-- Ты почему не вышел? -- торжествовал, чуя мой страх,
парень.
-- Я решил ехать в другое место, -- сказал я.
-- Куда? -- злобно потребовал он.
-- Да так, в одно место. По делам надо... -- объяснил я,
словно уговаривая, убеждая парня оставить меня в покое.
-- Я поеду с тобой! -- решительно огласил он.
И тут я почувствовал, что мой страх мучительно нарастает,
пускает во мне свои корявые корни все глубже. Мне вспомнилось,
что как-то я испытывал подобное состояние: я ехал без билета,
куда-то очень опаздывал, меня оттеснили в угол контролеры, я
что-то ответил им злобное; моя остановка промелькнула, а мне
предстояло ехать в управление платить штраф; состояние досады,
нелепости, озлобленности и безысходности тогда обуревало меня,
и злорадный, панический страх тоже всасывался мне в живот... Но
сейчас, как и тогда, я крепился, старался утрамбовывать,
глубоко вдавливать этот страх, насильно распирая легкие
воздухом.
Я вытеснял трусливость наружу и растворял ее в
пространстве вокруг себя своими жестами, словами...
Троллейбус остановился на конечной остановке. Я вышел из
него. Парень тоже вышел, и сразу же -- ударил меня в живот!
-- Ты что... офонарел?! -- будто взмолился я.
Удар был не очень болезнен. Скорее всего он походил на
сильный толчок -- под дых.
-- Я сейчас тебя искровавлю! Сука!.. -- заорал парень на
меня.
Наш троллейбус, на котором мы приехали, отъехал, а на его
место быстро подкатил троллейбус другого маршрута.
-- Дурак набитый! -- выкрикнул я и направился в этот
троллейбус. Видимо, потому, что я находился в движении, парень
промазал по моей заднице ногою и слегка зацепил меня по бедру.
Я заскочил в заднюю дверь троллейбуса, прошел с клокочущим
сердцем через весь салон и сел на пустующее место напротив
передней двери. Мысленно я молил, чтобы троллейбус тронулся
побыстрее с этой тревожной остановки... Через окно я видел, как
в желтом фонарном свете парень разъяренно озирался по сторонам
в поисках своей жертвы...
И вот случилось то, чего я больше всего боялся. Парень
зашел в троллейбус и тоже через заднюю дверь. Где я сижу, он не
знал, но чувствовал, что я где-то здесь. Рыская прищуренным
взглядом, он через весь салон медленно приближался ко мне. Еще
вполне можно было выскочить в открытую переднюю дверь, и он бы
этого даже не заметил, но я непоколебимо остался сидеть на
своем месте: "Будь что будет..." -- подумал я. Теперь меня
больше одолевало презрение к этому человеку и настоящая
человеческая обида.
-- А-а! Вот где ты! -- ехидно заулыбался парень, он даже
повеселел как-то, обрадовавшись своей находке. Наверное, он уже
не надеялся отыскать меня. Женщина, сидевшая рядом со мной,
суетливо подскочила на ноги, и, оглядываясь сочувственно на
меня, пересела на другое место. Парень тяжело рухнул на ее
место. Он хотел придавить меня плечом, но я упрямо напрягся
всеми мышцами и не пошевельнулся.
-- Ты что, козел, на меня там проорал? -- на этот раз не
так уже громко рявкнул он.
-- А за что ты меня в живот ударил? -- сдавленно
встрепенулся я.
-- Ты, да я тебя щас прямо здесь грохну! -- припугнул он.
-- Слушай, может, хватит? Что ты ко мне пристал? --
вежливо ответил я.
-- Ты же сказал, что ты друг? -- буксовал парень.
-- Да, мы дружили с Тарасом, -- снова доказывал я, -- но
потом он сам от меня отошел. В последние годы, перед его
тюрьмой, мы с ним только издалека и здоровались...
-- Ну ладно... Давай выходить! -- потребовал парень.
Троллейбус остановился. Пассажиры провожали меня печально
и обреченно. Мы с парнем вышли на остановку.
