— Нашего господина, — добавил Галунье, невольно сдернув с головы колпак.
Гасконец пожал ему руку, и некоторое время они задумчиво молчали.
— Ну, что сделано, то сделано, — наконец промолвил Плюмаж. — Не знаю, золотце, как сложилось у тебя, но мне это дело счастья не принесло. Когда ребята Каррига обстреляли нас из карабинов, я отступил в замок. А ты куда‑то пропал. Пероль обещаний не сдержал и назавтра выпроводил нас под предлогом, что, мол, наше присутствие в тех краях только подкрепит уже возникшие подозрения. Что ж, все правильно. Нам заплатили не то чтобы хорошо, но и не плохо, и мы разбежались. Я перешел границу и на всем пути расспрашивал о тебе. Никаких известий! Сперва я устроился в Памплоне, потом в Бургосе, а затем в Саламанке. Дошел до Мадрида…
— Все‑таки хорошая страна!
— Кинжал там ценится больше, чем шпага. Тут она похожа на Италию, которая, не будь у нее этого недостатка, была бы сущим раем. Из Мадрида я отправился в Толедо, из Толедо в Сьюдад‑Реаль, а потом, устав от Кастилии, где у меня без моей вины возникли неприятности с алькадами, перебрался в королевство Валенсию. Ризы Господни! Я попил там доброго вина от Мальорки до Сегорбы. А прибыл я туда, чтобы услужить старому лиценциату, который хотел отделаться от одного своего родственника. Валенсия — стоящая страна. На всех дорогах между Тортосой, Таррагоной и Барселоной тьма‑тьмущая дворян… но у всех пустые карманы и длиннющие шпаги. В конце концов без единого мараведи я перевалил через горы. Я почувствовал: меня зовет голос родины. Вот, голубок, вся моя история.
Гасконцу больше нечего было рассказать.
— Ну, а ты‑то, бродяга, как? — поинтересовался он.
— Я, — отвечал нормандец, — удирал от конников Каррига чуть ли не до Баньер‑де‑Люшона. Я тоже подумывал отправиться в Испанию, но встретил бенедиктинца, которому понравилась моя благообразная внешность, и он взял меня на службу. Он направлялся в Кельн‑на‑Рейне, чтобы получить какое‑то наследство по поручению своего монастыря. Кажется, я увел его чемодан и сундук, да и деньги, по‑моему, тоже.
— Плутишка, — ласково прокомментировал гасконец.
— Пришел я в Германию. Вот уж разбойничья страна! Ты говоришь — кинжал? Но кинжал хотя бы стальной. А там они дерутся только пивными кружками. В Майнце жена одного трактирщика очистила меня от дукатов бенедиктинца. Она была прехорошенькая и так меня любила… Ах, друг мой Плюмаж, — вздохнул Галунье, — ну за что мне такое несчастье, почему я так нравлюсь женщинам? Не будь их, я мог бы купить себе домик в деревне, чтобы спокойно жить в старости, маленький садик, лужок, на котором цвели бы розовые маргаритки, ручеек, а на нем мельница…
— А на мельнице мельничиха, — ввернул гасконец. — Ты чересчур влюбчив.
Галунье ударил себя кулаком в грудь.
— Страсти! — воскликнул он, возведя очи горе. — Страсти превращают жизнь в пытку и не дают молодому человеку отложить на черный день!
Высказав это здравое замечание, брат Галунье продолжал:
— Подобно тебе, я менял город за городом в этой плоской, жирной, глупой и нудной стране. Что я там видел? Худющих, желтых, как шафран, студентов, дураков, поэтов, завывающих при свете луны, ожиревших бургомистров, у каждого из которых по племяннику, жаждущему, чтобы дядюшка преждевременно отошел в лучший мир, церкви, где не поют мессу, Женщин… нет, не могу ничего худого сказать о представительницах прекрасного пола, чьи прелести усладили и сломали мою жизнь, наконец, жилистое мясо и пиво вместо вина.
— Битый туз! — решительно изрек Плюмаж. — Ноги моей никогда не будет в этой дрянной стране.
