В следующем году у Гоббса было своего рода откровение, или, по крайней мере, так он рассказывал об этом Обри. В 1630 г. Гоббс находился в Женеве, сопровождая сына землевладельца из Ноттингемшира в поездке по континенту, и неожиданно столкнулся с геометрией, вероятно впервые. В библиотеке одного джентльмена он обнаружил «Начала» Евклида, лежавшие раскрытыми на 47 теореме первой книги:
Он прочел теорему. «Клянусь Богом! — сказал он, — это невозможно!» Так что он прочел доказательство, которое отсылало его обратно к теореме, той, которую он уже прочел. Она, в свою очередь, отсылала к другой, которую он также прочел [и так далее] … в конце концов он убедился в ее истинности. Это заставило его полюбить геометрию52.
Два с половиной века спустя Бертран Рассел (1872–1970) описывал подобную стрелу Купидона: «В одиннадцать лет под руководством брата я начал изучать геометрию. То было одно из самых значительных событий в моей жизни — головокружительное, как первая любовь. Я и представить себе не мог, что на свете существуют такие восхитительные вещи!»53 В отличие от Рассела, которого можно заподозрить в том, что он знал историю, изложенную у Обри, и подражал ей, Гоббс, несомненно, обратился к геометрии сравнительно поздно. Однако его поразительное внезапное очарование геометрией выглядит неправдоподобно54. Сорок седьмая теорема первой книги Евклидовых «Начал» — это теорема Пифагора, и, хотя вполне возможно, что книга могла быть оставлена открытой на своей самой знаменитой теореме, не верится, что новичок смог понять сложное доказательство этой теоремы с первого раза. Кроме того, существуют косвенные свидетельства того, что Гоббс уже читал кое-что у Евклида до того путешествия в Женеву.
Однако нет повода сомневаться в том, что Гоббс приписывал геометрии исключительную значимость. Геометрия «является матерью всех естественных наук»55, как он позже написал в «Левиафане», поскольку «природа действует посредством движения, пути и степени которого не могут быть исследованы без знания пропорций и свойств линий и фигур»56. О том же писал Галилей в 1623 г. Знаменитое утверждение Галилея, что книга природы «написана… на языке математики»57, продолжалось уточнением, что ее знаки — это «треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова»58.
Согласно Гоббсу, геометрия также заслуживает похвалы за большинство даров технологии и тем самым цивилизации:
Ведь вся та польза, которую приносят людям в жизни наблюдение за звездами, описание и изображение земель, счет времени, дальние плавания, все, что есть прекрасного в зданиях, вся мощь укреплений, все удивительное в машинах, наконец, все то, что отличает наше время от древнего варварства, — почти всем этим люди обязаны геометрии. Да и всем тем, чем мы обязаны физике, сама физика обязана той же геометрии59.
Одержимость Гоббса геометрией оказалось столь продолжительной, что спустя четверть века он втянулся в противоборство, поставившее под удар его репутацию как ученого. На протяжении двух десятилетий, начиная с 1656 г., он был вовлечен в оскорбительную перепалку с оксфордским математиком по поводу некоторых древних геометрических задач, которые, как Гоббс ошибочно полагал, он решил или приблизился к их решению. Этот злосчастный эпизод, на котором подробнее мы остановимся ниже, был справедливо описан как «грязный, грубый и затянувшийся»60.
После возвращения в Англию из поездки в Женеву и откровения, предположительно снизошедшего на него в библиотеке, в 1631 г. Гоббс вернулся в семью Кавендишей, и его Галилеева философия стала обретать форму. В середине 1630-х гг. он встречался в Париже с друзьями Декарта Мерсенном и Гассенди, а в 1636 г. посетил Флоренцию и встретился с самим Галилеем, который, как он позже писал, «первым открыл нам главные врата всей физики, а именно указал природу движения»61. Это путешествие Гоббс отразил в своей стихотворной автобиографии:
Движенью и материи себя я посвятил:
Так именно в Италии я время проводил62.
