Мучительное наслаждение доставляло Олегу, вытянувшись на топчане с подложенными под голову руками, когда все спали вокруг и свежий воздух из степи вливался в раскрытую дверцу сарая и почти полная луна рассеивала далеко по небу грифельный свет свой и блистающим прямоугольником лежала на земляном полу, у самых ног, — мучительное наслаждение доставляло Олегу думать о том, что здесь же, в городе, живёт Лена Позднышева. Образ её, смутный, разрозненный, несоединимый, реял над ним: глаза, как вишни в ночи, с золотыми точками луны, — да, он видел эти глаза весной в парке, а может быть, они приснились ему, — смех, будто издалека, весь из серебряных звучков, как будто даже искусственный, так отделялся каждый звучок от другого, будто ложечки перебирали за стеной. Олег томился от сознания её близости и от разлуки с ней, как томятся только в юности, — без страсти, без укоров совести, — одним представлением её, одним счастьем видения.
В те часы, когда ни генерала, ни его адъютанта не было дома, Олег и Николай Николаевич заходили в родной дом. В нос им ударял сложный парфюмерный запах, запах заграничного табака и ещё тот специфический холостяцкий запах, которого не в силах заглушить ни запахи духов, ни табака и который в равной степени свойствен жилищам генералов и солдат, когда они живут вне семьи.
В один из таких тихих часов Олег вошёл в дом проведать мать. Немецкий солдат-повар и бабушка Вера молча стряпали на плите — каждый своё. А в горнице, служившей столовой, развалясь на диване в ботинках и в пилотке, лежал денщик, курил и, видно, очень скучал. Он лежал на том самом диване, на котором раньше обычно спал Олег.
Едва Олег вошёл в комнату, ленивые, скучающие глаза денщика остановились на нем.
— Стой! — сказал денщик. — Ты, кажется, начинаешь задирать нос, — да, да, я все больше замечаю это! — сказал он и сел, опустив на пол громадные ступни в ботинках с толстой подмёткой. — Опусти руки по швам и держи вместе пятки: ты разговариваешь с человеком старше тебя! — Он пытался вызвать в себе если не гнев, то раздражение, но духота так разморила его, что у него не было силы на это. — Исполняй то, что тебе сказано! Слышишь? Ты!.. — вскричал денщик.
Олег, понимавший то, что говорит денщик, и молча смотревший на его палевые веснушки, вдруг сделал испуганное лицо, быстро присел на корточки, ударил себя по коленкам и вскричал:
— Генерал идёт!
В то же мгновение денщик был уже на ногах. На ходу он успел вырвать изо рта сигаретку и смять её в кулаке. Ленивое лицо его мгновенно приняло подобострастно-тупое выражение. Он щёлкнул каблуками и застыл, вытянув руки по швам.
— То-то, холуй! Развалился на диване, пока барина нет… Вот так и стой теперь, — сказал Олег, не повышая голоса, испытывая наслаждение оттого, что он может высказать это денщику без опасения, что тот поймёт его, и прошёл в комнату к матери.
Мать, закинув голову, стояла у двери, с бледным лицом, держа в руках шитьё: она все слышала.
— Разве так можно, сынок… — начала было она.
Но в это мгновение денщик с рёвом ворвался к ним.
— Назад!.. Сюда!.. — ревел он вне себя.
Лицо его так побагровело, что не видно стало веснушек.
— Не об-обращай внимания, мама, на этого ид-диота, — чуть дрожащим голосом сказал Олег, не глядя на денщика, словно его тут и не было.
— Сюда!.. Свинья! — ревел денщик.
Вдруг он ринулся на Олега, схватил его обеими руками за отвороты пиджака и стал бешено трясти Олега, глядя на него совершенно белыми на багровом лице глазами.
— Не надо… не надо! Олежек, ну, уступи ему, зачем тебе… — говорила Елена Николаевна, пытаясь своими маленькими руками оторвать от груди сына громадные красные руки денщика.
Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под мундиром, и сверкающие глаза его с такой силой ненависти вонзились в лицо денщика, что тот на мгновение смешался.
— П-пусти… Слышишь? — сказал Олег страшным шёпотом, с силой подтянув денщика к себе и приходя в тем большую ярость, что на лице денщика появилось выражение не то чтобы страха, но сомнения в том, что он, денщик, поступает достаточно выгодно для себя.
Денщик отпустил его. Они оба стояли друг против друга, тяжело дыша.
— Уйди, сынок… Уйди… — повторяла Елена Николаевна.
— Дикарь… Худший из дикарей, — стараясь вложить презрение в свои слова, говорил денщик пониженным голосом, — всех вас нужно дрессировать хлыстом, как собак!
— Это ты худший из дикарей, потому что ты холуй у дикарей, ты только и умеешь воровать кур, рыться в чемоданах у женщин да стаскивать сапоги с прохожих людей, — с ненавистью глядя прямо в белые глаза его, говорил Олег.
Денщик говорил по-немецки, а Олег по-русски, но все, что они говорили, так ясно выражали их позы и лица, что оба отлично понимали друг друга. При последних словах Олега денщик тяжёлой, набрякшей ладонью с такой силой ударил Олега по лицу, что Олег едва не упал.
Никогда, за все шестнадцать с половиной лет жизни, ничья рука — ни по запальчивости, ни ради наказания — не касалась Олега. Самый воздух, которым он дышал с детства и в семье и в школе, был чистый воздух соревнования, где грубое физическое насилие было так же невозможно, как кража, убийство, клятвопреступление. Бешеная кровь хлынула Олегу в голову. Он кинулся на денщика. Денщик отпрянул к двери. Мать повисла на плечах у сына.
— Олег! Опомнись!.. Он убьёт тебя!.. — говорила она, блестя сухими глазами, все крепче прижимаясь к сыну.
На шум прибежали бабушка Вера, Николай Николаевич, повар-немец в поварской шапочке и белом халате поверх солдатского мундира. Денщик ревел, как ишак. А бабушка Вера, растопырив сухие руки, с развевающимися на них пёстрыми рукавами, кричала и прыгала перед денщиком, как наседка, вытесняя его в столовую.
— Олежек, мальчик, умоляю тебя… Окошко открыто, беги, беги!.. — жарко шептала Елена Николаевна на ухо сыну.
— В окошко? Не буду я лазить в окошко в своём доме! — говорил Олег, самолюбиво подрагивая ноздрями и губами. Но он уже пришёл в себя. — Не бойся, мама, пусти, — я и так уйду… Я пойду к Лене, — вдруг сказал он.
Он решительными шагами вышел в столовую. Все отступили перед ним.
— И свинья же ты, свинья! — сказал Олег, обернувшись к денщику. — Бьёшь, когда знаешь, что тебе нельзя ответить… — И неторопливым шагом вышел из дому.
Щека его горела. Но он чувствовал, что одержал моральную победу: он не только ни в чем не уступил немцу, — немец испугался его. Не хотелось думать о последствиях своего поступка. Все равно! Бабушка права: считаться с их «новым порядком»? К чёртовой матери! Он будет поступать так, как ему нужно. Посмотрим ещё, кто кого!
Он вышел через калитку на улицу, параллельную Садовой. И почти у самого дома столкнулся с Стёпой Сафоновым.
— Ты куда? А я к тебе, — живо сказал маленький белоголовый Стёпа, очень радушно, обеими руками встряхивая большую руку Олега.
Олег смутился.
— Тут в одно место…
Он хотел даже добавить: «по семейному делу», но язык у него не повернулся.
— Что у тебя такая щека красная? — удивлённо спросил Стёпа, отпустив руку Олега. Он точно подрядился спрашивать невпопад.
— С немцем подрался, — сказал Олег и улыбнулся.
— Что ты говоришь?! Здорово!.. — Стёпа с уважением смотрел на красную щеку Олега. — Тем лучше. Я к тебе, собственно говоря, и шёл немножко по этому делу.
