Гоббса так и не пригласили вступить в основанное в 1660 г. Королевское общество, хотя у него были на то бóльшие основания, чем у некоторых из тех, кого избрали. Война с Уоллисом, видным членом общества, не могла способствовать делу, но Гоббс оказался бы нежелательным и по другим причинам. Своей дурной славой он был во многом обязан самому недавно созданному обществу, так как некоторые из его критиков говорили, что подчеркнутое внимание Гоббса к наблюдениям и экспериментам поощряет нерелигиозность. По мнению этих консерваторов, сосредоточенность на ощущениях отвлекает от мыслей о более высоком, духовном плане. Чтобы избежать таких обвинений, безопаснее не связываться с печально известным Гоббсом.
Так или иначе, Гоббса не впечатлял подход общества к познанию природы, который он считал наивным и случайным. Он высмеивал лабораторные эксперименты, которые с легкостью могли быть неверно истолкованы и часто оказывались пустой тратой времени. «Они демонстрируют новые машины, — смеялся он, говоря об аппарате Бойля для исследования атмосферного давления, — и ведут себя так, будто это экзотические животные, которых нельзя увидеть бесплатно»159. Именно от Гоббса пошла ехидная история о смерти Фрэнсиса Бэкона от того, что «его светлость… попыталась провести эксперимент»160. Гоббс рассказал Обри (а тот записал для потомков), что во время зимней поездки в Хайгейт Бэкона внезапно посетила идея: он решил проверить, удастся ли, набив курицу снегом, сохранить ее плоть, а в результате простудился и умер. Этот рассказ, до сих пор повторяющийся в бесчисленных учебниках истории, вероятно, выдуман. Бэкон действительно заболел после путешествия в карете, и он действительно проявлял интерес к заморозке. Но его последняя болезнь началась задолго до поездки, и ему и без того уже было известно, что мясо можно хранить на холоде, так что у него не было необходимости приобретать в тот день по дороге курицу161.
Во времена Гоббса и много позже термин «эксперимент» подразумевал как случайные наблюдения за природой, так и специальные испытания в контролируемой среде. Гоббс, в отличие от многих, не видел большой разницы между первым и вторым. Он писал, что, «проведя множество экспериментов, опытом мы называем не что иное, как воспоминание о том, за какими предпосылками какие следуют результаты»162. Активные эмпирические исследования были далеко не бесполезны; в действительности и сам Гоббс уделял им большое внимание. Но часто они переоценивались, а иногда и неправильно толковались Бойлем и подобными ему. Гоббс же считал, что научение на личном опыте само по себе не может считаться рациональным знанием. Проблема с Королевским обществом отчасти заключалась в том, что оно не уделяло достаточного внимания этому факту. Кроме того, общество игнорировало его собственную ценную работу и поэтому не могло продвинуться дальше.
Когда непосредственные преемники Гоббса в британской философии следовали его идеям, то чувствовали себя обязанными отрицать, что они это делают. Обычной практикой было осуждать Гоббса, а затем копировать его, как заметил один поэт, когда писал о тех, кто
У Гобса[5] так крадет, все осуждая,
Как тащит вор французский, убивая163.
Локк и Юм справедливо отрицают, что они были полноценными «гоббсистами», но определенно они были гоббсистами по преимуществу. Отголоски трудов малмсберийского чудовища встречаются у них в изобилии.
Локк утверждал, что не особенно читал Гоббса, и лишь однажды упомянул его, притом неодобрительно, в своем длинном «Опыте о человеческом разумении» 1690 г.164 Но он разделял рационалистический подход Гоббса к религии настолько, что один кальвинистский критик заявил, будто Локк «принял “Левиафана” Гоббса за Новый Завет, а малмсберийского философа за нашего Спасителя»165. В работе о политической власти, которую Локк написал, не достигнув своего 30-летия, но так и не опубликовал, он гипотетически описывал «естественное состояние» несомненно в выражениях Гоббса: «…ни мира, ни безопасности, ни удовольствий, всеобщая вражда, и безопасно владеть можно лишь ничем и тем жалящим роем страданий, кои сопровождают анархию и мятеж»166. Он писал, что верховная власть каждой нации «обязательно должна иметь абсолютную и свободную власть над всеми… действиями народа»167, за исключением тех, что подпадают под действие законов Божьих. Нет необходимости опасаться тирании, продолжал молодой Локк в духе гоббсизма, поскольку не в интересах суверена было бы злоупотреблять своей властью.