Отсюда пешком напрямик мне было добираться домой минут
двадцать.
-- Не бойся, -- успокоил меня парень, -- я больше тебя не
трону... У меня такой же, как ты, остался там, за стеной...
Мы углубились в ночь притихших двориков микрорайона.
-- Ты что, сидел? -- поинтересовался я на ходу.
-- Да, месяц как откинулся, -- ответил он.
-- А где ты сидел?
-- На "сухом".
-- И много?
-- Три года.
-- А за что?
-- Пластилин в кармане был...
-- Ясно, -- грустно сказал я.
-- Тарас, он здесь, в десятке сидит, -- пробурчал парень,
-- говорят, что его "опустили" и у него крыша поехала.
-- Да, -- сказал я, -- я слышал об этом. Это очень
печальные вещи...
Некоторое время мы шли молча.
"А в сущности, что такое страх? -- рассуждал я про себя.
-- Промежуток между трусостью и гордыней? Оплот
нерешительности? В страхе можно и убить, и убежать... А может,
страх -- это островок безопасности посреди шумного шоссе?
Стоишь на таком островке: опасно и вперед, и назад... Два
смертоносных для тебя движения, и впереди, и сзади... Впереди
-- гордыня, позади -- трусость... Гордыню всегда сломить
хочется, а трусость убивает тебя сама изнутри, и она очень
отвратительна со стороны! Что трусливый, что гордый -- одно и
то же! И то и другое противно. И то и другое вызывает какой-то
безумный, кровавый экстаз у зла, нападающего на них. А вот если
человек находится в состоянии страха, не трусости или гордыни,
а именно страха, но всем существом своим пытается преодолеть
его -- это сразу же видно со стороны! Не тронет зло такого
человека. Только преодолевать страх надо не в сторону гордыни
или трусости, а через человечность свою..."
И тут мне вспомнились сегодняшние слова Корщикова:
"Важно выработать в себе бесстрашие!.. Не то бесстрашие,
которое возникает в какой-то ситуации на короткое время, ибо
это -- фанатизм, а он непредсказуем, а то истинное бесстрашие,
что всегда является состоянием твоей личности. К такому
бесстрашию надо стремиться. Такому бесстрашному человеку ничего
не встречается злого на пути, все злое само обходит его
стороной. Для этого трусость и гордыня -- всегда заметны. А
истинное бесстрашие для всего злого становится невидимкой.
Вокруг бесстрашия -- всегда тишина, покой, уверенность и
радостность... А еще, никогда ни о чем не пожалей, Сережа, --
важна не сама ситуация и ее переживания, а важно -- твое
отношение к ней..."
Ведьма
В этот день я задержался, как это нередко бывает, весьма
надолго в кинотеатре. Давно закончился последний сеанс, и все
работники разошлись по домам. А мне было приятно просто
посидеть в своем рабочем кабинете, просто понаходиться в нем
при свете неяркого ночника, подумать, поразмышлять.
Приходят такие моменты, когда хочется побыть в более
масштабном одиночестве, чем твоя квартира, где и за стенкой и
под полом -- люди, и это призрачное одиночество больше
расшатывает нервы, нежели очищает и устремляет тебя...
В этот ночной час даже на улице в беседках кинотеатра за
вьющимся диким виноградом все умолкло. Через открытую форточку
была слышна тишина этих беседок...
Я долго сидел и вдумчиво наслаждался светом ночника,
причудливо преобразившим кабинет. Потом я встал с кресла, вышел
из-за стола, чтобы немного походить по кабинету. Все-таки мне
нравилось находиться совершенно одному в большом здании с
онемевшими комнатами. Это ощущение пространственной пустоты,
целого двухэтажного здания, позволяло мне дышать и мыслить
свободно. Ведь случись так, что сейчас в какой-нибудь из комнат
кинотеатра присутствовал бы еще кто-нибудь -- я об этом бы
знал!.. Он словно заноза бы мешал мне в моем одиночестве.
