Геринг: Военнопленные использовались в основном в действиях стационарных батарей противовоздушной обороны на месте для защиты заводов и городов. Именно эти являлись добровольцами. В основном они являлись русскими военнопленными, но не все насколько помню. Не следует забывать, что в России существуют различные расовые группы, и не все из них одинаково относились или не все имели одинаковое отношение к своей системе. Существовали так называемые восточные батальоны, созданные из добровольцев, было большое число добровольцев, после наборов в лагерях, пожелавших служить в противовоздушных батареях. Мы также имели целую роту русских военнопленных, кто вызвался воевать против своей страны. Я не думаю, что таких людей было много, но во время войны даже один лучше, чем ничего. Другая сторона делала то же самое.
Добровольцы хотели идти в противовоздушные части, потому что, работа была существенно легче, а продовольствия больше, так как они получали солдатские пайки; возможно, они имели другие причины, не знаю. Однако, если бы вы посмотрели на местную немецкую противовоздушную батарею в 1944 или 1945, это бы произвело, я подчеркиваю, странное впечатление. Там были немецкие юноши от 15 до 16 и пожилые люди от 55 до 60, некоторые женщины и некоторые добровольцы всех национальностей, я всегда называл их мои «цыганские батареи». Но они стреляли и это имело значение.
Штамер: Какие официальные отношения были у вас с Заукелем?
Геринг: Я отмечал, что Четырехлетний план уже в 1936 имел отдел по размещению рабочей силы. В 1942, после того, как его рукодитель заболел и временно его представлял кто-либо другой, я был удивлен прямым назначением нового генерального уполномоченного по размещению рабочей силы — назначение сделал лично фюрер, не спрашивая у меня.
|
|
Но тогда фюрер уже начал вмешиваться сильнее и лично в такие вопросы. В моем случае, это значило, что проблема трудовых ресурсов становилась актуальней день ото дня. Ему было предложено, чтобы он назначил нового заместителя, возможно какого-нибудь гауляйтера, из Силезии. Но фюрер решил, что это будет гауляйтер из Тюрингии Заукель, и назначил его уполномоченным. Данный приказ был согласован Ламмерсом, не мной, но это не существенно; и его формально включили в Четырехлетний план, потому как Четырехлетний план занимался всеми вопросами экономики. По этой причине, до самого конца, даже назначения Геббельса генеральным уполномоченным по тотальной войне, который не имел ко мнен никакого отношения, она находился в Четырехлетнем плане, пока в целом законодательная работа Четырехлетнего плана, которую я постепенно выстроил с его полномочиями, не рухнула и нам не пришлось работать в совершенно других условиях.
Если Заукель и получал приказы напрямую от фюрера, это потому что фюрер теперь вмешивался во все такие вопросы; но я приветствовал назначение Заукеля, считая его одним из самых спокойных и наиболее подходящих гауляйтеров и также был убежден, что он полностью посвятит себя новой задаче. Связи с ведомствами Четырехлетнего плана, конечно поддерживались, и в случае важных законодательных предложений, Заукель и насколько я знаю мои ведомства работали совместно.
Заукель лично разговаривал со мной по нескольким случаям после посещений фюрера, и посылал мне некоторые доклады, которые он направлял фюреру. Даже если и не детально, я был в целом информирован.
|
|
Штамер: В марте 1944, 75 офицеров английских воздушных сил сбежали из лагеря военнопленных «Шталаг III[186]«. Вероятно, вы узнали на слушаниях, что 50 из них были схвачены и расстреляны СД[187]. Исходил ли приказ о расстреле от вас, и знали ли вы о таких намерениях?
Геринг: Я узнал об этом по ходу событий, но, к сожалению, когда было уже поздно. Когда эти 75 или 80 офицеров английских воздушных сил попытались спастись в последние 10 дней марта, меня не находилось на месте, что я могу подтвердить. Одним или двумя днями спустя я услышал об этом побеге. Однако, до того, несколько крупных побегов уже случались, и каждый раз несколько дней спустя сбежавшие заключенные снова доставлялись в лагерь, я полагал, что так произойдет и в этот раз.