Даже среди более поздних политических идей Локка присутствуют значительные следы гоббсианского мышления. Однако что он, похоже, больше всего перенял у Гоббса, так это интерес к функционированию языка и веру в то, что его изучение сможет пролить свет на другие части философии. В частности, они оба утверждали, что некоторые традиционные проблемы являются просто путаницей, маскирующейся под проблемы. Эти «проблемы» кажутся существенными только потому, что люди не уделяют достаточного внимания тому, как слова обретают смысл. Эта идея была далеко не нова в истории философии: она встречается уже во времена Платона и в каждом последующем периоде, но Гоббс извлек из нее гораздо больше, нежели многие другие, и Локк последовал его примеру.
Например, Гоббс утверждал, что понятие «свободы воли» неправильно, и не потому, что человеческой свободы не существует, а потому, что неправильно говорить о «воле», которая либо свободна, либо несвободна. Согласно Гоббсу, единственный внятный смысл свободы заключается в том, что о ком-то можно сказать: он «свободен от внешнего противодействия»168. Из этого следует, что некоторые мои поступки свободны, а другие нет, потому что иногда этому мешают люди или неблагоприятные обстоятельства. Нет необходимости ломать голову над тем, свободна воля или нет, поскольку сам вопрос запутан. Гоббс уверенно объявил, что «свободная воля», так же как «круглый четырехугольник» и «невещественная субстанция» — это «слова, при которых мы ничего не воспринимаем, кроме звука»169, и поэтому их «мы называем абсурдом, бессмыслицей или нонсенсом». Локк вторил ему: «…вопрос сам по себе совершенно неправилен, и спрашивать, свободна ли человеческая воля, так же бессмысленно, как спрашивать, быстр ли человеческий сон или квадратна ли добродетель»170.
Абсурдный, или бессмысленный, язык, писал Гоббс, состоит из слов, которым «абсолютно ничего не соответствует в уме»171. Философы особенно склонны к абсурду, писал он, главным образом потому, что не стараются давать свои определения так, как это делается в геометрии. Но какое именно соответствие между словами и идеями требуется для осмысленного мышления или речи? Гоббсу было нечего сказать по этому поводу, за исключением того, что наш чувственный опыт играет определенную роль в возникновении всех наших понятий: «…нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично, в органах ощущения»172. Однако этот расплывчатый принцип был характерен для средневековой мысли, и его поддерживали те же философы-схоласты, которые были основными производителями того, что Гоббс считал бессмыслицей. Позже Локк попытался объяснить принцип подробнее.
Существенную пользу этот принцип принес в применении к богословию. Поскольку мы не воспринимаем Бога через наши органы чувств, у нас не может быть правильного представления о нем в наших умах (хотя мы и знаем, что он существует, так как кто-то должен был сотворить мир). Отсюда следует, что мы не можем осмысленно приписывать ему какие-либо качества обычным образом. Когда мы говорим, что Бог милосерден, мудр или добр, то это лишь наш способ восхвалять его: «…лишь понимаем, что Он есть. И поэтому значение атрибутов, которые мы Ему приписываем, состоит не в том, что мы при их помощи сообщаем друг другу, каков Он есть, или обозначаем наше мнение о Его природе, а лишь в том, что мы ими выражаем наше желание славить Его такими именами, которые мы считаем наиболее почетными среди нас самих»173. Это была радикальная теория религиозного использования языка, и, естественно, она не возымела популярности.