Даже счастье человечества или что-то подобное может быть выражено идеей движущейся материи: «…не существует такой вещи, как вечный душевный мир, пока мы живем здесь. В самом деле, жизнь сама по себе есть лишь движение и так же мало может протекать без желания и страха»63. Бог приберег что-то лучшее для праведников в раю, но здесь, на земле, лишь борьба с трудностями и неудачами, как в наших головах, так и в реальном мире.
К концу 1630-х гг. Гоббс сформулировал свое видение философской системы, которая начинается с физики движения, продолжается психологией и анализом языка и заканчивается политикой. Его первый научный труд давал материалистическое объяснение работы ума с точки зрения внутренних процессов в мозге и теле, которые он позднее обобщил в «Левиафане»:
Подобно тому как в ощущениях реально находится внутри нас… лишь движение, вызванное действием внешних объектов, хотя и представляющееся зрению как свет и цвет, уху — как звук, ноздрям — как запах и т.п., точно так же, когда действие того же объекта простирается дальше от глаз, ушей и других органов до сердца, реальным результатом является лишь движение или усилие, состоящее в желании получить движущийся объект (или в отвращении к нему). Но представление, или ощущение, этого движения есть то, что мы называем либо удовольствием, либо душевным волнением 64.
Гоббс описывал мышление как разновидность «исчисления»65, что вдохновляло Лейбница и заставило некоторых предположить, что Гоббс предвидел популярное ныне представление об уме как о компьютере, и в известном смысле это правда. Он имел в виду, что мышление в той или иной степени включает сложение и вычитание идей, однако дальше эту мысль он не развивал. Он особенно гордился своими работами по оптике и зрительному восприятию, которые не публиковались вплоть до недавнего времени. Некоторые считают, что, опубликуй Гоббс эти работы раньше, он мог бы разделить с Декартом заслугу развития «механистической философии».
Гоббс и Декарт не рассматривали друг друга как философов. Одно из разногласий между ними касалось пределов механистического объяснения мира. Гоббс полагал, что никаких ограничений нет. Декарт, как мы видели, считал, что механистическое объяснение не годится для мыслящего субъекта, находящегося за пределами физики. Гоббс был одним из мыслителей, привлеченных к обсуждению Декартовых «Размышлений о первой философии». Опубликованные Декартом ответы на возражения Гоббса были раздраженными и безапелляционными, а личные комментарии — еще более резкими: «Последние его аргументы… столь же плохи, как и все остальные, что я от него получал»66. В свою очередь Гоббс однажды заметил, что Декарт был великим геометром, но «ум его не был расположен к философии»67.
Гоббс был убежден, что методы механистической философии способны пролить свет не только на мышление, но и на политику:
Подобно тому, как в часах или в какой-нибудь другой достаточно сложной машине нельзя узнать, в чем состоит роль каждой детали и колесика, если не разобрать их… так и при изучении государственного права и гражданских обязанностей необходимо если и не расчленять самое государство, то по крайней мере рассматривать его как бы расчлененным, то есть постараться правильно понять, какова человеческая природа…68
Согласно Гоббсу, проявления человеческой природы в некоторых отношениях столь же универсальны и предсказуемы, как и поведение неодушевленных предметов. Например:
Ведь каждый стремится к тому, что является для него благом, и избежать того, что является злом, прежде всего величайшего из зол, существующих в природе, — смерти, и все это происходит с той же природной необходимостью, с какой камень падает вниз69.
Понимание подобных закономерностей природы позволит понять, какое правительство наилучшее, поскольку «искусство строительства и сохранения государств, подобно арифметике и геометрии, основано на определенных правилах»70. Если только философы морали и политики последуют путем философов природы и математиков, одна из главных проблем политики, а именно предотвращение гражданской войны, могла бы быть решена:
Ведь если бы мотивы человеческих поступков были познаны столь же точно, как отношения величин в геометрических фигурах… человеческий род наслаждался бы столь прочным миром, что единственным поводом для борьбы мог бы оказаться лишь недостаток территории из-за постоянного увеличения численности людей71.