По возвращению, начальник моего генерального штаба сказал мне, что часть бежавших офицеров, он не тогда назвал точных цифр, была расстреляна. Это в определенной степени вызвало разговоры в Люфтваффе; некоторые опасались возмездия. Я спросил его от кого он об этом узнал и о том, что же случилось в действительности. Он сказал, что знал, о том, что только часть сбежавших была поймана охраной лагеря в окрестностях лагеря, и полицией ближайшего поселения, и была возвращена в лагерь. С ними ничего не сделали. С другой стороны, о судьбе тех, кто был схвачен на большом расстоянии от лагеря, он знал, что некоторые из них были расстреляны.
Я направился к Гиммлеру и спросил его. Он подтвердил это без указания на конкретные цифры, и сказал мне, что он получил на это приказ от фюрера. Я обратил его внимание на тот факт, что такие вещи недопустимы, и что английские офицеры в особенности планировали один или два побега, и мы об этом знали. Мне кажется, он сказал, что он, по крайней мере, возражал фюреру по этому поводу, но фюрер совершенно на этом настаивал, поскольку продолжающиеся побеги в такой степени представляли серьезную угрозу безопасности.
|
|
Тогда я сказал ему, что такие меры только приведут к еще более жесткой агитации в моих войсках, и никто не поймет смысл такой акции, и что если он отдает такие приказы, он, по крайней мере, должен был проинформировать меня, прежде чем поступать таким образом, чтобы у меня была возможность попытаться их отменить.
После дачи таких инструкций я лично разговаривал с фюрером об этом, и фюрер подтвердил тот факт, что он отдал приказ и объяснил мне почему — причины уже указывались. Я объяснил ему, почему такой приказ, согласно моему мнению, был совершенно невозможен и, что ответные меры могут быть приняты против моего летного состава на Западе.
Фюрер — наши отношения были тогда чрезвычайно плохими и натянутыми — ответил достаточно жестоко, что летный состав, воющий против России осознает, что его ждет немедленное избиение до смерти в случае вынужденной посадки, и что летный состав, воюющий на Западе не должен жаловаться и иметь, какие-либо привилегии. Я тогда сказал ему, что эти вещи не связаны друг с другом.
Затем я говорил с начальником своего генерального штаба и попросить его — мне кажется, он был генерал-квартирмейстером — написать в ОКВ и сказать, что я прошу, что воздушные силы просят, забрать эти лагеря из их ответственности. Я не хотел больше иметь ничего общего с лагерями военнопленных, если бы такие вещи произошли снова. То письмо, спустя несколько недель после этих событий было тесно связано с теми событиями. Вот, что я знаю об этом вопросе.
Штамер: Свидетель фон Браухнич[188] свидетельствовал о том, что в один день мая 1944 фюрер распорядился принять жесткие меры против так называемых лётчиков-террористов. Вы, согласно этому распоряжению фюрера, издавали инструкции расстреливать вражеских террористических лечиков или перепоручили это СД?
Геринг: Понятие «лётчики-террористы» было непонятным. Часть населения, а также пресса, более или менее называли всех атаковавших города «лётчиками-террористами». Огромное возбуждение росло в немецком народе, в силу очень крупных и продолжающихся атак на немецкие города, в результате чего население видело, что в определенной степени действительно важные промышленные цели менее страдали, чем дома и невоенные объекты. Некоторые немецкие города испытали ужас прямо в жилых районах, в то время как промышленные объекты в тех же городах оставались в целом нетронутыми.
Затем последовали дальнейшие налеты вражеских сил на Германию, когда так называемые низколетящие самолеты атаковали как военные, так и невоенные цели. Доклады часто поступали фюреру, и я также слышал эти доклады, о том, что гражданское население было атаковано пулеметами и пушками; даже отдельные гражданские автомобили, которые легко опознавались, атаковались машины скорой помощи, на которых был красный крест. Один доклад, — я отлично его запомнил, потому что фюрер был особенно взбешен этим, — говорил о том, что была расстреляна группа детей. Мужчины и женщины перед магазинами также расстреливались. И такие действия мы стали называть лётчиками-террористами. Фюрер был крайне разозлен.