Во второй половине XVIII в. о Гоббсе в своей «Истории Англии» писал Юм. По его словам, Гоббсом «очень пренебрегали», и, кажется, это вызывало у Юма чуть ли не сожаление. Он хвалил ясный стиль Гоббса и отмечал его смелые мнения, хотя он также чувствовал себя обязанным повторить общепринятую мысль, что этика Гоббса лишь «содействовала безнравственности»174. Эта осторожная попытка отмежеваться от малмсберийского чудовища оказалась не слишком успешной. Доктор Джонсон175 и анонимный памфлет176, направленный против кандидатуры Юма на должность профессора в Эдинбурге, все-таки характеризуют того как «гоббсиста». Юм довольно часто упоминал Гоббса в своих философских трудах, никогда с ним не соглашаясь, и его критика была проницательной. Но в чем он никогда не признавался, так это в том, насколько его интеллектуальная предприимчивость была близка по духу Гоббсовой. Оба претендовали на небывалый проект создания науки о человеке. Magnum opus[6] Юма во многом следует плану первых двух частей «Левиафана» и другой ранней работы Гоббса: он начинается с описания чувств и интеллекта, затем обращается к эмоциям и поступкам и переходит к морали и политике. Даже название своего «Трактата о человеческой природе» Юм взял из книги Гоббса177. И Юм, и Гоббс разделяли мнение, что мораль и политика должны исследоваться лучшими научными методами, хотя они заметно различались в своих представлениях о том, каковы эти методы. Юм не питал любви к доказательствам и определениям в геометрическом стиле.
В отличие от Локка, Юм не последовал за Гоббсом в подробном исследовании функционирования языка (хотя его исследования сознания действительно привели его к гоббсистскому заключению, что философы склонны нести бессмыслицу, когда их концепции недостаточно подкрепляются опытом). Ничего общего не имел трактат Юма и с длинной третьей частью «Левиафана», посвященной религии. В других книгах и очерках Юм много писал о Боге и христианстве. Как мы увидим в главе 7, Юм делал это под видом благочестия, хотя, по правде говоря, он был «врагом религии»178, каковым, чтобы уверить читателей в собственной благонадежности, он называл Гоббса.
Как удачно выразился один современный комментатор, «Гоббс страстно относился к религии — религии других людей»179. Гоббса часто волновали ужасные последствия и нелепые моменты того, что он считал ошибочными религиозными взглядами. Полемический задор его тирад против папства (которое он назвал «призраком умершей Римской империи, восседающим в короне на ее могиле»180) и против католической церкви можно сравнить в философской литературе разве что с желчностью немецкого пессимиста XIX в. Артура Шопенгауэра по поводу его ненавистного соперника Гегеля. Этот пыл не распространяется на заявления Гоббса о его собственной вере, хотя они и не редки. Несмотря на то что нет никаких оснований сомневаться в искренности его изъявлений верности англиканской церкви, похоже, он не был особенно благочестивым. Никто не может представить его подвижником, духовным аскетом или даже сбившимся с пути истинного скромным пастором, как его отец.
Есть некоторая доля правды в том, что он был врагом религии, но только в том смысле, в каком ими были Лютер, Кальвин и сам Иисус. То есть Гоббс был реформатором, отвергавшим некоторые догмы своего времени и предлагавшим вместо них новые идеи. Многих религиозных новаторов вначале объявляли еретиками или даже хуже. Некоторые католические писатели называли Лютера и Кальвина «атеистами»181, так некоторые римляне и язычники в первые три столетия нашей эры называли всех христиан. Один римский император предположил, что христиане переняли свой «атеизм» от иудеев182.
Многие взгляды, из-за которых в Англии XVII в. Гоббса обвиняли в отступничестве, сегодня даже не вызывают удивления в большинстве христианских общин. Совсем наоборот. В наши дни чаще всего выпадают из англиканской церкви именно люди, верящие в ведьм, а не ставящие под сомнение их существование. Исторический подход Гоббса к библеистике сегодня принесет ему ненависть только самых крайних фундаменталистов, а его идея, что религиозным властям не следует позволять оказывать какое-либо давление на население в целом, твердо принята в большинстве развитых стран. Его рационалистическое отношение к чудесам и пророчествам вызвало бы критику со стороны одних верующих, но также и широкую поддержку среди других. Некоторые христианские группы, включая адвентистов седьмого дня, теперь поддерживают ту же концепцию «мортализма», что и Гоббс, то есть они разделяют представление о том, что жизнь после смерти начинается только после воскресения тела, хотя этого взгляда придерживается меньшинство. Мнение Гоббса о том, что и сам Бог имеет физическое тело, разделяют только мормоны, но их критики чаще воспринимают мормонов скорее как эксцентриков, чем как тайных атеистов.