— То есть по какому делу? — засмеялся Олег.
— Пойдём, я тебя провожу, а то, если будем стоять, кто-нибудь из фрицев привяжется… — Стёпа Сафонов взял Олега под руку.
— Луч-чше я тебя провожу, — сказал Олег заикаясь.
— Может быть, ты вообще можешь отложить на некоторое время своё дело и пойти со мной?
— Куда?
— К Вале Борц.
— К Вале?.. — Олег чувствовал угрызения совести оттого, что он до сих пор не навестил Валю. — У них немцы стоят?
— Нет. В том-то и дело, что нет. Я, собственно, и шёл к тебе по поручению Вали.
Какое это было счастье — вдруг очутиться в доме, в котором не стоят немцы! Очутиться в знакомом тенистом садике все с той же, точно отделанной мехом, клумбой, похожей на шапку Мономаха, и с той же многоствольной старой акацией с её светло-зеленой кружевной листвой, такой неподвижной, будто она нашита на синее степное небо.
Марии Андреевне все ученики её школы ещё казались маленькими. Она долго тискала, целовала Олега, шумела:
— Забыл старых друзей? Когда вернулся, а глаз не кажешь, — забыл! А где тебя больше всех любят? Кто сиживал у нас часами, наморщив лоб, пока ему играли на пианино? Чьей библиотекой ты пользовался, как своей?.. Забыл, забыл! Ах, Олежка-дролежка! А у нас… — Она схватилась за голову. — Как же
— прячется! — сделав страшные глаза, сказала она шёпотом, вырвавшимся из неё, подобно паровозному пару, и слышным на всю улицу. — Да, да, даже тебе не скажу — где… Так унизительно и ужасно прятаться в собственном доме! И, кажется, ему придётся уйти в другой город. У него не так ярко выражена еврейская внешность, — как ты находишь? Здесь его просто выдадут, а в Сталино у нас есть верные друзья, мои родственники, русские люди… Да, придётся ему уйти, — говорила Мария Андреевна, и лицо её приняло грустное, даже скорбное выражение, но в силу исключительного здоровья Марии Андреевны скорбные чувства не находили на её лице соответствующей формы: несмотря на предельную искренность Марии Андреевны, казалось, что она притворяется.
Олег насилу освободился из её объятий.
— И правда, свинство с твоей стороны, — говорила Валя, самолюбиво приподымая верхнюю полную губу, — когда вернулся, а не зашёл!
— И т-ты ведь могла зайти! — сказал Олег со смущённой улыбкой.
— Если ты рассчитываешь, что девушки будут сами заходить к тебе, тебе обеспечена одинокая старость! — шумно сказала Мария Андреевна.
Олег весело взглянул на неё, и они вместе засмеялись.
— Вы знаете, он уже с фрицем подрался, — видите, какая у него щека красная! — с удовольствием сказал Стёпа Сафонов.
— Серьёзно, подрался? — Валя с любопытством смотрела на Олега. — Мама, — вдруг обернулась она к матери, — мне кажется, тебя в доме ждут…
— Боже, какие конспираторы! — шумно сказала Мария Андреевна, воздев к небу свои плотные руки. — Уйду, уйду…
— С офицером? С солдатом? — допытывалась Валя у Олега.
Кроме Вали и Стёпы Сафонова, в садике присутствовал незнакомый Олегу паренёк, худенький, босой, с курчавыми жёсткими светлыми волосами на косой пробор и с чуть выдавшимися вперёд губами. Паренёк молча сидел в развилине меж стволов акаций и с момента появления Олега не спускал с него твёрдых по выражению, пытливых глаз. В этом его взгляде и во всей манере держать себя было что-то внушавшее уважение, и Олег тоже невольно посматривал в его сторону.
— Олег! — сказала Валя с решительным выражением в лице и в голосе, когда мать вошла в дом. — Помоги нам установить связь с подпольной организацией… Нет, ты подожди, — сказала она, заметив, как в лице Олега сразу появилось отсутствующее выражение. Впрочем, он тут же простодушно улыбнулся. — Ведь ты же, наверно, знаешь, как это делается! У вас в доме всегда бывало много партийных, и я знаю, что ты больше дружишь со взрослыми, чем с ребятами.