Население в гневе пыталось поначалу линчевать, и мы сперва пытались предпринять меры с целью предотвращения этого. Я услышал затем, что через полицию и Бормана поступило распоряжение не препятствовать этому. Доклады множились, и фюрер затем распорядился, или сделал заявление о том, что террористические летчики должны расстреливаться на месте.
Убеждение о том, что такие налеты запрещены высшими начальниками, и что в действительности они должны были атаковать цели опознанные как военные, я подтвердил впоследствии после допроса летчиков.
Теперь, как часто бывало в таких случаях такого рода, все учреждения которые были связаны с этим, и были ответственны за это, как уже заявлял Браухнич — не только наши в воздушных силах, но также такие в ОКВ и других военных учреждениях — им было очень трудно сформулировать и поддержать приказ относительно этого вопроса. Прежде всего, понятие «лётчик-террорист» не имело однозначного смысла. В этой связи были разработаны четыре положения и эти положения были ранее зачитаны здесь.
Споры по этому поводу шли здесь и там. В целом я выражал мнение, что эти летчики, поскольку их действия запрещены их начальниками, могут быть преданы военным трибуналам. В любом случае мы смогли согласовать единый порядок; и ни одно учреждение воздушных сил никогда не давало инструкций по этому вопросу.
Документ, о котором говорилось 6 июня 1944 на совещании между Гиммлером, Риббертропом, и мной и которое проходило в Клессхайме и который подписан Варлимонтом[189], заявляет, что Варлимонт сказал, о том, что Кальтенбруннер говорил ему про то, что он знал о таком совещании. Он даже не сказал, в каком месте. Теперь день, 6 июня 1944, очень важный, как Браухнич уже объяснял, день вторжения во Францию. Я не имел представления кто именно приезжал в Клессхайм. Клессхайм это замок рядом с Берхтесгаденом и использовался зарубежными делегациями во время своих визитов.
Уже долгое время было установлено так, что когда следовали визиты союзников, я, как главнокомандующий воздушными силами, не присутствовал на каждом, так как посетители естественно хотели, прежде всего, по случаю таких переговоров, просить помощи от германских воздушных сил и всегда просили немецких истребителей и машин, независимо от того, была ли это Болгария, Румыния, Венгрия, Финляндия, или Италия или еще кто. Я взял за привычку не попадать в такие ситуации, так что фюрер мог отвечать уклончиво: «Я должен сначала посоветоваться с главнокомандующим воздушными силами»
Следовательно, я уже покинул Берхтесгаден четвертого или третьего, насколько я помню, и находился в своем поместье в Нюрнберге. Офицер генерального штаба, который сопровождал меня, врач и другие могут свидетельствовать об этом при необходимости. В утренние часы я узнал о вторжении, Браухич, ошибся только в одном, что тогда сообщили о вторжении. Напротив, в ответ на мой запрос мне было сказано, что достоверно неизвестно обманный ли это маневр или действительно вторжение. Впоследствии я вернулся в Берхтесгаден поздним вечером или после полудня — я помню точно. Я уехал после ланча и все это заняло 4 ½ часа. Я, следовательно, не принимал участие в совещании по данному вопросу с Риббентропом или Гиммлером в Клессхайме или где-либо еще, и я хотел бы особо это отметить.
Это совещание проходило с участием моего адъютанта, фон Браухнича, то есть офицера моего генерального штаба, и он был тем, кто рассказал ОКВ, без обсуждения со мной, о том, что моим мнением являлось стремление о предании суду в таких случаях. Решающая вещь, я думаю, однако, в том, что такого приказа не отдавал фюрер, ни я, ни любое учреждение Люфтваффе ни транзитный лагерь или лагерь для допросов в Оберрурзеле, ни любая другая часть войск.