Мимолетное замечание Гоббса о росте населения для него нехарактерно. Это одно из немногих мест в его произведениях, где он выказывает глубокую обеспокоенность материальными условиями как одной из возможных причин раздора между гражданами. Обычно он писал, что гражданские войны — следствие неверных политических представлений, что отчасти объясняет, почему замечания Гоббса о хорошем правительстве выглядят чересчур абстрактно. Он часто заявлял, что подобные войны происходят из-за того, что народ отказывается понимать, почему он не должен сопротивляться власти суверена, который его защищает. Если бы только люди верно понимали человеческую природу, они бы жили в мире.
Утверждение Гоббса о том, что научное понимание человеческой природы положит конец большинству гражданских войн, в каком-то смысле еще более экстравагантное, чем предсказание Декарта о том, что наука победит все болезни еще при его жизни. Декарт не заходил так далеко, чтобы утверждать, будто все медицинские знания уже есть в наличии. Его идея состояла в том, что прогресс медицины столь велик, что все необходимые лекарства скоро будут найдены. Гоббс, напротив, полагал, что ему уже известно все необходимое для достижения мира. Все, что требовалось, это чтобы люди признали правоту его взглядов на человеческую природу и действовали согласно им.
Присмотримся поближе к этой картине и сравним ее с соперничающей с ней, как принято считать, системой представлений Руссо.
Описание Гоббсом непривлекательности жизни в «естественном состоянии» до сегодняшнего дня противопоставляют взглядам, которые спустя столетие выражал Жан-Жак Руссо (1712–1778), описывая кроткий нрав «благородного дикаря». Так, в 2013 г. один американский антрополог, живший среди индейцев яномамо в амазонском регионе Венесуэлы, написал, что их насильственные набеги на деревни друг друга — «вероятно, типичный пример того, на что похожа жизнь в естественном состоянии, в отсутствие институтов государства», и, следовательно, иллюстрируют правоту Гоббса72. Руссо же, по словам этого автора, предполагал, что люди в этом состоянии были «безмятежны, альтруистичны, не склонны к насилию и соперничеству»73 и вообще «добры друг к другу». Как мы увидим, этот рассказ вводит в заблуждение относительно Гоббса и никакого отношения не имеет к Руссо.
Аналогичным образом психолог Стивен Пинкер в своей недавней истории насилия74 писал, что в «негосударственных» обществах существует постоянная опасность войны и смерти, как это и утверждал Гоббс. Для обоснования этой идеи Пинкер опирается на археологические данные раскопок доисторических кладбищ, указывающие на более высокий уровень смертности от насилия, нежели во многих развитых странах, а также на недавние исследования сохранившихся обществ охотников-собирателей и других изолированных групп, чей образ жизни, как предполагается, похож на образ жизни всех наших предков 5000 и более лет назад, до появления государственных правительств. «На протяжении веков — пишет Пинкер, — социальные теоретики, такие как Гоббс и Руссо, сидя в своих креслах, рассуждали, на что похожа жизнь в “естественном состоянии”. В наши дни мы способны на большее»75.
Действительно, исследования, доступные сегодняшним кабинетным ученым, более информативны, нежели рассказы путешественников и древние тексты, которые просматривали писатели XVII и XVIII вв. И Руссо действительно мог проявлять необузданную фантазию в своих рассуждениях. На полях своего экземпляра сочинения Руссо о первобытном человеке Вольтер делал недоверчивые пометки, такие как «Откуда ты знаешь?» и «Как ты все преувеличиваешь!»76. (Монтескье был даже более изобретателен, чем Руссо: он попросту привел один случай психически неполноценного мальчика, найденного блуждающим в немецком лесу, в качестве доказательства своей теории о боязливости первобытного человека.) Тем не менее, если провести побольше времени в креслах с книгами Гоббса и Руссо, станет ясно, что обращения к Амазонке или доисторическим кладбищам по большому счету не имеют отношения к тому, что философы писали о поведении человечества. И как мы увидим, такие отсылки не показывают, что Руссо был прав, а Гоббс — нет.