Томас Пейн (1737–1809) однажды написал: «Все мы безбожники по меркам наших праотцов»183. Если судить по опубликованным им работам, то Гоббс не был неверующим, он просто опередил свое время и независимо мыслил. Но имел ли он в виду именно то, что предал огласке? Если у Гоббса были сомнения относительно существования Бога, то он имел бы все основания скрывать их. Отрицать Богаозначало богохульство, ведущее теоретически к смертной казни, и, возможно, на костре. Последнее сожжение по религиозным причинам произошло в Англии в 1612 г., когда Гоббс был еще молод, и угроза смерти на костре, по-видимому, законодательно оставалась в силе почти до самой его смерти. Во всяком случае, какая-то форма сурового наказания была очень вероятна, даже несмотря на королевскую защиту, которой он пользовался в последующие годы от своего бывшего ученика.
Но одно дело отмечать, что Гоббс мог скрывать свои атеистические убеждения, если таковые у него были, и совсем другое — заявлять, что Гоббс действительно был атеистом. Нет веских причин так считать. Никто из его друзей или знакомых в многочисленных воспоминаниях не выказывал подобного впечатления, хотя есть истории о пренебрежительном отношении Гоббса к навязчивому вниманию со стороны священников при некоторых обстоятельствах. Если Гоббс пытался скрыть свои истинные взгляды на Бога, чтобы получить более сочувственный прием, то попытка не только не привела к желаемому результату, но и была весьма странной. Зачем человеку, приукрашивающему свои религиозные взгляды, чтобы представить их более приемлемыми, настаивать на том, что у Бога есть физическое тело — идея, которую почти никто не готов принять?
Чтобы определить, был ли Гоббс тайным атеистом, сначала необходимо разобраться в том, что мы подразумеваем под «атеизмом», так как этот термин использовался довольно свободно в те времена184. В пьесе Сирила Тернера «Трагедия атеиста», впервые сыгранной в Лондоне в первом десятилетии XVII в., заглавный злодей, барон д’Амвиль, — коварный и скупой циник, считающий, что люди не лучше зверей, что судьба более могущественна, чем провидение, и что его собственная доля вечности заключена исключительно в преуспевании его потомков. К тому же он убийца, покушавшийся на изнасилование, и — по воле случая — самоубийца; но он никогда не отрицал существования Бога. На самом деле доподлинно неизвестно ни об одном случае, когда кто-то упорно настаивал на этом в Англии времен Гоббса. Роберт Бёртон не cмог привести подобный пример в своих многословных рассуждениях на эту тему в «Анатомии меланхолии», опубликованной в 1621 г. При этом он упомянул многих вероятных отступников-иностранцев, которых, согласно одному из его источников, только в Париже было 50 000185.
В своем эссе «Об атеизме» Фрэнсис Бэкон говорил о неправдоподобности идеи, «что это устройство Вселенной лишено разума»186. Он полагал, что никто в действительности не может так считать, даже если и утверждает это. Давайте допустим, что «атеист» в подходящем для обсуждения смысле слова — это человек, убежденный в том, что у Вселенной нет разумного создателя. На английском или французском языке первые известные признания в атеизме в этом смысле были опубликованы лишь спустя столетие после смерти Гоббса. И даже в них авторы не подписывались настоящими именами187. Однако и во времена Гоббса находились люди, признававшиеся, что в прошлом испытывали некоторые сомнения в существовании Бога. Такие признания всегда сопровождались заверениями в том, что сомнения преодолены. Например, Джон Баньян, пуританский автор «Пути пилигрима», в своей «Милости божьей» (1666), изданной «для поддержки слабых и искушаемых»188, признавался, что в самые мрачные дни у него бывали кощунственные мысли, которые «поднимали вопросы, направленные против самого бытия божия»189. Мы, конечно, не можем исключить вероятность, что и у Гоббса иногда возникали подобные вопросы; но разумно предположить, что его устоявшееся мнение было таким, как он изложил его в «Левиафане», а именно что мир требует причины:
Ибо тот, кто при наблюдении чего-либо совершающегося перед ним будет исследовать ближайшую и непосредственную причину этого и отсюда перейдет к исследованию причины этой причины… должен будет в конце концов прийти к заключению, что существует… первичный двигатель, то есть первичная и предвечная причина всех вещей. А это именно то, что люди разумеют под именем Бог 190.