— Нет, к сожалению, связи мои п-потеряны, — с улыбкой отвечал Олег.
— Говори кому другому, здесь все свои… Да! Ты, может быть, его стесняешься? Это же Серёжа Тюленин! — воскликнула Валя, быстро взглянув на паренька, молча сидевшего в развилине стволов.
Валя больше ничего не добавила к характеристике Серёжи Тюленина, но этого было вполне достаточно.
— Я говорю правду, — сказал Олег, обращаясь уже к Серёже Тюленину и не сомневаясь в том, что он-то, Серёжа Тюленин, и был главным зачинщиком этого разговора. — Я знаю, что подпольная организация существует. Во-первых, листовки выпустили. Во-вторых, я не сомневаюсь, что поджог треста и бани — это её рук дело, — говорил Олег, не заметив, как при этих его словах какая-то искорка-дичинка промелькнула в глазах у Вали и улыбка чуть тронула её верхнюю полную яркую губу. — И у меня есть сведения, что в ближайшее время мы, комсомольцы, получим указания, что нам делать.
— Время идёт… Руки горят! — сказал Серёжка.
Они стали обсуждать ребят и дивчат, которые могли бы быть в городе. Стёпа Сафонов — общительный парень, друживший с ребятами и дивчатами всего города, — всем им давал такие отчаянные характеристики, что Валя, Олег и Серёжка, позабыв о немцах и о том, ради чего они подняли этот разговор, покатывались от хохота.
— А где Ленка Позднышева? — вдруг спросила Валя.
— Она здесь! — воскликнул Стёпа. — Я её на улице встретил. Идёт такая расфуфыренная, голову вот так несёт… — И Стёпа с вздёрнутым веснушчатым носиком будто проплыл по саду. — Я ей: «Ленка, Ленка!», а она только головой кивнула, вот так, — показал Стёпа.
— И вовсе не похоже! — лукаво косясь на Олега, фыркала Валя.
— Помнишь, как мы чудно пели у неё? Три недели тому назад, всего три недели, подумать только! — сказал Олег, с доброй грустной улыбкой взглянув на Валю. Он сразу заторопился уходить.
Они вышли вместе с Серёжкой.
— Мне Валя много рассказывала о тебе, Олег, да я, как тебя увидел, и сам положился на тебя душою, — кинув на Олега несколько смущённый быстрый взгляд, сказал Серёжка. — Говорю тебе об этом так, чтобы ты знал, и больше говорить об этом не буду. А дело вот в чем: это никакая не подпольная организация подожгла трест и баню, это я поджёг…
— К-как, один? — Олег с заблестевшими глазами смотрел на Серёжку.
— Сам, один…
Некоторое время они шли молча.
— П-плохо, что один… Здорово, смело, но… п-плохо, что один, — сказал Олег, на лице которого было одновременно и добродушное и озабоченное выражение.
— А подпольная организация есть, я знаю не только по листовке, — продолжал Серёжка, никак не отозвавшись на замечание Олега. — Я было на след напал, да… — Серёжка с досадой махнул рукой, — не зацепился…
Он рассказал Олегу о посещении Игната Фомина и о всех обстоятельствах этого посещения, не утаив, что он вынужден был дать человеку, который скрывался у Фомина, ложный адрес.
— Ты Вале об этом тоже рассказывал? — вдруг спросил Олег.
— Нет, Вале я этого не рассказывал, — спокойно сказал Серёжка.
— Х-хорошо… Очень х-хорошо! — Олег схватил Серёжку за руку. — Ведь если у тебя с этим человеком был такой разговор, ты можешь к нему и ещё зайти? — говорил он волнуясь.
— В том-то и дело, что нет, — сказал Серёжка, и возле его словно бы подпухших губ легла жёсткая складка. — Человека этого его хозяин, Игнат Фомин, немцам выдал. Он его не сразу выдал, а так на пятый, на шестой день после того, как немцы пришли. По Шанхаю болтают, будто он хотел через того человека всю организацию раскрыть, а тот, видать, был осторожный. Фомин подождал, подождал, да и выдал его и сам пошёл в полицию служить.
— В какую полицию? — удивлённо воскликнул Олег: пока он сидел в дровяном сарайчике, вот какие дела творились в городе!
— Знаешь барак внизу, за райисполкомом, где наша милиция была?.. Там теперь немецкая полевая жандармерия, и они при себе формируют полицию из русских. Говорят, нашли сволочь на место начальника, — какой-то Соликовский. Служил десятником на мелкой шахтенке, где-то в районе. А сейчас с его помощью набирают полицейских из разной шпаны.
— Куда они его дели? Убили? — спрашивал Олег.
— Коли дураки, так уже убили, — сказал Серёжка, — а думаю, ещё держат. Им надо от него все узнать, а он не из таких, что скажет. Наверно, держат в том же бараке да жилы тянут. Там и ещё арестованные есть, только не могу дознаться, кто такие…
У Олега вдруг сердце сжалось от страшной мысли: пока он ждёт вестей от Валько, этот могучей души человек со своими цыганскими глазами, может быть, уже сидит в этом бараке под горой в тёмной и тесной каморке, и из него тоже тянут жилы, как сказал Серёжка.
— Спасибо… Спасибо, что все это рассказал, — глухим голосом сказал Олег.
И он, руководствуясь только соображениями целесообразности, без малейшего колебания в том, что нарушает обещание, данное Валько, передал Серёжке свой разговор с Валько, а потом с Ваней Земнуховым.
Они медленно шли по Деревянной улице, — босой Серёжка вразвалку, а Олег, легко и сильно ступая по пыли в своих, как всегда, аккуратно вычищенных ботинках, — и Олег развивал перед товарищем свой план действий: осторожно, исподволь, чтобы не повредить делу, искать и искать путь к большевистскому подполью; в то же время присматриваться к молодёжи, брать на примету наиболее верных, стойких, годных к работе, узнать, кто арестован в городе и в районе, где сидят, найти возможность помощи им и непрерывно разведывать среди немецких солдат о всех военных и гражданских мероприятиях командования.
Серёжка, сразу оживившись, предложил организовать сбор оружия: после боев и отступления много его валялось по всей округе, даже в степи.
Они оба понимали, насколько все это дела будничные, но это были дела осуществимые, — в обоих заговорило чувство реальности.
— Все, что мы друг другу сказали, все, что мы узнаем и сделаем, не должен знать, кроме нас, никто, как бы близко к нам люди ни стояли, с кем бы мы ни дружили! — говорил Олег, глядя перед собой ярко блестевшими, расширенными глазами. — Дружба дружбой, а… здесь к-кровью пахнет, — с силой сказал он. — Ты, Ваня, я и — все… А установим связи, там нам скажут, что делать…
Серёжка промолчал: он не любил словесных клятв и заверений.
— Что в парке сейчас? — спрашивал Олег.
— Немецкий автопарк. И зенитки кругом. Изрыли всю землю, как свиньи!
— Бедный наш парк! А у вас немцы стоят?
— Так, проходом: им наше помещение не нравится, — усмехнулся Серёжка. — Встречаться у меня нельзя, — сказал он, поняв смысл вопросов Олега, — народонаселение большое.
— Будем держать связь через Валю.
— Точно, — с удовольствием сказал Серёжка.
Они дошли до переезда и здесь крепко пожали друг другу руки. Они были почти ровесники и сразу сблизились за время этого короткого разговора. Настроение у них было мужественно-приподнятое.
Семья Позднышевых жила в районе «Сеняков». Она, как и Кошевые с Коростылевыми, занимала половину стандартного дома. Олег ещё издалека увидел распахнутые, в старинных тюлевых занавесках окна их квартиры, и до него донеслись звуки пианино и искусственный смех Леночки из этих раздельных серебряных звучков. Кто-то, очень энергичный, сильными пальцами брал первые аккорды романса, знакомого Олегу, и Леночка начинала петь, но тот, кто аккомпанировал ей, тут же сбивался, и Леночка смеялась, а потом показывала голосом, где он ошибся и как надо, и все повторялось снова.
Звук её голоса и звуки пианино вдруг так взволновали Олега, что он некоторое время не мог заставить себя войти в дом. Они, эти звуки, снова напомнили ему счастливые вечера, здесь же, у Лены, в кругу друзей, которых, казалось, было тогда так много… Валя аккомпанировала, а Леночка пела, а Олег смотрел на её лицо, немного взволнованное, смотрел, очарованный и счастливый её волнением, звуком её голоса и этими навек запечатлёнными в сердце звуками пианино, наполнявшими собой весь мир его юности.
Ах, если бы никогда больше не переступал он порога этого дома! Если бы навеки осталось в сердце это слитное ощущение музыки, юности, неясного волнения первой любви!
Но он уже вошёл в сени, а из сеней в кухню. В этой полутёмной кухне, находившейся в теневой стороне дома, очень мирно и привычно, как они, очевидно, делали это не первый раз, сидели у маленького кухонного столика сухонькая, в старомодном тёмном платье и в старомодной причёске буклями, мать Лены и немецкий солдат с такой же палевой головой, как тот денщик, с которым подрался Олег, но без веснушек, низенький, толстый, — по всем ухваткам тоже денщик. Они сидели на табуретках друг против друга, и немецкий денщик с улыбкой, самодовольной и вежливой, с некоторым даже кокетством во взоре, что-то вынимал из рюкзака, который он держал на коленях, и передавал это что-то в руки матери Лены. А она со своим сухоньким лицом и буклями, с дамским, старушечьим выражением понимания того, что её задабривают, и одновременно с улыбкой льстивой и угоднической, дрожащими руками принимала что-то и клала себе в колени. Они были так заняты этим несложным, но глубоко захватившим обоих делом, что не расслышали, как Олег вошёл. И он смог рассмотреть то, что лежало в коленях у матери Лены: плоская жестяная коробка сардин, плитка шоколада и узкая четырехугольная пол-литровая, с вывинчивающейся пробкой жестяная банка в яркой, жёлтой с синим, этикетке, — такие банки Олег видел у немцев в своём доме, — это было прованское масло.
Мать Лены заметила Олега и невольно сделала движение руками, будто хотела прикрыть то, что лежало у неё в коленях, и денщик тоже увидел Олега и с равнодушным вниманием уставился на него, придерживая свой рюкзак.
В то же время в соседней комнате оборвались звуки пианино и пение Леночки, и раздался её смех, и смех мужчин, и обрывки немецких фраз. И Леночка, отделяя один серебряный звучок своего голоса от другого, сказала:
— Нет, нет, я повторяю, ich wiederhole, здесь пауза, и ещё раз повтор, и сразу…
И она сама пробежала тонкими пальчиками одной руки по клавишам.
— Это ты, Олежек? Разве ты не уехал? — удивлённо подняв редкие брови, говорила мама Лены фальшиво-ласковым голосом. — Ты хочешь видеть Леночку?
С неожиданным проворством она спрятала то, что лежало у неё в коленях, в нижнее помещение кухонного столика, потрогала сухонькими пальцами букли, в порядке ли они, и, втянув в плечи голову и выставив носик и подбородок, прошла в комнату, откуда доносились звуки пианино и голос Леночки.
С отхлынувшей от лица кровью, опустив большие руки, сразу став неуклюжим и угловатым, Олег стоял посреди кухни, под равнодушным взглядом немецкого денщика.
В комнате послышалось восклицание Лены, выразившее удивление и смущение. Она пониженным голосом сказала что-то мужчинам в комнате, будто извинилась, и её каблучки бегом протопали через всю комнату. Леночка показалась в двери на кухню в сером, тёмного рисунка, тяжеловатом на её тонкой фигуре платье, с голой тонкой шейкой, смуглыми ключицами и голыми смуглыми руками, которыми она схватилась за дверные косяки.
— Олег?.. — сказала она, смутившись так, что её смуглое личико залилось румянцем. — А мы тут…
Но оказалось, что у неё решительно ничего не заготовлено для объяснения того, что «они тут». И она с чисто женской непоследовательностью, неестественно улыбнувшись, подбежала к Олегу, повлекла его за руку за собой, потом отпустила, сказала: «Идём, идём», и уже у порога опять обернулась с наклонённой головой, приглашая его ещё раз.
Олег вошёл вслед за ней в комнату, едва не столкнувшись с матерью Лены, шмыгнувшей мимо него. Двое немецких офицеров в одинаковых серых мундирах, — один офицер, сидя вполоборота на стуле перед раскрытым пианино, а другой, стоя между окном и пианино, — смотрели на Олега без любопытства, но и без досады, просто как на помеху, с которой хочешь не хочешь надо мириться.
— Он из нашей школы, — сказала Леночка своим серебряным голоском. — Садись, Олег… Ты ведь помнишь этот романс? Я уже час бьюсь, чтобы они его разучили. Мы все это повторим, господа! Садись, Олег…
Олег поднял на неё глаза, полуприкрытые золотистыми ресницами, и сказал внятно и тоже раздельно, так, что каждое его слово точно по лицу её било:
— Ч-чем же они платят тебе? Кажется, постным маслом? Ты п-продешевила!..
Он повернулся на каблуках и мимо матери Лены и мимо толстого денщика с стандартно-палевой головой вышел на улицу.
Глава двадцать вторая
Итак, Филипп Петрович Лютиков исчез и появился уже в новом качестве.
Что происходило с ним за это время?
Мы помним, что он был выделен для подпольной работы ещё прошлой осенью. Тогда Филипп Петрович скрыл это от жены и очень доволен был своей предусмотрительностью: угроза оккупации отодвинулась.
Но Филипп Петрович помнил об этом, помнил всегда. Да и Иван Фёдорович Проценко, человек предусмотрительный, поддерживал его в состоянии этой постоянной душевной готовности:
— Кто его знае, як воно там буде! А наше с тобой дело пионерское: «Будь готов!» — «Всегда готов!»…
Из людей, выделенных прошлой осенью, так же нерушимо оставалась на своём посту Полина Георгиевна Соколова, домашняя хозяйка, беспартийная, известная в городе как активистка по работе среди женщин. Лютикова, депутата городского Совета, слишком хорошо знали все жители Краснодона, — в условиях подполья он был бы скован и в передвижениях и в связях с людьми. Полина Георгиевна должна была стать его глазами, руками, ногами, — она была выделена как его связная.
С того момента, как Соколова дала согласие остаться на этой работе, она, по совету Лютикова, вовсе отошла от общественной деятельности. Среди женщин, её подруг, это вызвало сначала недоумение, потом нарекания: почему в такое трудное для родины время женщина, всегда такая деятельная, отошла от общественной работы? Но в конце концов её ведь никто не назначал, не выдвигал, она работала добровольно, пока ей это нравилось. Мало ли что случается с людьми? Вот взял человек и ушёл целиком в своё домашнее. А может быть, трудности жизни в дни войны толкнули его на это? И постепенно все забыли Полину Георгиевну.
Она купила корову, — купила на медные деньги, по случаю, у какой-то эвакуировавшейся на восток семьи, — и начала ходить по людям, торговать молоком. Не так уж много молока требовалось семье Филиппа Петровича, жили они втроём: жена, Евдокия Федотовна, дочка двенадцати лет, Рая, да сам он, Филипп Петрович. Но у хозяйки, Пелагеи Ильиничны, было трое детишек, старая мать жила при ней, — и хозяйка тоже стала брать молоко у Полины Георгиевны. И все соседи привыкли к тому, что каждое утро, едва забрезжит свет, женщина с добрым русским лицом, скромно одетая, повязанная по-деревенски белым платком, неторопливо подходит к домику Пелагеи Ильиничны, сама отворяет калитку, просунув между планок длинные тонкие пальцы, чтобы повернуть вертушку, и тихо стучит в оконце у крыльца. Дверь отворяла встававшая раньше других мать Пелагеи Ильиничны. Соколова приветливо здоровалась, входила в домик, а через некоторое время выходила с пустым бидоном.
