НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ 8 глава

История жизни Спинозы окружена романтикой мифа. Обычно говорят, что он вынужден был зарабатывать на хлеб и вел жизнь простого ремесленника, занимаясь шлифованием линз, не прекращая при этом свои одинокие поиски истины. На самом деле Спиноза жил весьма комфортно, пусть и скромно, на подарки и вспомоществования от своих немногих преданных поклонников и учеников. Подобно многим другим людям его времени, интересовавшимся оптикой и экспериментальной наукой, Спиноза сам делал некоторые свои инструменты. Но его работа над линзами преследовала главным образом научные цели, а не коммерческие¹². Декарт, например, тоже увлекался шлифованием линз. Однако сработанные Спинозой инструменты были непревзойденного качества, а его практические умения среди прочих служили лишней причиной, по которой его общества искали преданные науке и «новой философии» люди со всей Европы.

В 1673 г. Гейдельбергский университет предложил Спинозе занять кафедру философии как мужу «проницательнейшему и знаменитейшему» при условии, что он не станет злоупотреблять должностью ради «потрясения основ публично установленной религии»¹³. Спиноза не мог принять это ограничение и ответил отказом (университет же вскоре все равно был закрыт оккупационными французскими войсками). Хотя его изгнали из амстердамской синагоги, а затем почти повсеместно поносили в печати, находились люди, ценившие его выдающийся ум и преисполненные страстного желания лучше узнать его мысли, пусть даже мало кто принимал их полностью.

В возрасте 16 лет Спиноза разочаровал свою общину, забросив дальнейшие исследования богословия и Священного Писания. Ему пришлось помогать в управлении отцовским делом, да и его интеллектуальные интересы уже обратились к миру вне синагоги. Через пару лет он поступил в латинскую школу, где получил возможность читать классиков литературы и последние научные труды неевреев. Его учителем был Франциск ван ден Энден — занявшийся медициной бывший иезуит и пылкий картезианец (Декарт провел большую часть последних 20 лет своей жизни в Нидерландах, и его идеи там были на слуху). С подачи ван ден Эндена Спиноза переключился на науку, преимущественно математику и оптику. Писания Декарта и других пионеров новой физики привлекали его гораздо больше, нежели раввинские комментарии, на которые пытались направить внимание Спинозы его еврейские учителя. Вскоре он также начал вращаться в среде различных инакомыслящих христианских групп, которые в совокупности назывались коллегиантами. Эти маленькие секты, иногда немногим больше дискуссионных групп, обычно отвергали религиозные обряды. Они игнорировали авторитет традиционных церквей и чуть ли не все традиционные догмы. Их религия была сосредоточена на облагораживающем значении чтения Писания, на достоинствах религиозной свободы и желательности отделения церкви от государства. В этих группах Спиноза встретил многих людей, ставших его ближайшими друзьями, и после своего изгнания стал видеться с ними лишь чаще.

Спустя четыре года после отлучения Спиноза перебрался в небольшой городок в окрестностях Лейдена, где он, возможно, учился в университете. К этому времени черновики некоторых его философских трудов уже начали ходить по рукам, а микроскопы, телескопы и предполагаемый атеизм делали его все более известным. В 1661 г. его посетил Генри Ольденбург, первый секретарь Лондонского королевского общества, который занимался налаживанием связей между европейскими новаторами науки. Эта встреча стала началом продолжавшегося всю жизнь общения Спинозы с ведущими мировыми учеными. Помимо работы в оптике, где он сотрудничал с Христианом Гюйгенсом — основоположником волновой теории света и изобретателем маятниковых часов, открывшим кольца Сатурна, Спиноза проводил эксперименты в области гидродинамики и металлургии. Через Ольденбурга он вел длительную переписку с Робертом Бойлем по практическим и теоретическим вопросам химии. Также Спиноза проявлял активный интерес к недавно возникшей теории вероятности и увлеченно наблюдал за природой с помощью созданных им увеличительных приборов. О его преданности науке ярко свидетельствует тот факт, что к моменту смерти Спинозы около трети книг в его личной библиотеке состояло из естественнонаучных или математических трудов.

Подобно Декарту и Фрэнсису Бэкону, Спиноза был убежден в практической ценности новой науки. «Не дóлжно пренебрегать механикой, — писал он в раннем сочинении, — благодаря этому искусству мы можем выиграть много времени и удобства в жизни»¹⁴. Однако главным в науке для Спинозы были духовные блага. Овладеть высшим знанием значило достичь ни много ни мало состояния блаженства, а изучение природы было в действительности изучением божественного. «Чем более мы познаем естественные вещи, — писал Спиноза позднее, — тем совершеннее познаем сущность Бога»¹⁵.

Вскоре после своего отлучения Спиноза начал писать что-то вроде ответа отвергшей его синагоге. Рукопись вылилась в «Богословско-политический трактат», ставший революционной работой, которая в отличие от более известной «Этики» была понятна людям, не слишком сведущим в философии. Современные философы в основном игнорируют «Трактат», вероятно из-за того, что он преимущественно касается библейских вопросов. И это достойно сожаления, поскольку эта книга — не только важная веха в западной мысли, но и бесценное введение в философию Спинозы.

Среди всего прочего «Трактат» содержит критический анализ Священного писания и защищает его главную идею, как понимал ее Спиноза. Посыл Писания прежде всего моральный, и никакой иной. «Бог не требует никакого иного познания о себе от людей через пророков, кроме познания божественной своей справедливости и любви, то есть таких атрибутов Бога, которым люди могут подражать известным образом жизни»¹⁶. К сожалению, это упустили из виду, и ныне «благочестие и религия заключаются в нелепых тайнах»¹⁷. Чтобы знать и любить Бога, настаивал Спиноза, не нужно исполнять каких-либо церемоний, верить сверхъестественным догмам и якобы «историческим» библейским повествованиям. Требуется лишь «чтить справедливость и любовь к ближнему»¹⁸.

Спиноза относился к Библии как к сборнику документов, которые не меньше говорят о личностях их авторов, нежели о чем-то еще, и которые, следовательно, надлежит изучать с помощью инструментария литературной критики и истории. Такое исследование показывает, что ветхозаветные истории были придуманы в основном для того, чтобы побудить иудеев к принятию определенных ценностей. «И подобным образом должно понимать все доказательства Моисея, встречающиеся в пяти книгах, то есть что они не были извлечены из сокровищниц разума, но суть только манера говорить, благодаря которой он решения Бога сильнее выражал и живо воображал»¹⁹. Пятикнижие написано в форме увлекательных историй (например, о получении Моисеем каменных скрижалей), поскольку Писание «предназначено и приспособлено главным образом для простонародья»²⁰. Что же касается обрядов и других правил жизни правоверных иудеев, то, как утверждал Спиноза, их первоначальное назначение заключается в том, чтобы после освобождения из Египта, в котором они были нецивилизованными рабами, дать евреям чувство самодостаточности и систему законов. Подобные предписания заполняли пустоту в отчаянные времена, но нынче они уже необязательны. По словам Спинозы, пророки могли иногда полагать, будто доносят до нас нечто большее, нежели полезные для жизни нравственные установки. Но всякий раз, когда они начинают блуждать в дебрях предсказаний, умозрительных богословских вопросов или сказок о чудесах, мы вольны игнорировать их, поскольку «пророки были одарены не душою более совершенною, но способностью более живого воображения»²¹. То же самое касается авторов Нового Завета.

Спиноза, по всей видимости, был первым человеком, всесторонне и подробно рассуждавшим о том, что «слово Бога содержит ошибки, пропуски, подделки и не согласно само с собою»²², потому что передано нам через простых людей. Но и некоторые более ранние мыслители замечали то здесь, то там странные проблемы, которые, казалось, ставили под сомнение авторитет Библии. В XI в. Исаак ибн Яшуш (Isaac ibn Yashush), еврейский придворный врач в мусульманской Испании, заметил, что некоторые потомки Исава, упомянутые в главе 36 книги Бытия, написанной предположительно Моисеем, на самом деле родились спустя многие годы после смерти Моисея. Этим исследованием ибн Яшуш обязан прозвищу Исаак Путаник (Isaac the Blunderer). Ближе к временам самого Спинозы Лютер и Гоббс признали, что, поскольку в книге Второзакония описана смерть Моисея, он действительно не мог быть ее автором. Однако Лютер настаивал на Моисеевом авторстве большой части того, что тому приписывали, и не выдвигал многих других возражений. Гоббс был более скептичным и, по-видимому, оказал значительное влияние на Спинозу. Еще более радикальный критик Библии, нежели Гоббс, Исаак Пейрер (1596−1676), французский еретик, верил, что миром вскоре будет править иудейский мессия совместно с королем Франции. Пейрер, видимо, по происхождению был марраном и, вероятно, встречался со Спинозой. Он утверждал, что Библия рассказывает не историю человечества, а лишь историю евреев, что до Адама существовали другие люди (в Китае, например) и что всемирный потоп был всего лишь небольшой местной проблемой в Палестине. Спиноза использовал многие критические замечания Пейрера о точности Библии, но, будучи более образованным, он пошел дальше. В то время как Пейрер и другие придирались к некоторым библейским сюжетам, Спиноза пытался докопаться до самых основ традиционной религии.

Ошибочность общепринятых представлений о Боге состоит в том, как однажды выразился Спиноза, что люди «смешивают божественную природу с человеческой»²³. В этой путанице повинен каждый, кто воспринимает библейские сюжеты буквально, ведь многие истории из Ветхого и Нового заветов — просто притчи, призванные донести важную мысль до простых людей на понятном для них языке. Поэтому Бог приобретает человеческий образ. Например, Библия изображает Бога как человека, который устанавливает законы, подобно земному царю, и который обещает наградить тех, кто подчиняется, и наказать непокорных. Но правда в том, утверждал Спиноза, что Бог даже отдаленно не напоминает короля или любого другого человека. Предполагать наличие у Бога каких-либо желаний означает смешивать человеческие качества с божественными.

Спиноза допускал, что часто бывает удобно использовать человеческие понятия, рассуждая о божественном, как делал он сам, когда писал о Божественных «заповедях» и «предписаниях». Но, говоря строго, это неточно, ибо «Бог только сообразно понятиям толпы и только вследствие дефекта в мышлении изображается как законодатель или властитель и называется справедливым, милосердным и прочее»²⁴. Спиноза объяснял, что в действительности так называемые Божий промысел и Божья воля — это «вечные истины». Он имел в виду, что божественные законы похожи не на человеческие, а, скорее, на законы природы в научном смысле слова. Божественные законы не могут быть нарушены, точно так же как законы тяготения. Конечно, люди могут пытаться игнорировать их, но в этом случае последствия будут столь же плачевными и неизбежными, как последствия прогулки по краю пропасти. Здесь слышатся явные отголоски идей Гоббса.

Когда Бог объяснил Адаму, какое зло произойдет с ним, если он съест запретный плод, Адам ошибочно принял это за приказ, выражающий грозную власть Всевышнего. Но Бог не угрожал Адаму, он просто осведомил его о естественном явлении. Согласно Спинозе, есть непреложная истина о природе человека: грех причиняет страдание, а за добродетелью следует блаженство. Поэтому то, что в Библии называется Божьими заповедями, следует воспринимать как полезное предупреждение о последствиях определенных действий.

Блаженство или спасение — закономерный результат правильной жизни не потому, что Бог по собственной прихоти вознаграждает тех, кто следует определенным правилам, а потому, что жизнь в соответствии Божьими заповедями — то есть быть благочестивыми и милосердными — это действительно рецепт высшего счастья. Это просто вытекает из человеческой природы. Мы процветаем, когда добродетельны, и страдаем, согрешив, подобно тому, как мы здравствуем, питаясь хорошо, и умираем, приняв яд. Из этого следует, что плоды добродетельной жизни пожинаются на этом свете, а не в райском блаженстве. Так и муки греха терзают нас здесь, а не позднее в аду. Спиноза был невысокого мнения о людях, проявляющих справедливость и милосердие просто ради гарантии сносной загробной жизни для себя. Тот, кого удерживает от порока лишь страх наказания, чужд подлинной добродетели, пишет Спиноза. Да и к тому же нет никакой загробной жизни.

Решимость Спинозы очистить Божественный закон от любого очевидного сходства с человеческим привела его к отрицанию возможности как-либо противоречить Божественной воле. Принято считать, что первородный грех Адама и Евы, а на самом деле и все остальные грехи, противоречит воле Господа. Точно так же люди говорят, что Бог гневается, или печалится, или, на крайний случай, недоволен, когда его создания ведут себя дурно. Однако, по мнению Спинозы, такие фигуры речи не имеют смысла, «ибо предполагать, что что-либо может произойти против воли Бога, что он мог бы желать чего-либо такого, чего он так и не достигает, что природа Бога так ограниченна, что он, подобно сотворенным существам, к одним вещам питает симпатию, к другим антипатию, предполагать все это — значит допускать в Боге величайшее несовершенство»²⁵.

Может показаться, что необычный Бог Спинозы несет в себе нравственную проблему. Если он не чувствует жалости или любви к своим созданиям и ничто не происходит помимо его воли, не делает ли это его аморальным? Может быть. Но Бог в традиционной религии обнаруживает свои собственные проблемы, возможно еще худшие. Ибо в мире, несомненно, хватает незаслуженных страданий и боли, и похоже, что Бог очень редко предпринимает что-либо по этому поводу. В отличие от Бога Спинозы, традиционный Бог, как говорят, сочувствует страданиям своих созданий и ненавидит зло, поэтому тем более непонятно, как может он допускать подобные недоразумения. Можно с уверенностью утверждать, что проблема примирения существования зла с предполагаемым всемогуществом и милосердием Бога заводила в тупик каждого ортодоксального богослова в истории монотеизма. Но Спиноза полагал, что нашел решение. По его мнению, с точки зрения Бога, нет таких понятий, как зло или страдание, что и объясняет, почему Бог никогда ничего не пытается с ними сделать.

Как ничто не может находиться в согласии с Божьей волей или вступать с ней в противоречие, точно так же не существует ничего ни хорошего, ни плохого, с точки зрения Бога, иными словами, с точки зрения природы или Вселенной в целом.

[И это] неудивительно, ибо природа ограничивается не законами человеческого разума, имеющими в виду только истинную пользу и сохранение людей, но иными — бесконечными, имеющими в виду вечный порядок всей природы, частичку которой составляет человек; […] следовательно, все, что нам в природе кажется смешным, нелепым или дурным, — все это происходит оттого, что мы знаем вещи только отчасти и в большинстве случаев не знаем порядка и связи всей природы²⁶.

Различные вещи хороши или плохи с нашей ограниченной и корыстной точки зрения, поскольку они полезны или вредны для нас. Но ожидать, что Бог победит «зло» или хотя бы не одобрит его, значит смешивать его точку зрения с нашей. В подобном духе Спиноза писал: «Я не приписываю природе ни красоты, ни безобразия, ни порядка, ни беспорядочности. Ибо вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только по отношению к нашему воображению»²⁷.

Занимая такую радикальную позицию, Спиноза тем не менее не одобрял чистый субъективизм. То есть он не утверждал, что добро, зло, красота, уродство и так далее — не что иное, как вопрос индивидуального мнения, как это делал в V в. до н.э. софист Протагор. Ибо, когда Спиноза говорил о добре и других ценностях относительно «нашего» разума, «нашей» пользы и «нашего» воображении, он имел в виду человечество в целом. Он был уверен: разумно и объективно можно говорить о том, что хорошо или плохо для человечества, поэтому чье-то случайное мнение никак не может быть столь же убедительно, как чье-то другое. Точка зрения Спинозы заключалась, скорее, в том, что нельзя смешивать человеческие ценности с божественной точкой зрения. Бог или природа не могут использовать такие категории, как хорошо или плохо.

Эта попытка отделить качества, связанные с человеческими проблемами и человеческим опытом, от тех, что присущи природе, напоминает взгляд Галилея на качества, воспринимаемые органами чувств, такие как цвет, чувство и вкус. Как мы уже видели, Галилей, Декарт и другие пионеры механистической философии стремились очистить физику от всего, кроме измеримых «первичных качеств» (как называл их Бойль), то есть формы, размера, положения и так далее. Согласно новой науке, только эти качества действительно присущи материальным объектам. В то же время когда мы говорим о чем-то: красный, острый, горячий, — то мы описываем не сам объект, а его воздействие на нас. Спиноза поддерживал эту теорию и развивал ее дальше. Его перечень качеств, которые человек ошибочно стремится приписать природе, включает в себя «добро, зло, порядок, беспорядок, тепло, холод, красоту, безобразие и так далее»²⁸. Иногда, формулируя свои теологические представления, он прибегал к безапелляционному языку механистических философов, например когда писал, что «вне души абсолютно нет ничего священного, или непристойного, или нечестивого, но бывает только по отношению к ней»²⁹. Таким образом, Спинозу можно рассматривать как проводника идей механистической философии за пределы физики на новую территорию религии и этики.

Один из ключевых элементов критики Спинозой традиционной религии — его атака на идею «сверхъестественного». И здесь его попытки сорвать человеческую маску с образа Бога дополняются уверенностью в возможностях науки. Как он утверждал, в рассказах о чудесах и других формах Божественного вмешательства ошибочно предполагается, что законы природы подобны людским законам и могут быть нарушены на усмотрение законодателя. Но неправильно думать, будто подобным образом можно на время приостановить действие законов природы. Они не похожи на правила парковки. Если некое происшествие противоречит тому, что ранее считалось законом природы, из этого следует одно: предполагаемый закон на деле им не являлся. Кроме того, расценить что-то как сверхъестественное — значит заявить, что оно находится за пределами сил природы. Но как кто-то может предполагать, что знает о возможностях природы достаточно, чтобы прийти к такому выводу? Спиноза формулировал это так:

…обладаем ли мы, слабые люди, познанием природы в такой степени, чтобы определить, до каких именно пределов простирается ее сила и мощь и что превосходит ее силу? Так как никто без дерзости не может возомнить о себе этого, то, следовательно, вполне позволительно безо всякого хвастовства объяснять чудеса, насколько это возможно, естественными причинам³⁰.

Спиноза, конечно, был далек от мысли, будто он уже в состоянии дать естественные объяснения для каждого мнимого чуда, которое якобы произошло. Но он не видел никаких веских причин заранее исключать все подобные объяснения, и, что более важно, понятие сверхъестественного для него не имело смысла.

Для Спинозы все подлинные научные законы выражают истины о Боге, то есть о природе. Из этого следует, что, если бы Бог стремился «нарушить» законы природы, чтобы каким-то божественным посланием произвести впечатление на своих созданий, Он фактически попытался бы опровергнуть Себя. Но эта идея абсурдна. Как Бог может идти вразрез с природой, если Он и есть природа?

Спиноза считал, что в его видении не только больше смысла, но оно к тому же предлагает лучший путь к Богу. Он писал:

Толпа ведь думает, что могущество и промысел божий обнаруживаются яснее всего тогда, когда она видит, что в природе случается нечто необыкновенное и противоречащее мнению, которое в силу привычки она имеет о природе… и толпа думает, что существование Бога ни из чего нельзя яснее доказать, как из того, что природа, как думают, не сохраняет своего порядка³¹.

Несомненно, «вечный, прочный и неизменный порядок»³², в который верил Спиноза, был бы лучшим подтверждением совершенного и бесконечного Бытия, чем любое количество воскрешенных тел, нарушения порядка приливов в Красном море или огромные огненные шары[7] на горе Синай. В конце концов, каким бы необычным ни было событие, оно не говорит буквально о бесконечном и неограниченном могуществе. Могут быть разве что свидетельства необычайной мощи, а это все-таки гораздо меньше. Ведь просто чудеса — это не то, чего ждут от Бога. Да и, более того, легковерное отношение к фантастическим сказочкам может легко привести к заблуждениям, поскольку, как замечал сам Моисей, чудеса могут творить и «лжепророки».

По словам Спинозы, истинный смысл чудесных библейских историй заключается в том, чтобы «побудить людей, и в особенности толпу, к благоговению… не разум убеждать, но затронуть и пленить фантазию и воображение людей»³³. Посему не следует слишком подробно разбираться в деталях этих историй, чем, к сожалению, нынче занимаются ортодоксальные религии. Вместо этого лучше сосредоточиться на добродетели и благочестии, в чем и состоит суть этих историй. Рассмотрим, например, жизнь Христа. Спиноза с радостью признавал, что Христос дал «своей жизнью и смертью пример необычайной святости»³⁴ и что Христос имел такое глубокое понимание Божественного закона (то есть справедливости и милосердия), что его можно рассматривать как «уста Божьи»³⁵. Но философ отводил Христу особое место во многом благодаря его нравственному учению и примеру, который он подавал другим, а не потому, что он в каком-то сверхъестественном смысле был сыном Бога. Учение Христа было божественным, однако сам человек таковым не был, ибо подобная дикая идея лишена всякого смысла: «Если же некоторые церкви прибавляют к этому, что Бог принял человеческую природу, то… признаться по правде, мне кажется, что они говорят не менее нелепо, чем если бы кто-либо мне сказал, что круг принял природу квадрата»³⁶.

Мухаммед тоже учил божественному закону, и поэтому был истинным пророком, хотя, по-видимому, меньшим, нежели Христос. Покуда человек живет правильно, не имеет значения, какую религию он исповедует, пусть даже он совершенно не осведомлен о каких-либо писаниях. То есть «царство Божье есть то, в котором справедливость и любовь имеют силу права и заповеди»³⁷.

Чтобы построить царство Божье, необходимо организовать государство на широких демократических принципах и обеспечить абсолютную свободу слова и достаточную свободу религии. Спиноза настаивал, что суть государства в свободе: «Цель государства, говорю, не в том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались свободным разумом и чтобы они не соперничали друг с другом в ненависти, гневе или хитрости и не относились враждебно друг к другу»³⁸. Государственные власти могут вмешиваться в религию — они даже должны это делать, поскольку религия слишком опасна, чтобы оставлять ее в руках священников. Но вмешательство государства оправдано лишь одной целью: все ритуалы, обряды, «культ религии и практика в благочестии должны сообразоваться со спокойствием и пользой государства»³⁹. В свою очередь, убеждения людей должны оставаться полностью личным делом, и ни священникам, ни церквям, ни синагогам, мечетям и кирхам не может быть предоставлена какая-либо юридическая власть. Стоит только дать ее священникам, как они начнут преследовать всех несогласных. Результатом всегда будут борьба, раскол и сектантство. Однако Спиноза не выступал за отделение церкви от государства в той форме, которая была закреплена, например, в конституции Соединенных Штатов. Совсем наоборот. Согласно Спинозе, государству надлежит установить и контролировать народную религию, которая должна быть «самой простой и наиболее всеобщей»⁴⁰. Все другие мирные религии должны быть разрешены, хотя их культовых сооружений должно быть меньше и они должны быть не такими впечатляющими, как строения, принадлежащие упрочившейся в государстве церкви.

Такой процветающий и относительно мирный город, как Амстердам, явно свидетельствовал о преимуществах терпимости и многообразия. Хотя город пользовался лишь относительной свободой, что Спиноза знал по собственному опыту, там было значительно лучше, чем во многих других местах христианского мира, и это показывало, что свобода мысли необязательно становится угрозой общественному порядку. Отнюдь не несущая опасности интеллектуальная свобода, напротив, имела массу преимуществ. Такая свобода «в высшей степени необходима для прогресса наук и искусств, ибо последние разрабатываются с успехом только теми людьми, которые имеют свободное и ничуть не предвзятое суждение»⁴¹. Кроме того, поскольку уничтожить независимую мысль невозможно, любые попытки подавить ее публичное выражение вызывают нежелательные последствия: «люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое… следовательно, откровенность, в высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех хороших житейских навыков»⁴².

Спиноза заявлял, что у него нет желания упразднить привычные религии или даже побудить массы отказаться от их представления о Боге как о правителе, наподобие короля. Мало того, подобная цель была бы совершенно несовместима с его либеральными принципами терпимости, этого просто невозможно достичь. Людям нужны их собственные относительно примитивные образы и истории, и если они не будут думать о Боге как о личности, как о существе с желаниями, эмоциями и активным участием в человеческой жизни, то они, вероятно, вообще не будут о нем думать. Писания Спинозы были рассчитаны на тех немногих, кто мог оценить философские идеи и поэтому был способен понять неприукрашенную правду.

Поэтому и его «Богословско-политический трактат» вышел на языке образованных людей — на латыни. Трактат был опубликован анонимно и с ложными издательскими данными, но многие ученые и церковники знали, кто за него ответствен. Спиноза был очень обеспокоен, узнав, что некоторые его товарищи пытались перевести трактат на нидерландский язык для охвата более широкой аудитории. Он считал, что такое издание может вызвать народный гнев и, возможно, привести к насилию. Эти страхи были обоснованны. Когда один друг и последователь Спинозы необдуманно опубликовал под своим именем и на простом голландском языке свои рассуждения о религии в духе Спинозы, его бросили в тюрьму, где он и умер. Еще до публикации латинской версии трактата Спиноза писал: «…теологи повсюду строят мне козни»⁴³. Когда книга вышла, его бывший ученик, ставший католиком, предостерегал Спинозу, что если тот не отречется от своего «жалкого и безумного учения… то гнев Божий разразится над Вами»⁴⁴. Спиноза весьма осмотрительно так и не опубликовал главную свою работу, «Этику», которая достаточно полно отражала его взгляды.

Единственной книгой, которую Спиноза издал под своим именем, стали на первый взгляд посвященные чужому учению «Основы философии Декарта, доказанные геометрическим способом». Как можно видеть из названия, эта книга была скорее учебником, а не оригинальным исследованием, но она выходила за рамки школьного изложения Декарта. Местами выводы Декарта Спиноза подкреплял собственными аргументами. Иногда новыми были сами выводы, хотя в этой книге критические замечания о Декарте были несколько завуалированны. Может показаться странным, что Спиноза выказывал такое почтительное отношение к Декарту, тогда как на самом деле их идеи сильно расходились. Сегодняшнему читателю разница их взглядов кажется более существенной, чем сходство, но сам Спиноза смотрел на это иначе. Для него важнее была общность с Декартом. В те дни современно мыслящему философу и ученому следовало идти по стопам Декарта. Хотя Спиноза как-то и назвал «тупоголовыми картезианцами»⁴⁵ тех, кто не понимал его, сам Декарт был основным философом современности, с которым следовало считаться. Он был единственный философом, упомянутым в «Этике», за исключением ссылки на старика Сенеку и Буридана с его пресловутым ослом.

«Этика» Спинозы, как и его сочинение про Декарта, построена по модели Евклидовой геометрии. Каждая часть начинается с определений, за которыми следуют аксиомы или постулаты, а затем цепочки достаточно скрупулезных демонстраций различных теорем. Ранние мыслители очень редко пытались втиснуть свою философию в Евклидовы формы, заметным примером был живший в V в. до н.э. Прокл Диадох. Но для философии XVII в. влюбленность в геометрию стала, видимо, профессиональным риском. Как мы уже видели, безрассудная страсть Гоббса к геометрии не привела ни к чему хорошему. Случай геометриофилии у Спинозы был менее тяжелым, хотя заражение было реальным. Он заявлял, что его цель — «такое знание Бога, как и о треугольнике»⁴⁶, и его письма были напичканы геометрическими аналогиями сомнительной уместности. В «Этике» он намеревался «рассматривать человеческие действия и влечения точно так же, как если бы вопрос шел о линиях, поверхностях и телах»⁴⁷. И, подобно Проклу, но в отличие от Гоббса, он излагал свои трактаты в основном в формате Евклида, а не в виде сплошного прозаического текста.