Во времена Гоббса логический вывод существования Бога из существования мира показался бы почти неопровержимым для любого последователя строгой логики. Лишь столетие спустя начали обсуждаться веские основания для сомнения в таком ходе мыслей, особенно в «Диалогах о естественной религии» Юма, опубликованных уже после его смерти. Нет никаких признаков того, что Гоббс заметил в богословских рассуждениях какие-либо из тех недостатков, которые впоследствии обнажил Юм.
Следует, однако, рассматривать вероятность, что Гоббс был атеистом, сам того не сознавая. Можно ли считать его материального Бога настоящим Богом? Бойль, например, не представлял, как это возможно: «Как материальный предмет может создавать материю и иметь неограниченную власть, признаюсь, я не понимаю»191. Если веру в физического Бога считать атеизмом, то Гоббс действительно был атеистом, даже если искренне верил, что это не так.
Есть еще одна концепция Бога, даже более неортодоксальная, чем официальная точка зрения Гоббса. Некоторые люди подозревают, что он тайно разделял именно ее. Это теория Спинозы, гласящая, что Бог и природа, по сути, одно и то же. Гоббс явно отвергал эту идею: «Ведь имя Бог означает причину мира, утверждающие же, что мир есть Бог, утверждают, будто мир не имеет никакой причины, то есть что Бог не существует»192. Несмотря на это официальное отрицание спинозизма, многие выводы могут быть сделаны из частного замечания, которое, похоже, выдает всю подноготную и выявляет Гоббса как скрытого спинозиста. Гоббс прочел опубликованный в 1670 г. печально известный «Богословско-политический трактат» Спинозы и сказал Обри, что Спиноза превзошел его и что он сам «не отваживается писать так смело»193.
Спиноза в своем «Трактате», написанном под влиянием некоторых работ Гоббса, пошел гораздо дальше, чем Гоббс, в текстологической критике Библии, скептическом отношении к пророчествам и чудесам, а также в других религиозных вопросах194. Было несколько тем, по которым Спиноза высказывался смелее Гоббса, и в которых Гоббс мог тайно с ним соглашаться. В частности, вероятно, это касалось чудес. Спиноза настаивал, что идея чудес бессмысленна и, следовательно, они никогда не существовали. Гоббс же писал, что они случались в библейские времена, но перестали происходить со смертью апостолов. Такое внезапное прекращение сверхъестественных деяний соответствует представлениям протестантов, в то время как католики обычно утверждают, что чудеса продолжаются по сию пору. Возможно, Гоббс сомневался во всех чудесах, но считал, что не может отрицать те, что описаны в Библии. Проблема теории, согласно которой Спиноза отождествлял Бога с природой, на что ссылался Гоббс, состоит в том, что сам Спиноза, по сути, не распространялся об этой доктрине. Его воззрения прояснились, когда уже после смерти Спинозы была опубликована его «Этика», которой Гоббс никогда не видел. Один короткий кусочек в книге, прочитанный Гоббсом, подразумевает такие взгляды, но и только. И утверждение, что и Гоббс полагал так же, но не решался писать об этом, неубедительно.
О Спинозе мы поговорим в следующей главе. Он разделял восхищение Гоббса геометрией, хотя оно и принесло ему значительно меньше вреда, нежели Гоббсу. Обоих осуждали современники и несколько последующих поколений. Но, хотя Спинозу когда-то поносили по крайней мере не меньше, чем Гоббса, в конце концов многие стали считать его одним из самых привлекательных философов. Гоббс же такой любви не завоевал.
Глава 3
Дуновение будущего
Спиноза
По произволению ангелов и приговору святых мы отлучаем, отделяем и предаем осуждению и проклятию Баруха Эспинозу… Да будет он проклят и днем и ночью, да будет проклят, когда ложится и встает; да будет проклят и при выходе, и при входе! Да не простит ему Адонай, да разразится его гнев и его мщение над человеком сим, и да тяготеют над ним все проклятья, написанные в книге законов!