Часто мы думаем, что ушли в одиночество, вроде бы и в
самом деле пространственно -- одни, но даже если о нас в это
время кто-то усиленно думает или просто вспомнил о нас на миг,
-- это уже не одиночество! Мы чувствуем все! Каждое
прикосновение чужой мысли к нам. Вот почему нам бывает ни с
того ни с сего как-то странно не по себе, так неопределенно,
неизвестно почему нехорошо. И хочется просить всех на свете: не
думайте обо мне, не мешайте мне жить.
И в самом деле, -- надо уважать одиночество человека!
"Очищай даже помыслы свои", -- как все-таки прав этот древний
завет...
В одиночестве со мной начинают твориться интересные вещи!
Я могу осторожно выхаживать строго по шву двух половинок
линолеума, глядя себе под ноги; я могу с удивительной точностью
ходить по кабинету и наступать только на те места, где
поскрипывают деревянные доски под линолеумом или еще Бог знает
что!
В общем, причуды одиночества, они у каждого человека --
свои. Наше мышление любит переходить в движение нашего тела,
особенно, когда мы одни или когда забываешь о взглядах со
стороны. Правда, при последнем ты становишься весьма забавным
объектом для окружающих. Еще бы! Только вообразить себе:
человек разговаривает вслух сам с собой в присутствии других
людей! Или же он будет, как я, к примеру, замысловато
выхаживать по своему директорскому кабинету на глазах у
изумленных подчиненных...
Почему, почему так? То, что мы можем себе позволить в
одиночестве, никогда не позволяем себе в окружении общества.
Утеряна какая-то детскость, первородность, энергетическая
свобода, простота и доступность...
Почему это? А потому, наверное, что мысли наши, хотя бы и
глупые, хотя бы и уродливые, убогие, всегда можно скрыть, не
показать, смолчать. А движения -- они-то будут налицо! Вот они,
смотри и понимай, кто перед тобой, какой человек, какой глубины
и прочее. Да, если бы все человечество вдруг дало бы полную
волю движениям своего тела в стиле своего мышления...
Господи!.. Как бы все просто стало!..
Дураки бы отошли на свои места, а умные бы воссели на
свои... А что проходимцы, льстецы, негодяи и прочее,
подавляющее большинство планеты? А мне кажется, -- их вовсе бы
не стало. Ведь и задумать-то плохое, недоброе нельзя будет.
Божественные отношения наступят повсюду на Земле...
Так я незаметно для себя разговорился вслух, выписывая
кренделя по кабинету в полном одиночестве кинотеатра.
Впрочем, одиночество мое остановилось вдруг у дерматиновой
двери кабинета, и я прислушался. Мне показалось, как что-то
неопределенное послышалось оттуда, из малого фойе: шаги -- не
шаги, шорох -- не шорох, и я насторожился...
Вдруг я содрогнулся от неожиданности: раскатистый крик
метнулся из малого фойе по всем помещениям кинотеатра, словно
заглянул ко мне в кабинет и ощупал меня с ног до головы... Мне
стало жутко. Я бросил озабоченный взгляд на телефон, стоящий на
столе у самого ночника: "Вызвать милицию или же подождать, что
дальше будет?" Я решил, что еще подожду и послушаю...
Крик, обшаривший все изгибы и углы кинотеатра, умолк.
Вместо крика теперь были отчетливо слышны точно по луже
хлюпающие шаги. Я принялся гадать, притаившись за дверью, что
же это могло быть: может, что-то замусорилось в одном из
туалетов, и вот теперь по всему мраморному полу фойе
растекается водяное зеркало? А может, кого-то зарезали там, и
эти шаги хлюпают по кровавому месиву?
-- Купсик! -- внезапно раздался знакомый мне голос где-то
совсем рядом за моей дверью!
-- А-га-га-га! -- видимо, отозвался хозяин шагов.
-- Купсик, дай воды побольше, я хочу поплавать на спинке,
-- потребовал все тот же знакомый мне голос.
"Да это же Зоя Карловна! -- вспыхнуло у меня в голове, --
библиотекарь кинотеатра".