Рассмотрим сначала Руссо, чьи взгляды на неоднозначность благ цивилизации позже вновь появятся в этой книге. Он никогда не использовал ни одного термина, который можно правдоподобно перевести как «благородный дикарь», и не идеализировал человека в его первом «естественном состоянии». Фактически он в значительной степени принял взгляд Гоббса на человечество до рождения современных обществ как на враждующее, иногда кровожадное и в значительной степени мотивированное самосохранением. Руссо не всегда был последовательным и использовал выражение état de nature весьма вольно. Непонятно, когда миф о мирном «благородном дикаре» получил распространение, но нетрудно увидеть, как его могло породить поверхностное прочтение книги Руссо «Рассуждение о происхождении неравенства между людьми» (1755).
Руссо считал, что экономический и технический прогресс привел к значительным потерям в человеческом благополучии и в некоторых отношениях стал шагом назад. Но между его взглядами и древнегреческим мифом о Золотом веке, с которым их часто путают, существуют большие различия. Самая старая письменная версия этого мифа содержится в трудах Гесиода, который описал первое «золотое поколение» людей как живущих «с спокойной и ясной душою, горя не зная, не зная трудов»77, радующихся и живущих в мире. Древнеримский поэт Овидий писал: «Первым век золотой народился, не знавший возмездий, сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность»78. Последующие поколения людей, живущих в Серебряном и Бронзовом веках, согласно этой истории, становились все более жестокими и в конце концов достигли Железного периода, когда «в него ворвалось, нимало не медля, все нечестивое»79. Это представление об идиллической эпохе на заре истории человечества, когда люди были простыми, счастливыми и добродетельными, похоже, послужило основанием для сентиментального изображения европейцами жителей Нового Света и других недавно исследованных мест. В сатирической журнальной статье 1853 г., озаглавленной «Благородный дикарь»80, Чарльз Диккенс высмеял такие романтические описания индейцев Северной Америки, бушменов и зулусов. Он охарактеризовал их как продажных, кровожадных, глупых, комичных и безнадежных. Похоже, именно эта иронично озаглавленная тирада Диккенса впервые дала термину «благородный дикарь» широкое распространение. (Своим происхождением выражение, вероятно, обязано книге путешествий, изданной двумя веками ранее, где отмечалось, что «дикари» в Канаде были «по-настоящему благородными»81, так как все мужчины там занимались охотой — времяпрепровождением европейской аристократии.)
Одно из самых ранних предположений о том, что образ жизни дикарей может быть немногим хуже европейского и даже в некоторых отношениях лучше, можно обнаружить в «Опытах» Мишеля Монтеня (1533–1592). В них он размышлял о народах, известных ему по рассказам о Новом Свете, и о трех бразильских каннибалах, которых он встретил в компании короля Франции в Руане в 1562 г. В целом они казались Монтеню варварами «только в том смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень близки к первобытной непосредственности и простоте»82. Что касается практики поедания убитых на войне врагов, то Монтеня больше огорчало «не то, что мы замечаем весь ужас и варварство подобного рода действий, а то, что, должным образом оценивая прегрешения этих людей, до такой степени слепы к своим»83, потому что европейцы «во всякого рода варварстве… оставили их далеко позади себя»84. Например, живьем сжигая людей за ересь. Один из каннибалов, отмечал Монтень, был потрясен, увидев, что во Франции «есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чего только можно пожелать», в то время как другие «выпрашивают милостыню у их дверей»85. Подобное неравенство было одной из тех сторон так называемой цивилизованной жизни, которые привели Руссо к убеждению, что она далеко не так превосходна.