Семья Лютикова жила в этом доме уже много лет. Жена Лютикова, Евдокия Федотовна, дружила с Пелагеей Ильиничной. Девочки-однолетки, Рая и старшая дочь хозяйки Лиза, учились в одной школе, в одном классе. Муж хозяйки, с первого дня войны находившийся на фронте, был моложе Филиппа Петровича лет на пятнадцать, — столярный мастер, младший офицер запаса, артиллерист, он, считая себя воспитанником Филиппа Петровича, относился к нему, как ученик к учителю.
Ещё той осенью Филипп Петрович выяснил, что Пелагея Ильинична с её большим семейством без мужа не решится оставить хозяйство и покинуть город, если придут немцы. И именно тогда у Филиппа Петровича возникла мысль — отправить в случае необходимости свою семью на восток, а самому остаться на старой квартире.
Хозяйка его, Пелагея Ильинична, была из тех простых, честных и чистых женщин, которыми так богат наш народ. Филипп Петрович знал, что она его ни о чем не спросит, а даже нарочно сделает вид, будто и знать ничего не знает. Этак спокойнее и удобнее её совести: никаких обязательств не давала — значит, и спроса нет. А молчать она будет и спрячет его, и даже под пытками не выдаст, — из глубокой веры в человека, из сочувствия делам его и просто по доброте и жалостливости женского сердца.
И квартира её была удобна Филиппу Петровичу. Домик Пелагеи Ильиничны был одним из тех первых деревянных домиков, что пристроились к одиноко стоявшей здесь когда-то хибарке шахтёра Чурилина, — весь этот район так и назывался до сих пор «Чурилино». Позади домика начиналась далеко уходящая в степь балка — тоже «Чурилинская». Район этот все ещё считался глухим, — он и был глухим.
В тот грозный час июля, когда пришлось все-таки Филиппу Петровичу объявиться жене, Евдокия Федотовна заплакала, сказала ему:
— Ты старый, больной… Пойди в райком, поговори, — тебя ведь отпустят… Уедем в Кузбасс, — вдруг сказала она, и в глазах её появилось то знакомое ему выражение, которое возникало, когда жена вспоминала о молодых годах, о хороших людях, о чем-нибудь близком сердцу. В Кузбасс эвакуированы были в дни войны многие донецкие шахтёры с семьями, среди них были друзья Филиппа Петровича, подруги его жены с детских лет. — Уедем в Кузбасс! — сказала она так, будто сейчас в Кузбассе им может быть так же хорошо, как было когда-то здесь, на родине, когда оба они были юны.
Бедная женщина, — будто она не знала своего Филиппа Петровича!
— Не говори мне больше об этом. Вопрос решён, — сказал он, так строго глядя в молящие глаза её, что ясно было: не потерпит он ни её просьб, ни слез. — А вам здесь оставаться нельзя: мешать мне будете. И душа моя изболится, глядючи на вас… — И он поцеловал жену и долго не отпускал от сердца любимицу свою, единственную дочку.
Как и многие семьи, семья его выехала слишком поздно и вернулась, даже не достигнув Донца. Но Филипп Петрович так и не разрешил жене и дочери остаться вместе с ним: он устроил их на хуторе, подальше от города.
В течение трех недель, изменивших положение на фронте в пользу немецких армий, в областном комитете партии и в Краснодонском райкоме шла деятельная работа по пополнению подпольных организаций и партизанских отрядов новыми людьми. В распоряжение Лютикова тоже поступила большая группа руководящих работников Краснодонского и других районов.