Документ, который был прочитан здесь содержит доклад из воздушного округа XI, который указывал на расстрелы американских летчиков. Я уверен это были американцы, и это рассматривалось в связи с тем, что об этом было доложено воздушным округом XI. Я внимательно посмотрел на документ — там два очень подробных приложения. Они говорят очень ясно и четко, что воздушный округ XI докладывал о том, что экипаж который выбросился и был спасен из озера войсками, которые не относились к воздушным силам, был расстрелян полицией по пути на аэродром — приводилось конкретное название полицейского учреждения — что они следовательно не достигли аэродрома, но были расстреляны до того полицией. воздушный округ XI надлежащим образом доложил, как было положено. В дополнительном докладе названы имена каждого человека и, что с ним случилось. Некоторые попали в госпитали, другие, как я уже сказал, были расстреляны. И во всех этих докладах и в каждом отдельном докладе списки можно объяснить тем фактом, что учреждения воздушного округа, как ответственные учреждения, были проинструктированы автоматически сообщать в напечатанном виде являлось ли это катастрофой или вынужденной посадкой или результатом действий наших или вражеских самолетов; в то время; либо экипаж выбросился; либо экипаж погиб, или половина погибла; либо они отправлены в лагерь или в госпиталь. И в этом случае правильный доклад: «Застрелены полицией при попытке побега; похоронены в таком-то месте»
Записи такого типа можно измерить сотнями; я подразумеваю, записи о наших и вражеских самолетах, которые были сбиты вместе с экипажами, в сложных воздушных боях. Записи направлялись из воздушного округа в компетентные учреждения. Воздушные силы сами не имели ничего общего с этим; это очень ясно из оригинального немецкого документа, который был простым докладом.
В связи с этим проходили жаркие дискуссии. Все те господа, которые принимали участие в ежедневных обсуждениях обстановки фюрера, помнят, что фюрер периодически говорил мне в очень неприятных выражениях, что он определенно желает знать имена и наказать тех офицеров кто снова и снова защищает пилотов от населения. Я не собирался, ни искать ни арестовывать, ни наказывать этих людей. Я всегда указывал фюреру, что это происходит из-за того, что наши летчики, которые будут выбрасываться, могут жестоко пострадать от наших же людей, кто поначалу, находился в шоке, и поэтому настойчиво отмечал убеждение воздушных сил прекратить такие вещи.
Были острые противоречия, снова в присутствии многих господ, на том совещании на котором, я снова обратился у этой теме, фюрер оборвал меня словами: «Я хорошо понял, что обе воздушных армии заключили соглашение о трусости». Тогда я сказал ему: «Мы не заключали соглашение о трусости, но поскольку летчики всегда остаются товарищами, не важно, что мы сражаемся друг с другом» Все господа присутствовавшие там помнят это.
Штамер: Каким было ваше отношение как высшей судебной инстанции Люфтваффе относительно наказания за действия ваших солдат на оккупированных территориях?
Геринг: Как высший судебный орган я сталкивался с такими плохими делами и посвящал их проверке много времени. Вот почему я уделял особенное внимание важности высшего юриста воздушных сил, которого заслушивали здесь. Во многих случаях я изменял наказание, если оно явялялось мягким, особенно если речь шла об изнасилованиях. В таких случаях я всегда утверждал смертные приговоры вынесенные судом, за исключением случаев если пострадавшая сторона просила помиловать осужденного в отдельных случаях. Я также утверждал многие смертные приговоры множеству военнослужащих воздушных сил, которые принимали участие в убийствах мирных жителей на оккупированных территориях Востока, так же как и Запада.
Я не хотел бы отнимать время у Трибунала, перечисляя множество отдельных дел подтверждающих это. Кроме этого я был судебным органом, относительно таких жителей оккупированных территорий представших перед судом воздушных сил. Например, когда во Франции, Голландии, или России или в другой стране, местное население помогало вражеским летчикам спастись, или было виновно в актах саботажа на самолетах, или вовлечено в шпионаж в отношении воздушных сил, то есть, все наказуемые акты, которые могли касаться воздушных сил. Военное положение требовало, конечно, чтобы предпринимались в целом строгие меры.
В этой связи я бы хотел сказать, что были, конечно, смертные приговоры, возможны были и суды над женщинами. Во всех таких случаях с участием женщин, за всю войну, я никогда не утвердил ни одного смертного приговора женщине, даже в случае если их действия приводили к жертвам, или к жертвам в Люфтваффе; даже в самых жестоких случаях я всегда применял отсрочку.
Штамер: В своих экономических и военных мерах на оккупированных территориях учитывали ли вы, что они соответствуют Гаагской конвенции?
Геринг: Я впервые стал изучать регулирование ведения войны, установленное Гаагской конвенцией незадолго до начала войны с Польшей. Начав изучать её, я с сожалением отметил, что ранее не познакомился с ней. Если бы я сказал фюреру, о том, что, в связи с этими Гаагскими конвенциями, современная война не может проводиться любыми способами. Нам пришлось бы вступить в конфликт исходя из условий, установленных в 1906 или 1907, в находясь на уровне технологического развития современной войны. Либо эти положения должны были быть отменены, либо с учетом технического развития в них следовало внести изменения. Мои доводы были следующими:
Регулирование войны Гаагской конвенцией, в том виде, в каком они существовали, я вполне ясно понимал их, как правила для сухопутной войны в 1907. Но с 1939 по 1945, у нас не просто была сухопутная война, но также и воздушная война, которая не рассматривалась ранее и создавала абсолютно новую ситуацию, и во многом сильно меняла правила установленные Гаагской конвенцией. Но не это было решающим положением; скорее, появилась современная и тотальная война, как я вижу появились три направления: война сухопутная война, морская, воздушная; экономическая война, которая стала неотъемлемой частью современной войны; и в третьих, пропагандистская война, которая стала существенной в этой войне.
Если исходить из принципов логики к данным принципам, определенные отклонения ставшие результатом, согласно букве, могли нарушать логику, но следовать духу. Если правила Гаагской конвенции предоставляли право на трофеи, тогда я должен сказать сегодня, что в современной войне оружие противника может играть роль разве, что металлолома, однако экономические ресурсы, сырье, высокопрочная сталь, алюминий, медь, олово, выглядят более ценными как трофеи, чем оружие, которое можно забрать у противника. Но поскольку это вопрос ресурсов, не ставится вопрос о собственности. Правила Гаагской конвенции предусматривали одно положение — я не помню сейчас — что необходимое имущество может быть конфисковано, с компенсацией, конечно. Мне кажется и это также не решающий фактор. Однако решающий, факт, в том, что современная война, и экономическая война, которая основывается на базе продолжения войны, поставках, прежде всего продовольствия, должна рассматриваться абсолютно необходимой для войны и должна быть доступной в войне, и далее сырье. Более того производства и техника это также часть экономического вооружения. Если они теперь служат противнику — поскольку они прямо или косвенно помогают производству вооружений и ведению войны — они также должны служить тому, в чьем владении они находятся, и означть влияние на военные решения, даже временно, в ходе перемирия на оккупированных территориях. В этой связи рабочий вопрос естественно играет все большую роль в экономической войне более чем в других войнах, которые служили примерами, когда были приняты правила ведения войны Гаагскими конвенциями. В 1907 большинство случившихся войн, русско-японская[190], и вероятно англо-бурская война[191], которые были, однако, проведены в совершенно других условиях — войны, которые практически длились одну декаду — могли тогда служить примером. Войны между одной армией и другой в то время, как население более или менее не участвовало, не могут сравниваться с тотальной войной сегодняшнего дня, в которой каждый, даже ребенок, получает опыт войны, подвергаясь воздействию воздушного вооружения.
Согласно, моему мнению, людские ресурсы и соответственно рабочие и их использование, также часть неотъемлемой экономической войны. Но это не значит, что рабочий должен эксплуатироваться и страдать физически, но его труд должен быть использован в полную силу.
Один из свидетелей указывал недавно, что значит быть на оккупированной территории, когда там идут бои, и где это происходит годами, пока один, два, три, четыре, или пять новых военных поколений вырастают, и если они не находят работы в своей стране…
Председательствующий: Доктор Штамер, есть ли шанс, что подсудимый завершит до ночи?
Штамер: Это последний вопрос.
Председательствующий: Продолжайте, пожалуйста.
Геринг: Поэтому вопрос депортации рабочих, также касается таких вопросов безопасности. Мы были обязаны кормить, насколько возможно, всю оккупированную территорию. Мы также размещали рабочую силу, и в то же время рассматривали вывоз тех, кто не имел работы в своей стране и представлял опасность возможностью вступить в ряды подпольного сопротивления против нас.
Если эти группы забирали в Германию на работы, это происходило из основных соображений безопасности, с целью того, чтобы их не повернули против нашей страны — и поэтому были бы доступны для работы и борьбы против нас — но должны были быть использованы на благо нашей экономической войны.
Третье — я хочу упомянуть эти вещи очень кратко — в качестве вывода, военная пропаганда. В одном положении обвинительного заключения оно упоминает, что мы изымали радиоприемники, которые, конечно играют значение. В связи с важностью пропагандистского вооружения, никто не испытал столько вражеской пропаганды, распространявшейся с помощью радио, как Германия. Все крупные опасности подпольных движений, партизанской войны, движения сопротивления и саботажа, и все что связано с ними, и наконец, также в этой войне, разложение и та атмосфера, приводили к крайним мерам во взаимной радиовойне.
Также, чтобы ни происходило относительно жесткостей и похожих актов, которые не допускались, есть военные исследования, если кто-либо о них даже думал, это тоже относилось к пропагандисткой войне.
Следовательно, правила Гаагской конвенции, по моему мнению, не могли быть инструментом, который можно было использовать в современной войне, потому что они не рассматривали существенные принципы этой войны; войну в воздухе, экономическую войну, и пропагандистскую войну.
На этом месте я должен сказать похожие слова, которые один из величайших, наиболее важных, и сильнейших противников, сказал британский премьер-министр Уинстон Черчилль: «В борьбе не на жизнь, а на смерть нет правых»
Председательствующий: Судебное заседание отложено.
(Трибунал отложен до 10 часов 16 марта 1946)
Восемьдесят третий день
Суббота, 16 марта 1946
Утреннее заседание
Штамер: Ваша честь, я хотел бы прояснить лишь один вопрос и пока не разобрался с ним, он касается попыток Геринга сохранить мир в июле и августе 1939, до начала войны. Я не задал вопрос по следующим причинам: Сначала, я намеревался вызвать Геринга для дачи показаний, после допроса свидетеля Далеруса[192]. Но так как Далерус пока не прибыл, я хотел бы избежать прерывания слушаний, и решил вызвать Геринга первым.
Я прошу вашего решения о том, могу ли я снова вызвать Геринга на допрос после допроса свидетеля Далеруса, который скоро прибудет — я рассматриваю это исходя их экономии времени, потому что, по моему мнению, много вопросов не придется задавать — или, смогу ли я снова задать данный вопрос после перекрестного допроса. Если это невозможно, я хотел бы решить это вопрос незамедлительно. Это выглядит необходимым, однако, поставит такой вопрос после допроса Далеруса.
Максвелл-Файф: Ваша честь, я могу помочь в этом. Если Трибунал может рассматривать это обращение без создания прецедента для других дел, я не возражаю, потому что Далерус знает о событиях предшествующих событиям Ночи длинных ножей. Это сэкономит время, если такие детали будут выяснены один раз, и доктору Штамеру будет достаточно сложно допрашивать свидетеля Далеруса не вдаваясь в подробности. Я разделяю позицию Трибунала, о том, что подсудимого не стоит повторно вызывать за исключением исключительных обстоятельств. Думаю, в данном случае это уместно для экономии времени.
Председательствующий: Вы считаете, что вызов свидетеля Далеруса, вызовет необходимость повторного вызова подсудимого Геринга?
Максвелл-Файф: Это может быть вызвано необходимостью в любом случае, я думаю, что вызова подсудимого Геринга ответит тогда всего на несколько вопросов; но если мы начнем сейчас сложно будет избежать того, что свидетели будут рассказывать об одном и том же.
Председательствующий: Трибунал руководствуясь только экономией времени информирует защитника подсудимого доктора Штамера, о том что это может сберечь время, и позволяет свидетелю Далерусу, быть вызванным до постановки вопросов подсудимому Герингу; но это не будет являться прецедентом для вызовов других свидетелей.
Штамер: Спасибо, господа. Тогда у меня больше нет вопросов к подсудимому.
Нельте: Обвинение, в ходе оглашения, часто упоминало, подсудимого Кейтеля в связи с приказами, директивами, и так далее. Они всегда цитировались, как приказы Кейтеля, распоряжения Кейтеля, и на всем этом, обвинение обосновало остальные положения обвинительного заключения в отношении подсудимого Кейтеля. Я бы хотел прояснить у вас вопрос о положении, которое занимал фельдмаршал Кейтель, какой властью и ответственностью он обладал как начальник ОКВ или в других своих функциях. Вам знакомо распоряжение от 4 февраля 1938, которым, было создано высшее командование вооруженных сил, ОКВ, и фельдмаршал Кейтель был назначен его начальником?
Геринг: Конечно, я знаком с данным распоряжением, потому что участвовал в подготовке распоряжения, и фюрер обсуждал со мной кадровые перестановки 8 февраля, и последствия организационных изменений своего аппарата
Нельте: Вы могли бы вспомнить схему, которая была представлена обвинением, рассматривающую организацию германских вооруженных сил?
Геринг: Да, я помню, что ее показывали на доске.
Нельте: Я бы хотел её вам продемонстрировать.
Как вы думаете, место ОКВ, правильно показано на схеме.
Геринг: Нет не правильно. Там написано наверху «Главнокомандующий вооруженными силами» и затем линия, и ниже неё «начальник высшего командования вооруженных сил». Отсюда линии идут напрямую к главнокомандующим армией, флотом и воздушными силами. Это неправильно.
Высшее командование вооруженных сил, а также начальник высшего командования вооруженных сил, не могут быть помещены таким образом, но должны размещаться отдельно на одной стороне, то есть, три главнокомандующих трех родов войск были непосредственно подчинены фюреру, как верховному главнокомандующему вооруженных сил, и никак не подчинялись высшему командованию вооруженных сил, или начальнику высшего командования вооруженных сил.
Фюрер тогда, в феврале, полностью реорганизовал свой аппарат, который находился в его ведении как главы государства и государственной канцелярии. Он назначил Мейснера, который являлся тогда государственным секретарем, государственным министром и сделал государственную канцелярию своим административным учреждением. Мейснер, в сотрудничестве отделом протокола министерства иностранных дел, был ответственным за вопросы, касавшиеся только главы государства. В качестве рейхсканцлера и главы правительства, он постановил, что его административным аппаратом будет рейхсканцелярия, и государственный секретарь рейхсканцелярии стал в тот же день министром Рейха и начальником рейхсканцелярии. Функцией этого учреждения была координация работы министерств и в целом государственного механизма Рейха. Функцией этого министра, как органа фюрера, было не столько законотворчество, сколько исполнение приказов и указов фюрера.
В-третьих, фюрер, как лидер партии, имел партийную канцелярию, которую возглавлял заместитель фюрера, Рудольф Гесс, ответственный в то время и занимавший высшую позицию внутри данной организации. После его побега, Борман не стал заместителем фюрера, но начальником партийной канцелярии.