Руссо считал, что для человечества все пошло наперекосяк с первым огораживанием земли, то есть когда некоторые земли стали частной собственностью, а особенно когда начали развиваться сельское хозяйство и металлургия, что позволило сосредоточить больше благ в руках одних людей в сравнении с другими. В результате произошла катастрофа, от которой мы, видимо, не в состоянии оправиться: «Начались постоянные столкновения права сильного с правом того, кто пришел первым, которые могли заканчиваться лишь сражениями и убийствами. Нарождающееся общество пришло в состояние самой страшной войны»86. Эта несчастливая стадия развития человечества, согласно системе представлений Руссо, — последняя из четырех последовательных фаз, пройденных человеком, прежде чем он пришел к подчинению государственной власти. Поскольку подлинного правительства еще не существует, жизнь на этой относительно поздней стадии все еще считается «естественным состоянием» — в том смысле, как его понимал Гоббс. Но это не отражает того, что сам Руссо считал естественным состоянием человека. В отличие от «войны всех против всех», которую Гоббс полагал неизбежным следствием попыток жить без общей власти, «ужасное состояние войны», по Руссо, является результатом «множества страстей, кои суть порождение общества»87, то есть экономического развития, ставшего несчастным случаем истории.
Руссо не считал, что человек был добр и миролюбив вплоть до той поры, когда сельское хозяйство, железные орудия и накопление богатства пришли и все разрушили. Да, он действительно верил, что наши давние предки были физически здоровее и в некоторых отношениях счастливее, чем мы, и что эти создания вообще не вступали в борьбу. Но он не идеализировал их и не хотел, чтобы мы повернули вспять. Оба заблуждения — явно результат того, что Руссо не удалось разграничить различные фазы, которые, по его мнению, предшествовали современному обществу, так как временами, не обозначив свое направление, он путается между ними.
Первая фаза по Руссо — это чисто животная жизнь, в которой каждый человек в значительной степени одинок, непроходимо глуп и отличается от других животных лишь способностью к совершенствованию. Он живет одной минутой, почти не задумываясь о будущем или прошлом, поэтому его не беспокоят страхи или сожаления. Этот человек в целом добродушен и, по словам Руссо, обладает «врожденным отвращением, которое он испытывает при виде страданий ему подобного»88. И все же его нельзя назвать добродетельным, поскольку его собственные поступки ему неведомы. Он не воюет, но не потому, что он принципиальный пацифист или доброжелательный моралист, а потому лишь, что не испытывает потребности в каких-либо отношениях со своим собственным видом. Он не создает никаких связей с другими и, вероятно, не признает никого по отдельности. Действительно, Руссо предполагал, что такое существо не сможет даже опознать собственное потомство, производимое предположительно в результате спорадических бездумных встреч. Неудивительно, что Вольтер задавался вопросом, как Руссо мог заявлять, что ему все это известно.
Мягко посмеиваясь над Руссо, Вольтер писал ему: «Читая ваше сочинение, хочется встать на четвереньки»89. Он был совершенно прав, ведь, по словам Руссо, человек в своем первом естественном состоянии даже не был способен к прямохождению. Заметив, что люди бывают самых разных форм, пропорций, цветов кожи и степени оволосения, Руссо предположил, что орангутаны Восточной Азии и обезьяны Африки, вероятно, являются представителями человеческого вида, которым лишь не хватает способности к совершенствованию. Другими словами, единственное различие между орангутанами и людьми состоит в том, что у первых меньше возможностей и больше волос.