Предупреждаем вас, что никто не должен говорить с ним ни устно, ни письменно, ни оказывать ему какие-либо услуги, ни проживать с ним под одной крышей, ни стоять от него ближе чем на четыре локтя, ни читать ничего, им составленного или написанного!1
С этими словами, произнесенными 27 июля 1656 г., португальско-еврейская община Амстердама изгнала Спинозу. Ему, сыну торговца фруктами, было тогда 23 года, и некогда он считался многообещающим знатоком Библии. Амстердамская синагога была падка до отлучений, практиковала их часто, иногда в ответ на относительно незначительные оплошности. Два друга Спинозы были подобным образом прокляты и изгнаны в ту же неделю. Но кара Спинозы стала самым свирепым отлучением, когда-либо совершенным конгрегацией.
Прошлое еврейской общины сделало ее особенно чувствительной к любому, даже кажущемуся вызову. Ее составляли бывшие евреи-марраны, которых поколениями принуждали жить по христианским канонам в их родных краях — Испании и Португалии. В конце XVI столетия они перебрались в Амстердам, чтобы вновь начать открыто жить как иудеи. Значительная часть знаний Моисеева закона и традиций была утрачена в годы, когда их предков вынуждали исповедовать свою веру втайне. На самом деле к моменту бегства в относительную свободу Нидерландов их искренним попыткам правоверной иудейской жизни препятствовало то, что многие успели забыть, в чем она состоит. Лишь некоторые члены Амстердамской конгрегации могли читать на иврите (Спиноза был одним из тех, кто мог).
По сути, амстердамские евреи оказались неофитами в иудаизме и проявляли рвение новообращенных. Они были скоры на расправу с любым из собратьев, чье поведение могло показаться угрозой недавно возвращенной вере. В этом отношении их раввины стали едва ли не отражением испанской и португальской инквизиции, неусыпно надзиравшей за их предками — марранами. Инквизиторы справедливо подозревали, что многие из «выкрестов» (то есть обращенных иудеев) тайком упорствуют в старой вере. В том же духе амстердамская синагога пристально следила за нарушениями среди «новых евреев». Хотя в основном раввины занимали себя слежкой за банальными проступками вроде разговоров во время службы, не было недостатка и в серьезных ересях, с которыми также случалось иметь дело. Пожалуй, неудивительно, что культура марранизма с его своеобразной смесью христианства и иудаизма, с его традицией интеллектуальных ухищрений должна была оказаться рассадником неортодоксальных идей.
Один из примеров инакомыслия, порожденного изломанной исторической судьбой марранов, — история Уриэля Акосты, совершившего самоубийство, когда Спинозе было восемь лет. «Многие притворяются… У них обычно на устах: “Я — иудей, я — христианин, поверь мне, я тебя не обману”, — писал Акоста. — “Зловредные скоты! Кто не говорит ничего подобного и просто признает себя человеком, гораздо лучше вас!”»2 Акосте нелегко далось решение, кем быть. Бывший первоначально христианином марранской крови, он перешел в иудаизм, но вскоре вновь обретенная вера предков перестала его удовлетворять. Он отказывался признавать авторитет раввинов и еврейского закона и отрицал существование загробной жизни. Отлучение от синагоги сломило его, и он было отрекся от своих ересей. Но затем вновь взбунтовался, вновь был подвергнут каре и вновь принял иудаизм, прежде чем убить себя в приступе отчаяния и, вероятно, умопомешательства. Не слишком много известно и о его очевидно противоречивых воззрениях, но, каковы бы они ни были, его поведение шокировало окружавшее Спинозу общество и привносило еще больше нервозности.
Другим бунтующим членом амстердамской марранской общины, более близким Спинозе по возрасту, духу и, вероятно, душевному равновесию, был Хуан де Прадо. Он родился в Испании, стал врачом и был отлучен от общины в ту же самую неделю, что и Спиноза. Де Прадо был примерно на десять лет старше молодого философа и встречался с ним ради обсуждения религиозных тем. Подобно Акосте, де Прадо никак не мог решить вопрос о своей религиозной принадлежности. В христианской Испании он рисковал жизнью как тайный иудей, позднее, среди иудеев Амстердама — как тайный неверующий. Когда его религиозный скептицизм стал слишком велик для масштабов синагоги и попал под запрет, де Прадо притворно отрекся от ересей и снова стал благочестивым иудеем. Таким образом, подобно подлинным марранам в прежние времена, но в отличие от Спинозы, отважившегося не скрывать своих взглядов, Прадо держал свои истинные убеждения при себе. Это безмолвие понятно, учитывая его возмутительную веру в то, что Бог в известном смысле идентичен природе, или по крайней мере ее части. Он также утверждал, что нет необходимости практиковать еврейскую, а на самом деле вообще любую религию, чтобы спастись. Духовное спасение заключается в познании Бога и не имеет никакого отношения к соблюдению установленных раввинами правил или к одобрению суеверных догм. По словам Прадо, большая часть «истории» в Библии — ничем не прикрытая ложь. Начать хотя бы с того, что мир существовал всегда и, следовательно, не мог быть создан.
Три года спустя после отлучения Спинозы и Прадо работавший на испанскую инквизицию шпион докладывал о них своим хозяевам (они проявляли живой интерес к марранам даже после того, как те уехали заграницу). Эти еврейские вероотступники, писал шпион, смеют утверждать, что душа умирает вместе с телом. Они также заявляют, что «Бог существует, но только c философской точки зрения»3. Эту загадочную идею шпион, по его словам, подхватил на собрании группы единомышленников, которую посещали Спиноза и Прадо. Но что могут значить слова «Бог существует лишь c философской точки зрения»?
Для шпиона (а он был монахом) это, по-видимому, означало, что Бог, о котором толковали эти люди, не походил на Бога в традиционной религии, поскольку слишком уж он абстрактный и безличный. Бог Спинозы действительно был малознакомой и в некотором роде далекой сущностью. Подобно возвышенному перводвигателю Аристотеля, Бог Спинозы не интересовался человеческими делами. Но шпион был неправ, полагая, что из-за этого Бог играл второстепенную роль во вселенной Спинозы. Как раз напротив, Бог играл ведущую роль. Познание мира для Спинозы означало познание Бога, поскольку «все находится в Боге»4. И «любовь к Богу есть высшее счастье и блаженство для человека»5. Более столетия спустя после смерти Спинозы немецкий поэт-романтик метко охарактеризовал его как «богопьяного человека»6, и это не было преувеличением. Как одержимость Спинозы Богом могла соотноситься с его бескомпромиссной атакой на традиционные религии, станет ясно дальше.
Но это было совершенно непонятно большинству современников Спинозы, которые расценивали его взгляды как безбожную скверну. «Я не так отделяю Бога от Природы, как это делали все известные мне мыслители»7, — писал Спиноза. Подобное заявление смогло затмить все остальное, сказанное им о Боге, и сделать его попросту атеистом в глазах большинства людей. Покуда Спиноза не был вновь открыт немецкими писателями конца XVIII в., чье благоговение перед природой заставило их считать его своим духовным предком, Спиноза оставался в значительной степени философским изгоем. Большинство упоминавших его европейских мыслителей изъяснялись в таких выражениях, которые могли быть заимствованы из грубого и напыщенного постановления Амстердамской синагоги. Так, в начале статьи о Спинозе во влиятельном «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля, опубликованном через 20 лет после смерти Спинозы, его главная работа о религии названа книгой «гибельной и мерзкой»8. Там же его философия характеризуется как «самая чудовищная теория, какую можно себе представить»9.
Но даже самые большие неприятели Спинозы не могли отрицать его личной добродетели. О его доброте и благородстве ходили легенды. Бертран Рассел не был одинок в оценке Спинозы как «самого благородного и привлекательного из всех великих философов»10. И впрямь, худшее из того, что кто-то обнаружил в его поведении, — это то, что иногда он любил наблюдать, как пауки преследуют мух. Люди XVII столетия находили несколько парадоксальным, что заведомый «атеист» может быть к тому же хорошим человеком. Однако сомнений, что Спиноза именно таков, ни у кого не возникало. Бейль отмечал, что «те, кто был хоть в какой-то мере знаком, со Спинозой… единодушно считают, что это был человек обходительный, приветливый, честный, услужливый и очень порядочный»11.