— Я повидал Кельн, Франкфурт, Вену, Берлин, Мюнхен и еще множество других городов и всюду встречал компании молодых людей, распевающих заунывные песни. Точь‑в‑точь как ты, я вдруг ощутил тоску по родине, пересек Фландрию, и вот я здесь.
— Франция! — воскликнул Плюмаж. — Нет ничего лучше Франции, малыш!
— Благороднейшая страна!
— Родина вина!
— Отчизна любви! — Но тут Галунье прервал лирический дуэт, который они исполняли с одинаковым воодушевлением, и спросил: — Дорогой мэтр, а только ли полное отсутствие мараведи вкупе с любовью к отчизне заставило тебя пересечь границу?
— А тебя только ли тоска по родине?
Брат Галунье покачал головой, Плюмаж опустил глаза.
— Была и другая причина, — сказал он. — Как‑то вечером, завернув за угол, я нос к носу столкнулся… Догадался с кем?
— Догадался, — ответил Галунье. — После такой же встречи я, смазав пятки, удрал из Брюсселя.
— Увидев его, дорогуша, я понял, что воздух Каталонии вреден для меня. Но свернуть с дороги Лагардера ничуть не стыдно!
— Стыдно или не стыдно — я не могу сказать, но благоразумно, это уж точно. Ты знаешь судьбу наших сотоварищей, участвовавших в деле у замка Келюс?
Задавая этот вопрос, Галунье опять же невольно понизил голос.
— Да, — кивнул гасконец, — знаю. Наш мальчик заявил: «Вы все умрете от моей руки!»
— Начало уже положено. В нападении нас участвовало девятеро, считая капитана Лоррена, вожака разбойников. О его людях я не говорю.
— Девять отменных шпаг, — задумчиво произнес Плюмаж. — И все они вышли из этого дела, пусть раненые, с отметинами, залитые кровь, но живые.
— Штаупиц и капитан Лоррен погибли первыми. Штаупиц был из хорошего рода, хотя выглядел мужланом. Капитан Лоррен был военный, и испанский король дал ему полк. Штаупиц погиб у стен собственного замка под Нюрнбергом. Он был убит ударом между глаз.
И Галунье пальцем показал у себя на лбу — куда. Плюмаж инстинктивно повторил его жест и продолжал:
— Капитан Лоррен был убит в Неаполе ударом между глаз. Раны Христовы! Для тех, кто знает и помнит, это все равно что знак мстителя.
— Остальные преуспели, — подхватил Галунье, — потому что господин Гонзаго не оставил своими милостями никого, кроме нас. Пинто женился на даме из Турина. Матодор держал фехтовальную академию в Шотландии, Жоэль де Жюган купил дворянство где‑то в глуши Нижней Нормандии.
— Да, да, — кивнул Плюмаж, — они были спокойны и довольны. Но Пинто был убит в Турине, Матодор был убит в Глазго.
— А Жоэль де Жюган, — продолжил брат Галунье, — был убит в Морло. И все одним и тем же ударом!
— Ударом Невера, черт возьми!
— Да, страшным ударом Невера!
Они разом замолкли. Плюмаж приподнял поникшие поля шляпы, чтобы стереть пот со лба.
— Остается еще Фаэнца, — наконец промолвил он.
— И Сальданья, — дополнил брат Галунье.
— Гонзаго много сделал для них. Фаэнца теперь шевалье.
— А Сальданья барон. Но придет и их черед.
— Немножко раньше, немножко позже наступит и наш, — прошептал гасконец.
— И наш, — вздрогнув, шепотом подтвердил Галунье. Плюмаж приосанился.
— Знаешь, дорогуша, — произнес он тоном человека, примирившегося с судьбой, — перед тем как рухнуть на мостовую или на траву с дыркою между бровей — я ведь понимаю, что победить его не смогу, — знаешь, что я ему скажу? А скажу я, как когда‑то: «Эх, малыш, пожми только руку и, чтобы я умер со спокойной душой, прости старика Плюмажа!» Ризы Господни, именно так я и скажу.
Галунье не смог удержаться от гримасы.
— Я тоже постараюсь, чтобы он хоть поздно, но простил меня, — сказал он.
— Желаю удачи, золотце. А пока что он изгнан из Франции. Можно быть уверенным, что в Париже мы его не встретим.