На втором этапе человек встает на путь совершенствования. Он создает некоторые орудия, в том числе оружие, и начинает считать себя лучше других животных, неспособных на это. Он собирается в стада, умудряется придумать язык и строит хижины. Появляется некоторая зачаточная частная собственность, и начинают формироваться семьи. Даже на этом раннем этапе, полагал Руссо, могли возникать конфликты. На следующей стадии семьи живут в деревнях, охотятся, ловят рыбу и собирают еду. Они наслаждаются спонтанными танцами и песнями, однако более активная общественная жизнь влечет за собой не только веселье, но и тщеславие, презрение, стыд и зависть. Хотя и далекий от совершенства, этот третий период — а Руссо считал, что его достигли не все открытые исследователями и колонистами его времени примитивные народы, — «должен был быть эпохой самой счастливою… наилучшей для людей»90. Руссо любил выгодно сравнивать его с последующими этапами цивилизации, поскольку он не затронут жадностью, искусственностью и нездоровым образом жизни. Критика современности у Руссо иногда звучит так свежо, что от него ждешь чуть ли не пропаганды йоги. Но он не питал иллюзий, что жизнь в эту более естественную эпоху была сплошь солнце и улыбки. В отсутствии руководства, если не считать патриархов семей, люди выплескивали ничем не обуздываемые гордость и ревность, а после появления сельского хозяйства положение только ухудшилось: «...месть стала ужасною, а люди — кровожадными и жестокими. Это — именно та ступень развития, которой достигло большинство диких народов, нам известных»91. Ничего себе мирный дружелюбный дикарь!
Цель Руссо в этих, как он выражался, «догадках» состояла в том, чтобы дать человеку возможность увидеть себя таким, «каким создала его природа»92, демонстрируя, как подлинную суть человека могут выхолащивать «обстоятельства и прогресс». Руссо признавал, что для подтверждения его идей нужны какие-то «опыты»93, но, вероятно, он думал, что его грубый набросок в целом достаточно правдоподобен, чтобы перевесить любые ошибки в деталях.
Цели Гоббса были иными. Несмотря на его разговоры о «естественном состоянии», он мало интересовался разграничением врожденных качеств человека и приобретенных на различных этапах общественного развития. Гоббс обычно использует выражение «естественное состояние», чтобы обозначить состояние отсутствия какой-либо гражданской власти, поэтому не только неуправляемые дикари могут находиться в нем. Суверены всех стран тоже пребывают в естественном состоянии, так как они подчиняются только Богу, а не какому-либо глобальному правительству. Можно сказать, что и граждане страны, раздираемой гражданской войной, также живут в естественном состоянии. Гоббс хотел убедить своих читателей в склонности человечества к непримиримости или, по крайней мере, в необходимости охраны правопорядка. И хотя Гоббс опирался на историю и антропологию для подкрепления своих аргументов, эту прискорбную истину можно было бы обнаружить, рассматривая современные общества, с не меньшей легкостью, чем изучая старые или менее развитые.
Первую попытку доказать это он сделал в рукописи 1640 г. Поскольку «не надо особой силы, чтобы отнять у человека жизнь»94, убить кого-то слишком легко, даже слабый может убить более сильного — набросившись исподтишка, например, или отравив. Учитывая человеческие гордость и тщеславие, «надежду на превосходство и верховенство над собратьями»95 и конкуренцию за желаемые блага, неудивительно, что люди испытывают «взаимный страх друг перед другом»96. Проблема не столько в том, что каждый предрасположен к преступности или насилию, а в том, что у некоторых такая склонность есть и никогда неизвестно, откуда появится следующая угроза. Как сказал Гоббс в более поздней работе, «дурных людей меньше, чем хороших, однако поскольку мы не в состоянии отличить хороших от дурных, то… постоянно стоит необходимость не доверять другому»97. Это всем известно, или, по крайней мере, все ведут себя так, будто это правда: «Те, кто идут спать, запирают двери, путешественники берут с собой оружие, ибо боятся разбойников»98. Гоббс отмечает, что даже собаки знают об этой проблеме, поскольку они лают на незнакомцев днем и на всех ночью.