-- Зойка, а ты со мной сегодня полетишь на планету? --
спросил каким-то булькающим голосом хозяин шагов.
-- Ой, сегодня не знаю. Я так занята буду, у меня столько
гостей намечается! -- и она как-то зловеще захохотала.
Хлюпающие шаги пробежали по фойе, и вдруг вода водопадом
рухнула там, за дверью. Я придавил дверь изо всех сил плечом,
хоть она и была заперта на ключ, на всякий случай; лицо у меня
взмокло от волнения.
Издалека послышались плескания.
-- Ах, Зойка, догоню-ю! -- завопил Купсик.
-- Да куда же ты нырнул, а-а-ха-ха! Толстенький! Там же
сортир! -- шалила Зоя Карловна.
Она барахталась в воде, наверное, в двух шагах от меня; я
продолжал подпирать дверь плечом. На окне моего кабинета была
крепкая металлическая решетка, и я уже пожалел об этом.
Видимо, Купсик подплыл к Зое Карловне очень близко, и
теперь они, нежась на плаву, перешептывались:
-- Зо-ойка, -- протянул в удовольствии Купсик.
-- Толстенький, ты мне еще и за ухом, за ухом
пощекочи,--шептала библиотекарь.
-- Зо-ойка... А знаешь, твой директор...
-- Не может быть! -- оборвала Зоя Карловна.
-- Да, да, -- утверждал Купсик.
Все так же, стоя у двери, я приложил свое ухо к дерматину,
чтобы лучше слышать, о чем они говорят.
-- Так ты запустил утку? -- поинтересовалась Зоя Карловна.
-- Еще бы!.. Но... -- нашептывал Купсик своей ведьме, но я
не расслышал что!
-- Хорошо!.. Я сама все устрою, -- сказала убедительно
ведьма так громко и холодно, словно, чтобы я слышал!.. И потом,
может, она оттолкнула от себя толстенького или шлепнула его
рукою! Только заорал он, как все стихло... Минут через пять я
решился и медленно повернул ключ в замке два раза. Я потянул
дверь за ручку. И ничего не случилось! Вода не хлынула на меня,
в фойе никого не было. Только стояла какая-то утрамбованная
тишина, высвеченная ярким полнолунием.
Визит
Где-то часов около двенадцати следующего дня я
стремительно вошел в библиотеку на втором этаже кинотеатра. Зоя
Карловна сидела за своим рабочим столом и рылась в ящике с
картотекой.
-- Здравствуйте, -- строго произнес я.
-- Здравствуйте, Сергей Александрович! -- проговорила
библиотекарь, вскочила со стула и подбежала ко мне, усердно
потирая руки.
Я недоверчиво покосился на Зою Карловну, но улыбнулся.
-- Давайте выпьем чаю? -- предложила она.
-- Давайте, -- согласился я.
Зоя Карловна просеменила коротенькими ножками в соседнюю
комнату и засуетилась там. Комната служила книгохранилищем, но
оттуда сейчас доносились позвякивания стаканов и даже,
по-моему, бутылок...
Пока Зоя Карловна готовила чай, я равнодушно расхаживал
среди книжных шкафов и полок, водя взглядом по корешкам книг.
Слова я читал не все, а так, только некоторые, те, что наиболее
ярко выделялись. Это напомнило мне прогулку по кладбищу, где
тоже проходишь по аллеям и мельком считываешь глазами
всевозможные фамилии покойников. Я остановился у окна и
заглянул в него: по направлению к кинотеатру шел контролер,
сегодня работала его жена, он шел и вдруг остановился у
ступенек, задрал голову и пристально всмотрелся в соседнее со
мной окно. Там, где книгохранилище. Я шагнул в сторону, за
стенку, чтобы меня не было видно, и продолжал оттуда
выглядывать,наблюдая за контролером. Я видел, как контролер
понятливо кивнул, развернулся и решительно зашагал прочь от
кинотеатра.
-- Сергей Александрович! -- донесся до меня голос
библиотекаря из книгохранилища, когда контролер уже свернул в
проулок.