— Можно, — повторил Галунье, но не слишком убежденно.
— Одним словом, в мире это единственное место, где меньше всего шансов повстречать его. Поэтому я здесь.
— И я тоже.
— И еще я хочу напомнить о себе господину Гонзаго.
— Да уж, он кое‑что нам задолжал.
— Сальданья и Фаэнца окажут нам протекцию.
— И мы станет важными господами, как они.
— Раны Христовы! Из нас с тобой получатся неплохие щеголи, дорогуша!
Гасконец крутанулся на каблуке, а нормандец весьма серьезно заметил:
— Мне идут роскошные наряды.
— Когда я пришел к Фаэнце, — сообщил Плюмаж, — мне объявили: «Господин шевалье отсутствуют». Отсутствуют! — повторил он, пожав плечами. — Господин шевалье! А я ведь помню те времена, когда он юлил передо мною.
— Когда я явился в дом к Сальданье, — подхватил Галунье, — здоровенный лакей презрительно смерил меня взглядом и процедил: «Господин барон не принимает».
— Эх, — крякнул Плюмаж, — когда у нас тоже появятся верзилы‑лакеи, мой, черт побери, будет груб, как подручный палача.
— Ах, — вздохнул Галунье, — мне хотя бы домоправительницу!
— Все у нас будет, дорогуша, прах меня побери! Если я верно понимаю, ты еще не встречался с господином де Перолем?
— Нет, я хочу обратиться прямо к принцу.
— Говорят, у него теперь миллионы.
— Миллиарды! Ведь этот дворец называют «Золотым домом». Я не гордый и готов стать, если нужно, финансистом.
— Ты что! Финансистом?
Этот вопль возмущения невольно вырвался из благородного сердца Плюмажа‑младшего. Но он тут же спохватился и добавил:
— Да, это ужасное падение. Но если это правда, мой голубок, что тут делают состояния…
— Ты еще сомневаешься! — с энтузиазмом вскричал Галунье. — Неужто ты ничего не знаешь?
— Я много чего слышал, да только не верю в чудеса.
— Придется поверить. Тут сплошные чудеса. Тебе не доводилось слышать про горбуна с улицы Кенкампуа?
— Это о том, который предоставлял свой горб индоссантам[36]акций?
— Не предоставлял, а сдавал в наем в течение двух лет и, говорят, заработал на этом полтора миллиона ливров.
— Не может быть! — воскликнул гасконец и расхохотался.
— Напротив, может, и даже очень, потому что теперь он женится на графине.
— Полтора миллиона! — повторил Плюмаж. — И заработал горбом! Силы небесные!
— Ах, дружище, — порывисто произнес Галунье, — мы потеряли на чужбине лучшие годы, и все же вовремя прибыли сюда. Здесь, представь себе, нужно только нагнуться, чтобы поднять. Это какой‑то чудесный лов рыбы. Завтра луидоры пойдут по шесть су. По пути сюда я видел, как мальчишки играли в бушон[37]серебряными экю в шесть ливров.
Плюмаж облизал губы.
— А сколько может стоить, — поинтересовался он, — в эти благословенные времена удар шпагой, нанесенный точно, умело и по всем правилам искусства?
Плюмаж выпятил грудь, громко притопнул правой ногой и сделал глубокий выпад. Галунье скосил глаз.
— Тише! — сказал он. — Не шуми. Люди идут, — и склонившись к уху Плюмажа, прошептал: — Думаю, что и сейчас недешево. Надеюсь не позже, чем через час, узнать цену из уст самого господина Гонзаго.
ТОРГИ
Зала, где мирно беседовали нормандец и гасконец с примесью провансальца, находилась в центре главного здания. Ее окна, затянутые тяжелыми фламандскими гобеленами, выходили на узенькую полоску травы, огражденную трельяжем, которая отныне получила пышное название «Личный сад госпожи принцессы». В отличие от других помещений первого и второго этажа, уже наводненных рабочими, здесь пока еще ничто не подверглось переделке.
То была парадная гостиная княжеского дворца, обставленная богатой, но строгой мебелью. Гостиная, которой пользовались только для празднеств и представлений, о чем свидетельствовало находящееся напротив гигантского камина черного мрамора возвышение, застеленное турецким ковром; из‑за этого возвышения зала приобретала совершенно судебный вид.
И действительно здесь в те времена, когда знать решала судьбы королевства, не раз собирались представители прославленных домов — Лотарингского, Шеврез, Жуайез, Омаль, Эльбеф, Невер, Меркер, Майеннского, Гизов. И только полным смятением, царящим во дворце Гонзаго, можно объяснить то, что наши два храбреца сумели пройти сюда. И надо сказать, тут они оказались в самом тихом и спокойном месте.
До завтрашнего дня зала эта должна была оставаться нетронутой. Сегодня тут состоится торжественный семейный совет, и только завтра она будет отдана на растерзание плотникам, которые выстроят в ней клетушки.
— Да, кстати о Лагардере, — заговорил Плюмаж, когда шум потревоживших их шагов отдалился. — Когда ты встретился с ним в Брюсселе, он был один?
— Тоже нет.
— С кем он был?
— С девушкой.
— Красивой?
— Очень.
— Интересно. Когда я встретил его во Фландрии, он тоже был с очень красивой молоденькой девушкой. А ты не помнишь, каковы были манеры, лицо, наряд той девушки?
Плюмаж ответил:
— Лицо, манеры, наряд прелестной испанской цыганки. А у твоей?
— Манеры скромные, ангельское личико, наряд благородной девицы.
— Интересно, — в свой черед произнес Плюмаж. — А сколько ей могло быть примерно лет?
— Столько же, сколько было бы унесенному ребенку.
— Второй тоже. Но ведь мы с тобой, золотце, кое о чем позабыли. К тем, кто ждет своей очереди, то есть к нам обоим, к шевалье Фаэнце и барону Сальданье, мы не причислили ни господина де Пероля, ни принца Гонзаго.
Отворилась дверь, и Галунье успел только бросить:
— Ежели доживем, увидим.
Вошел слуга в пышной ливрее, сопровождаемый двумя рабочими с измерительными инструментами. Он был до того озабочен, что даже не обратил внимания на Плюмажа с Галунье, и те сумели незаметно скользнуть в нишу окна.
— Поторопитесь! — распорядился лакей. — Наметьте все для завтрашней работы. Четыре фута на четыре.
Рабочие тут же принялись за дело. Один измерял, второй проводил мелом линии и писал номера. Первым был поставлен номер 927, а далее шло по порядку.
— Дорогуша, кой черт они тут делают? — поинтересовался гасконец, выглянув из укрытия.
— Ты что, не знаешь? — удивился Галунье. — Эти линии показывают, где будут поставлены перегородки, а номер девятьсот двадцать семь говорит, что в доме господина Гонзаго продана уже почти тысяча клетушек.
— А для чего эти клетушки?
— Чтобы делать золото.
Плюмаж широко раскрыл глаза. Брат Галунье растолковал ему, какой драгоценный подарок недавно сделал Филипп Орлеанский своему сердечному другу.
— Как! — ахнул гасконец. — Каждая из этих каморок стоит больше, чем ферма в Босе или в Бри?[38]Друг мой, друг мой, мы просто должны примкнуть к достойнейшему господину Гонзаго!
А измерения и разметка тем временем шли своим чередом. Лакей заметил рабочему:
— Номера девятьсот тридцать пять, девятьсот тридцать шесть и тридцать семь вы сделали слишком большими. Не забывайте, каждый дюйм стоит золота.
— Рай и святители! — пробормотал Плюмаж. — Что же, эти бумажки и впрямь так дорого стоят?
— Настолько, — отвечал Галунье, — что золото и серебро скоро не будут стоить ничего.
— Презренные металлы! И поделом им, — мрачно произнес гасконец и тут же изрек: — Черт побери, видно, у меня неистребимая привычка, но я сохраняю слабость к пистолям.
— Номер девятьсот сорок один, — объявил лакей.
— Осталось только два с половиной фута, — сообщил отмерявший рабочий. — На полную не хватает.
— Ничего, — заметил Плюмаж, — клетка пойдет какому‑нибудь тощавому.
— Плотники придут сразу после совета.
— Какого еще совета? — удивился Плюмаж.
— Попытаемся узнать. Когда знаешь, что происходит в доме, считай, что дело здорово продвинулось.
Выслушав это безмерно справедливое высказывание, Плюмаж ласково потрепал Галунье по подбородку, подобно любящему отцу, обнаружившему, что его сынок начинает проявлять сообразительность.
Лакей и рабочие вышли. Но тут же из вестибюля донесся громкий, нестройный хор голосов, выкрикивающих:
— Мне! Мне! Я записался! Давайте по справедливости!
— Ну вот, — буркнул Плюмаж. — Опять что‑то новенькое.
— Успокойтесь! Ради Бога, успокойтесь! — прозвучал на пороге залы властный голос.
— Господин де Пероль! — шепнул брат Галунье. — Не высовываемся!
Они еще глубже втиснулись в нишу окна и задернули занавеску.
Господин де Пероль вступил в залу, сопутствуемый, а верней будет сказать, стиснутый толпой просителей — просителей весьма редкой и драгоценной породы, которые умоляли взять у них золото и серебро в обмен на дым.
Одет господин де Пероль был исключительно богато. В волне кружев, скрывающих его тощие руки, сверкали бриллианты.
— Господа! Господа! — повторял он, обмахиваясь платком с каймой из алансонских кружев. — Держитесь подальше. Вы, право же, утрачиваете почтение.
— Ах, плут! Он просто великолепен, — вздохнул Плюмаж.
— Жох! — определил его одним словом Галунье.
Да, тут мы согласны. Пероль был жох. Своей тростью он пытался раздвинуть толпу живых ходячих денег. Справа и слева от него шли два секретаря с неимоверных размеров записными книжками.
— Да блюдите хотя бы собственное достоинство! — с укоризной произнес он, стряхивая с мехельнского жабо крошки испанского табака. — Неужто вы не можете сдержать страсть к наживе?
И он сделал такой жест, что наши мастера шпаги, разместившиеся, подобно истинным ценителям искусства, в закрытой ложе, едва удержались от рукоплесканий. Однако торговцы, окружавшие господина де Пероля, не сумели в той же мере оценить его.
— Мне! — продолжали кричать они. — Я первый! Теперь моя очередь!
Господин де Пероль остановился и изрек:
— Господа!
Все тотчас смолкли.
— Я просил вас успокоиться, — продолжал он. — Я представляю здесь особу господина принца Гонзаго. Я его управляющий. Однако я вижу, что кое‑кто позволил себе остаться в шляпе.
В тот же миг все шляпы словно ветром сдуло.
— Вот так‑то лучше, — одобрил Пероль. — Господа, я имею сообщить вам следующее…
— Тихо! Тихо! — раздались голоса.
— Конторки в этой галерее будут построены и распределены завтра.
— Браво!
— Это все, что у нас осталось. Больше ничего нет. Все прочее, кроме личных покоев монсеньора и покоев госпожи принцессы, уже занято.
И Пероль поклонился. Хор опять завел:
— Мне! Я записан! Черт возьми, я не позволю обойти себя!
— Да не толкайтесь!
— Вы задавите женщину!
Да, там были и женщины, прабабушки нынешних уродливых дам, что в наши дни пугают в два часа пополудни прохожих на подходах в Бирже.
— Наглец!
— Невежа!
— Нахал!
Затем раздались проклятья и визг дам‑финансисток. Похоже, они вот‑вот должны были вцепиться друг другу в волосы. Плюмаж и Галунье высунулись, чтобы лучше видеть свалку, но в этот миг двери за возвышением распахнулись настежь.
— Гонзаго! — шепнул гасконец.
— Миллиардер! — дополнил нормандец.
И оба машинально обнажили головы.
Действительно на помосте появился Гонзаго в сопровождении двух молодых дворян. Он был все так же красив, хотя ему уже шел пятый десяток. При высоком росте он сохранил поразительную гибкость. На лбу его не было видно ни единой морщины; густые, черные, как смоль, волосы ниспадали кудрями на черный же бархатный кафтан самого простого покроя.
Богатство его наряда не имело ничего общего с богатством наряда Пероля. Его жабо стоило пятьдесят тысяч ливров, а бриллианты на орденской цепи, которая едва выглядывала из‑под голубого атласного камзола, не меньше миллиона.
Молодые дворяне, что сопровождали принца, шелапут де Шаверни, его родственник по линии Неверов, и младший де Навайль, были в пудреных париках и с мушками на лице. То были очаровательные молодые люди, чуточку женственные, немножко уже утомленные, но, невзирая на ранний час, успевшие поднять дух капелькой шампанского; шелка и бархат они носили с великолепной небрежностью.
Де Навайлю было уже лет двадцать пять, маркизу де Шаверни недавно исполнилось двадцать. Они остановились, взглянули на толкотню и разразились искренним смехом.
— Господа, господа, — сняв шляпу, уговаривал Пероль, — имейте хотя бы уважение к его светлости принцу!
Толпа, готовая уже схватиться врукопашную, затихла, как по мановению волшебной палочки: все кандидаты на обладание клетушками дружно склонились в поклоне, все дамы присели в реверансе. Гонзаго приветствовал их, помахав рукой и бросил:
— Поторопитесь, Пероль, мне нужна эта зала.
— Ну и образины! — промолвил маленький Шаверни, в упор лорнируя толпу.
Навайль расхохотался так, что у него слезы выступили на глазах, и только и смог повторить:
— Образины!
Пероль подошел к принцу.
— Они уже доведены до белого каления, — шепнул он, — и заплатят, сколько мы пожелаем.
— Пустите на торги! — закричал Шаверни. — Вот будет потеха!
— Помолчите, сумасброд! — одернул его Гонзаго. — Мы здесь не за столом.
Однако предложение показалось ему удачным, и он сказал:
— Ну что ж, торги так торги Какую назначить цену?
— Пятьсот ливров в месяц за четыре фута на четыре, — ответил Навайль, убежденный, что это безумная цена.
— Тысяча в неделю, — перебил его Шаверни.
— Пусть будет полторы тысячи, — решил Гонзаго. — Начинайте, Пероль.
— Господа, — обратился тот к жаждущим, — поскольку эти места последние и притом лучшие, мы предоставим их тем, кто больше предложит. Итак, номер девятьсот двадцать семь, полторы тысячи ливров!
По толпе прошел ропот, но никто не принял цены.
— Черт побери, кузен, — бросил Шаверни, — придется мне вам помочь, — и он крикнул: — Две тысячи ливров!
Претенденты с тоской переглядывались.
— Две с половиной! — во все горло выкрикнул Навайль. Солидные кандидаты были потрясены и растеряны.
— Три тысячи! — раздался сдавленный голос толстого торговца шерстью.
— Принято! — поспешно сказал Пероль. Гонзаго бросил на него разъяренный взгляд.
Да, Перолю недоставало полета ума. Он боялся, что у человеческого безумия есть предел.
— Ну и ну! — пробормотал Плюмаж.
Галунье стоял, молитвенно сложив руки. Он смотрел и слушал.
— Номер девятьсот двадцать восемь, — назвал управляющий.
— Четыре тысячи ливров, — небрежно произнес Гонзаго.
— С ума сбрендить! — ахнула перекупщица в туалете, в котором ее племянница недавно венчалась с графом, купленным за двадцать тысяч луидоров. Деньги эти она нажила на улице Кенкампуа.
— Беру! — крикнул аптекарь.
— Даю четыре с половиной! — надбавил торговец скобяным товаром.
— Пять тысяч!
— Шесть!
— Отдано! — объявил Пероль. — Номер девятьсот двадцать девять… — но, поймав взгляд Гонзаго, надбавил: — За десять тысяч ливров!
— Четыре фута на четыре! — выдавил ошеломленный Галунье.
Плюмаж задумчиво пробормотал:
— Меньше, чем могила!
А торги уже шли полным ходом. Всех охватило сумасшествие. За девятьсот двадцать девятый номер торговались, словно от обладания им зависела жизнь, и когда за следующую клетушку Гонзаго назначил цену в пятнадцать тысяч ливров, никто даже не удивился. Расплачивались, заметьте, не сходя с места, звонкой монетой либо государственными билетами.
Один из секретарей Пероля принимал деньги, второй заносил в записную книжку фамилии покупателей. Шаверни и Навайль перестали смеяться, они восхищались.
— Невероятное безумие, — заметил маркиз.
— Да, не будь я очевидцем, ни за что бы не поверил, — согласился Навайль.
А Гонзаго бросил с обычной насмешливой улыбкой:
— Ах, господа, Франция — прелестная страна. Но пора кончать. Все остальное по двадцать тысяч.
— Да это же даром! — восхитился Шаверни.
— Мне! Мне! Мне! — завопила толпа.
Торги продолжались под крики радости и вопли отчаяния. Золото потоком сыпалось на ступени, ведущие на помост, которые служили прилавком. Истинное удовольствие, к которому, правда, примешивалось известное ошеломление, было смотреть, с какой радостью люди опустошали набитые карманы. Получившие вожделенную квитанцию размахивали ею над головой. Хмельные от счастья, они мчались, вступали в квадраты, отмеченные мелом, и горделиво примеривались к ним. Потерпевшие поражение рвали на себе волосы.
— Мне! Мне! Мне!
Пероль и его подручные не знали кого слушать. Неистовство нарастало. Когда подошли последние номера, казалось, вот‑вот начнется кровопролитие. Девятьсот сорок второй номер, тот, в котором было всего два с половиной фута, был уступлен за двадцать восемь тысяч ливров. Пероль громко захлопнул записную книжку и объявил:
— Господа, торги закрыты.
На миг воцарилась небывалая тишина. Счастливые обладатели клетушек ошеломленно переглядывались. Гонзаго подозвал Пероля и распорядился:
— Очистите зал!
В эту же секунды в дверях, ведущих из вестибюля, появилась еще одна группа — придворных, откупщиков, дворян; они пришли засвидетельствовать почтение принцу Гонзаго. Увидев, что место занято, они остановились.
— Входите, господа, входите! — пригласил их Гонзаго. — Сейчас мы отправим всех этих людей.
— Входите, — добавил Шаверни. — Эти добрые люди, ежели захотите, уступят вам свои приобретения по двойной цене.
— И совершат большую ошибку, — заключил Навайль. — Привет, толстяк Ориоль!
— А, так вот он где, Пактол![39]— бросил тот, отвесив глубокий поклон Гонзаго.
Ориоль был весьма многообещающий молодой откупщик. Среди прочих здесь были Альбре и Таранн, оба финансисты, барон фон Батц, благонамеренный немец, приехавший в Париж в надежде познать в этом городе все разновидности разврата, виконт де Лафар, Монтобер, Носе, Жиронн, все гуляки и распутники, все дальние родственники или уполномоченные дальних родственников Невера; принц Гонзаго созвал их на торжественный семейный совет, о котором упоминал господин де Пероль и на котором нам вскоре предстоит присутствовать.
— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.
— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.
— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
— Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? — воскликнул Ориоль. — Да быть такого не может!
— Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
— В год?
— В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
— Двадцать три тысячи! — в совершенном изумлении повторяли они.
— Надо было начинать с это цифры, — сказал Гонзаго. — У меня было почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
— Но это же безумие!
— Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
— Кузен, — предложил де Шаверни, — по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
— Чем больше нехватка мест, — продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, — тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
— Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
— Да нету ничего, — отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул:
— А! Есть!
— Что? — послышалось со всех сторон.
— Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
— Господа, вы полагаете, я шучу, — заявил Гонзаго, — а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее, не сходя с места, десять тысяч экю.
— Тридцать тысяч ливров за собачью будку! — раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклокоченными волосами — голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
— Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
ЩЕДРОСТЬ
Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем несообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках, свидетельствовала о дьявольской хитрости. Одним словом, то был настоящий горбун.
Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.
Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.
— Браво, мудрый Эзоп![40]— воскликнул Шаверни. — Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.
— Достаточно отважный, — ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, — а вот ловкий ли, это мы увидим.
Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:
— Браво, Эзоп! Браво!
Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:
— Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?
— Насколько я помню, нет.
— Силы небесные! Мне кажется, я где‑то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.
— Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? — осведомился он.
— Известно, — отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.