Чтобы защитить себя и свою собственность, иногда необходимо нанести удар первым. Так что, если бы не было власти для сохранения мира, результатом была бы «война всех против всех»99. Насколько это было плохо? Гоббс, как правило, осторожно говорит, что пребывание в состоянии войны необязательно означает постоянные потрясения. На самом деле в его понимании термин «война» подразумевает «не только сражение или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения»100. Другими словами, это постоянная угроза насилия, необязательно собственно кровопролития, которое определяется как состояние войны. Он сравнивал ситуацию с «сырой погодой», когда дело не в ливнях, «а в ожидании этого в течение многих дней подряд»101 — столь знакомую жителям Британии.
Строго говоря, теория Гоббса о том, на что была бы похожа жизнь без государства, подразумевает не какой-то конкретный уровень насилия, а просто его угрозу. Тем не менее конец его самого известного высказывания подразумевает возможность столь страшного кровопролития, что многие или даже большинство людей погибнут молодыми. В то время, когда
люди живут без всякой другой гарантии безопасности, кроме той, которую им дают их собственная физическая сила и изобретательность… нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна102.
Здесь, конечно, Гоббс увлекся и немного переборщил. Он не привел убедительных доводов в пользу того, что при отсутствии общественной власти преступность и гражданские войны неминуемо привели бы к гибели множества людей либо сделали невозможным экономическое развитие.
В подкрепление своих представлений Гоббс писал, что «дикие племена во многих местах Америки» не имеют управления иного, нежели семейное, и, следовательно, «живут они по сию пору в том животном состоянии, о котором я говорил раньше»103. Но выбор именно этого аргумента может показаться натяжкой. Некоторые описания коренных американцев действительно изображали хаос и отсутствие управления, тогда как другие сообщали об отсутствии управления и тем не менее отсутствии хаоса, третьи же сообщали, что у диких американцев на самом деле существовали некие формы правительства, что, однако, не делало их мирными. В одном из наиболее популярных описаний утверждалось, что ими правили «мелкие князья или короли»104, но тем не менее они регулярно убивали друг друга.
Опрос последних охотников-собирателей и кочевников, у которых нет «централизованной власти, постоянных армий или бюрократических систем»105, показывает, что они «жили на удивление хорошо… без особой склонности к насилию». Конечно, можно спорить о том, сколько именно боевых действий свидетельствуют о заметной склонности к насилию. Ведь может оказаться, что такие люди будут жить еще более мирно в условиях современного государства. Неудивительно, что колониальные державы, стремившиеся умиротворить более слабые коренные народы, в целом преуспели в сокращении ежедневного кровопролития, хотя обычно это происходило только после демонстрации собственной свирепости.
Для тех, кого не убедило это вторжение Гоббса в область антропологии, у него был ответ:
Но (кто-то может сказать) войны́ всех против всех никогда не было. Как? Разве Каин не убил сoбственного брата Авеля из зависти, совершив злодеяние такое, на какое никогда не отважился бы, если бы тогда существовала общественная сила, способная отмстить?106
Весьма любопытное использование библейской истории о Каине и Авеле, только легенда эта вряд ли доказывает точку зрения Гоббса, даже если она верна. Каин убил брата, потому что они оба принесли жертвы Богу, но жертву Авеля Бог принял, а жертвоприношение Каина отверг. Каин знал, что Бог имеет над ним власть и не одобрит убийство, так как в противном случае он не приносил бы жертву и не пытался бы скрыть свое преступление. Разумеется, Бог вскоре все узнал и наказал Каина. Так что на самом деле власть, способная отомстить за убийство, существовала, и все же Каин совершил его. Кроме того, к убийству Каина подталкивала ярость из-за решения его всемогущего повелителя, которое казалось ему капризом. Таким образом, политическая мораль этой истории выглядит полной противоположностью того, что вкладывал в нее Гоббс.
Гоббса часто обвиняли в том, что он изображал человека по сути своей злым. На первый взгляд, странно, что его можно за это критиковать, поскольку это то, во что верит христианин любой конфессии. Для англикан доктрина первородного греха была кодифицирована девятой из их «39 статей» 1563 г.: