоряжения. Мне кажется, вы спрашивали о моем отношении к Мемельскому вопросу. Данциг и польский коридор, я хотел отметить. Мемель являлся сравнительно небольшим вопросом. В Мемеле, согласно Версальскому договору или Лиге Наций, должен был пройти плебисцит. Незадолго до этого, литовцы оккупировали Мемель и Мемельскую территорию. С целью предотвратить плебисцит Литва присоединила Мемель и соответственно имелся свершившийся факт. Жалобы германского правительства того времени естественно спускали на тормозах, как и все остальные поданные в Лигу Наций. О том, что было сделано литовцами сожалели, считая это ложным и ошибочным, но речи о возврате обратно или же проведения предписанного плебисцита не шло. После нарушения литовцами, всех соглашений, и оккупации Мемеля, нашим естественным национальным правом, чтобы исправить данное нарушение являлось право оккупировать Мемель самим.
Штамер: 19 октября 1939 вы опубликовали распоряжение, которое приказывало вывозить из Польши материальные ресурсы. Данное распоряжение было представлено как документ ЕС-410. Я хотел бы узнать ваше мнение относительно данного распоряжения.
Геринг: В данном распоряжении давались общие инструкции о том, какие экономические процедуры должны проводиться на оккупированной нами польской территории. Они определяли получение и управление собственности польского государства на территориях оккупированных немецкими войсками, вопросы кредита, порядок принятия экономических мер, подготовка расчетов с иностранными кредиторами, которые являлись необходимыми и.т.д. Конфискации проводились только главным штабом «Восток», и.т.д. Это было не столько вопросом изъятия ресурсов. Дело было не в этом. Напротив, даже Генерал-губернаторство[138], при существующей там экономике, которая должна была, конечно, быть использована для военных нужд, укреплялась и расширялась. Сокращались отрасли экономики, не имеющие такой важности для войны, также как и в самой Германии, также как это происходит и в других странах в случае войны. Что касается сырья, которое было доступным и важным для продолжения войны, такого как сталь, медь или олово, на мой взгляд, или лучше сказать моим стремлением, было желание, чтобы эти материалы были, как можно скорее предоставлены обрабатывающей промышленности, где бы из них сделали конечный продукт. Если местность и транспортные возможности позволяли сделать это, их использовали на месте. Если их не возможно было обработать на месте, я бы конечно не позволил бы лежать им без дела, а направил бы их на нужды войны. Вот в целом, о чем говорило распоряжение. Такими являлись мои основное отношение и основная инструкция. Целью было скорейшее и наиболее целесообразное использование производственных мощностей повсюду где возможно.
Штамер: 19 ноября 1945 доктор Кайтан Мюльман[139] представил письменные показания, которые были представлены обвинением в качестве документа номер 3042-ПС. В трех коротких предложениях там сказано следующее:
«С октября 1939 по сентябрь 1943 я являлся специальным заместителем генерал — губернатора Польши Ганса Франка, по вопросам сохранения культурных ценностей в Генерал-губернаторстве. Данная задача была поставлена мне Герингом, находившимся в должности председателя комитета обороны Рейха. Я подтверждаю, что официальной политикой генерал — губернатора Ганса Франка был сбор всех важных предметов искусства, которые находились в польских публичных учреждениях, частных коллекциях, церквях. Я подтверждаю, что указанные предметы искусства были конфискованы, и я осознавал, что в случае победы Германии, их совсем не останется в Польше, и они будут переданы в немецкие художественные коллекции».
Геринг: На самом деле я прямо не касался вопроса сохранения культурных ценностей в Польше, в своей должности председателя министерского совета обороны Рейха. Однако, Мюльман, которого я знал, докладывал мне, о предпринимаемых мерах по сохранению культурных ценностей. На мой взгляд, эти культурные ценности должны были быть сохранены во время войны, независимо от того, что должно было быть сделано с ними позднее, в связи, с чем требовалось их защита от огня, бомбардировок и. т. д. Я бы хотел отметить теперь — я обращусь к этому вопросу снова в связи с Францией — что ничего из этих культурных ценностей не попало в так называемую мою коллекцию. Я как-то об этом говорил. Охрана данных культурных ценностей была правильной вещью, и определенно была необходима, так как у неё не было владельцев. В случае, когда владельцы присутствовали — я вспоминаю графа Потоцкого Линкута, — эти собрания искусств оставались у них. Фюрер не имел окончательного решения, о том, что делать с такими культурными ценностями. Он отдал мне приказ — и я, связался с Мюльманом, и также, насколько помню с Франком — для того, чтобы эти культурные ценности были перемещены в Кёнигсберг. Четыре картины были перевезены в безопасный «бункер» или безопасную комнату Германского музея в Берлине или в Музей кайзера Фридриха[140] в Берлине. Здесь также упоминались полотна Дюрера[141] в Лемберге. В этой связи я бы хотел упомянуть их сейчас, поскольку обвинение уже затрагивало их. Полотна Дюрера в Лемберге тогда не были конфискованы нами, потому что Лемберг стал русским. Даже после нашего выступления против России их там не было — насколько помню из рассказа Мюльмана — они были спасены из горящего города польским профессором, который прятался от русских все это время, а затем передал их ему. Это были полотна и с ними он явился ко мне. При том, что я обычно сильно интересовался подобными вещами у меня, к сожалению, не было времени хорошенько их осмотреть, я как раз был вызван к фюреру в тот момент. Я оставил их у себя, как утверждает Мюльман, и немедленно доставил их туда. Куда они попали после этого мне неизвестно. Я уверен, что смог ответить на вопрос о польских культурных ценностях. Помимо этого есть еще алтарь Вита Ствоша[142], который был изначально изготовлен здесь в Нюрнберге, чисто немецкая работа. Фюрер хотел, чтобы этот алтарь находился в Музее германцев в Нюрнберге — этим я не занимался. Я просто знал об этом. О том, что должно было быть сделано не всегда заявлялось. Определенно ясно, что это упоминалось бы в случае мирных переговоров.
Штамер: Какие связи у вас были с Квислингом[143]?
Геринг: Первый раз я встретил Квислинга после оккупации Норвегии, первый и последний раз. Он, находясь в Берлине, посетил меня, и у нас был короткий, малозначительный разговор. До того, то есть до начала войны, один из его людей, которого я лично не знал, послал мне письмо, которое показывали мне здесь, но я не могу вспомнить сейчас о чем оно было, так как подобные письма, согласно нашей практике, вряд ли мне представлялись — это не важно. В том письме он, заручившись именем Квислинга, просил финансовой поддержки движению Квислинга, он описывал возрастающие денежные вложения, с одной стороны России — для Коммунистической партии — и другие от Англии, сильно влиявшие на политические учреждения. Тогда я — позднее кто-то обсуждал со мной о том можно ли поддержать Квислинга с помощью поставок угля. Моя точка зрения заключалась в том, что с учетом валютной ситуации и других факторов — мы не были настолько богатыми, и мы не могли тягаться с Россией или Англией во вложениях — чтобы мы выяснили у компетентных лиц стоит ли оказывать Квислингу финансовую поддержку или нет. Если бы они ответили утвердительно, тогда бы для меня было ясно, что Квислингу нужно дать денег. Мне кажется, рассматриваемая сумма, которую также должен был предоставить я, была гораздо выше той суммы, которую, выделял фюрер через министерство иностранных дел.
Я никогда не задумывался о таких небольших денежных вложениях; если кто-либо давал деньги, значит нужно было выделять деньги правильно, чтобы получить соответственную выгоду. С последней мировой войны я помнил о связях денег поступавших в румынский парламент, но которые были достаточно небольшими. На основе этого опыта, мои советом было, если мы даем деньги, мы должны давать нужное количество. Исходя из этого, как я сказал, я не стал знакомиться с Квислингом позднее, мы ограничились малозначительным разговором, который я даже не запомнил.
Штамер: Каким было ваше отношение к норвежскому проекту?
Геринг: Норвежский проект достаточно удивил меня, так как, меня достаточно долго не информировали о нем. Фюрер зашел очень далеко в своём основном приказе, который я уже отмечал в начале, очень поздно призвав воздушные силы. Но поскольку основная задача возлагалась на воздушные силы, я выразил свое мнение, о том, что такие поступки выглядят небезошибочно и недружественно. С военной точки зрения, я был определенно против мероприятия как такового, поскольку как главнокомандующий воздушных сил, независимо от политических соображений, я в первую очередь должен был обдумать стратегические соображения. Что касалось воздушных сил, это усиливало мои позиции, так как можно было наносить удары по Англии с норвежских баз, и это было очевидно для любого военного эксперта. Исходя из стратегической точки зрения, я как главнокомандующий Люфтваффе, мог занимать только четкую позицию против такого предприятия. Мое возражение, сводилось, во-первых, к тому, что меня слишком поздно поставили в известность, и во-вторых, что такие планы не казались мне достаточно правильными.
Штамер: Опасался ли Гитлер осложнений со Швецией после оккупации?
Геринг: Да, но не, потому что немецкие войска осуществили оккупацию; но когда мы, и фюрер, решили оккупировать Норвегию, мы уже имели содержательную и детальную информацию относительно намеченной оккупации англичанами и французами, которая позднее подтвердилась документами английского и французского генеральных штабов, которые мы захватили. В связи с этим, мы также знали, что стремление заключалось не просто в оккупации Норвегии, но и в перерезке идущих через Нарвик, шведских поставок руды в Германию, и более того, интервенции на стороне Финляндии в русско — финском конфликте[144], который имел место в то время. Фюрер опасался, что Швеция полностью попадет под влияние Англии, под предлогом помощи Финляндии, позволив разместить свои войска, и соответственно было возможно прекращение поставок из шведского рудного бассейна. Я взял на себя большую ответственность, убеждая фюрера, в том, что знаю шведский народ, его короля, так, что если кто-либо будет оказывать давление на Швецию, независимо какая держава — Швеция при любых обстоятельствах будет защищать свой нейтралитет, с оружием против любой державы, которая попытается его нарушить, независимо от причин этих нарушений. Я сказал, что сознательно и лично несу ответственность за это, и что мы можем быть убеждены в этом. Так вопрос был разрешен.
Председательствующий: Суд откладывает слушания.
(Трибунал отложен на 10 часов 15 марта 1946)
Восемьдесят второй день
Пятница — 15 марта 1946
Утреннее заседание
Штамер: Какие причины являлись решающими для вторжения в Бельгию и Голландию?
Геринг: Вопрос рассматривался исключительно с военной и стратегической точки зрения. Для начала нужно было определиться являлась ли нейтральность двух стран абсолютно гарантированной.
Председательствующий: Произошли неполадки в работе оборудования. Мы прервёмся.
(объявлен перерыв)
Штамер: Продолжайте, пожалуйста.
Геринг: Повторюсь. Сначала, нам нужно было определиться будет ли в случае конфликта на Западе, при любых обстоятельствах обеспечена нейтральность Голландии и Бельгии, Поначалу нам казалось, что будет. Затем стала поступать информация о переговорах между Бельгией и Францией, а также между Англией и Голландией. Произошел инцидент в Венло[145], где голландский офицер генерального штаба был захвачен на немецкой территории, и мне кажется другой был застрелен на границе в ходе этого происшествия, это дало нам понять, что нейтралитет в данных условиях, не сможет сохраняться, с учетом давления с вражеской стороны.
Теперь, когда нейтралитет, не мог быть обеспечен при любых обстоятельствах, постоянная угроза появлялась в случае войны на нашем правом фланге. Чисто военные власти, заинтересованные только в стратегических вопросах, когда их просили, озвучить мнение только с военной точки зрения, приводили его только с военной точки зрения; то есть, если бы мы не оккупировали данные страны, чисто военная и стратегическая ситуация сильно отличалась бы от той, если бы мы пошли на это, и такую оккупацию мог осуществить противник.
Дополнительный элемент, который вызывал сомнения в абсолютной нейтральности данных стран заключался, в том, что все полеты из Великобритании в Германию, которые проводились тогда, проходили над голландской и бельгийской территориями. Существовала достоверная информация о том, что бельгийская армия, которая вначале войны комплектовалась на Юго-Западной границе, была перегруппирована и растянута вдоль всей немецкой границы в состоянии полной боеготовности.
Дальнейшая информация указывала на изменение взглядов французского и бельгийского генеральных штабов, и о том, что под давлением французского генерального штаба, Бельгия, обещала усилить работы на укреплённой линии на Маасе против Германии.
Другие сведения показывали, что французский генеральный штаб, Гамелен[146], как и адмирал Дарлан[147] и начальник воздушных сил, Вюльмен[148], стремились оккупировать Бельгию при любых обстоятельствах, с целью обеспечения безопасности Франции, и такие переговоры об этом вопросе шли между французским и британским правительствами. Информация в то время постоянно менялась. Насколько она была верной и четкой стало известно позже, когда мы вошли во Францию, и обнаружили секретные документы французского генерального штаба, а также протоколы совещаний проходивших между французским и британским правительством в так называемом верховном военном совете.
По мнению фюрера, неспособность данных стран сохранить нейтралитет перед лицом нарастающего давления французов и британцев в дальнейшем создавала чрезвычайную опасность для Рура, который являлся жизненно важным для нас. Насколько оправдано это мнение, мы смогли понять из докладов главы британского правительства, и пояснений экспертов военного совета, о том, как хорошо долина Рура подходит, для атак низколетящих британских самолетов, которые бы приближались со стороны Бельгии, и затем в последний момент, после короткого полета над Бельгией могли бы атаковать важные производства в долине Рура.
Если этого еще и не произошло, то из-за озабоченности французского премьера, со своей стороны волновавшегося за французскую промышленность и желавшего, чтобы другая сторона первой ударила по промышленным объектам. Однако, Англия, заявляла, что она способна атаковать долину Рура в любое время через Бельгию.
Если принять во внимание насколько короткое расстояние полёта между бельгийской границей и важными производствами в долине Рура, лишь несколько минут, тогда можно было полностью понять насколько было опасным, если нейтралитетом Бельгии пренебрежет наш противник. С другой стороны, если бы нейтралитет соблюдался, британским воздушным силам пришлось бы проделывать долгий полет от Гельголандской бухты к северу от долины Рура, и для нас было бы возможно предотвращать такие атаки. Если бы они осуществлялись через Бельгию, это становилось почти невозможным.
В такой сложной борьбе нужно было в первую очередь, думать о наших военных интересах и нашем выживании, не оставляя противнику преимущества. В тот момент любой был искренне убежден в наличии опасности нашему народу, и прежде всего вооруженным силам; в связи с этим такую опасность следовало исключить, и мы собирались обезопасить себя от предполагаемых неприятностей.