-- Иду, иду, -- отозвался я и поспешил в книгохранилище.
На широком столе среди вороха стопок журналов и газет,
перепачканных жирными пятнами и присыпанных хлебными крошками,
на самых его краешках стояло два стакана горячего чая в
алюминиевых подстаканниках. Зоя Карловна уже сидела у своего
стакана и сверкала бегающими глазами. Я тоже сел на
приготовленную для меня табуретку и тем самым оказался напротив
Зои Карловны.
-- Да... Здесь у вас пора уже ремонтик делать! --
заговорил я, попивая чай и внимательно осматривая стеллажи и
потолок.
-- Да ну! -- возразила Зоя Карловна. -- С этим ремонтом
больше хлопот будет! Скажете тоже!.. -- словно обиделась она.
-- Вон, книг столько! Тьма!.. Все тогда придется перетаскивать
в другое место, перебирать и обратно здесь расставлять! Шутка!
Я-то одна. И библиотека должна работать, и прочая работа
вестись, да еще и ремонт! Я лучше сама здесь побелю потолок и
выкрашу пол!
-- Да. Вас тяжело переговорить, -- улыбнулся я в ответ на
возражения Зои Карловны.
-- Тяжело -- не тяжело, а только я здесь хозяйка и мне
виднее как и что! -- явно наигрывая обиду, сказала
библиотекарь.
-- Если и сами, то все равно же с книгами возиться? -- как
бы оправдался я.
-- Да че с ними возиться! -- чуть ли не выкрикнула Зоя
Карловна и осеклась тут же, перешла на спокойный, но
выразительный тон. -- Прикрою газетами, и порядок! Все меньше
работы.
-- Нет, -- возразил я. -- Так и так, из книг уже пора пыль
выбивать. По корешкам вон тараканы и пауки бегают!
Зоя Карловна хотела было что-то выкрикнуть, да
поперхнулась чаем. Она многозначительно прокашлялась и
отодвинула свой наполовину пустой стакан в сторону.
И тут за моей спиной раздался миловидный женский голос.
-- Сидите? -- спросила обладательница его.
Я обернулся: в дверном проеме книгохранилища стояла
женщина лет сорока с виду, довольно крупного телосложения,
симпатичная. Она вертляво прошла мимо меня, словно ей было
во-семнадцать, села возле Карловны, подтянула голубую юбку, тем
самым оголив приятно загорелые, гладкие ноги и, достав из
крохотной сумочки, лежащей на столе, сигарету, обратилась к
библиотекарю:
-- Зойка! Дай спички.
Ничего не говоря, Зоя Карловна присела на корточки,
открыла нижний ящик стола и извлекла оттуда растрепанную
коробку.
Прошипела зажженная спичка, вспыхнуло пламя. Сигарета
задымилась. Женщина сильно затягивалась, и сигарета, все
уменьшаясь, осыпалась пеплом на пол.
-- Фуф! С самого утра не курила! -- проговорила между
затяжками она.
Эту женщину я и раньше здесь видел не раз, а вот так
близко впервые... Я сидел и, честное слово, даже не понимал,
зачем я сегодня поднялся к Зое Карловне в библиотеку. Наверное,
мне хотелось просто увидеть ее, после вчерашнего... Я до сих
пор не мог поверить, что Зоя Карловна -- ведьма...
-- Зойка! -- отдышавшись дымом, снова обратилась женщина к
библиотекарю.
-- А-а ха-ха! -- хохотнула Зоя Карловна.
"Все-таки -- ведьма!" -- твердо подумал я.
А хохотнула Зоя Карловна вот почему: пока я сидел и
рассматривал книжные стеллажи, отвернувшись от курящей женщины,
она в это время заголила ноги еще больше, так, что мужчина вряд
ли в состоянии хотя бы один раз не взглянуть на это зрелище.
Метнул взгляд и я... Женщина с сигаретой словно ожидала моего
взгляда, после чего откинула юбку на место.
-- Это Катя, моя подруга, -- отрекомендовала женщину с
сигаретой Зоя Карловна.
Подруге этого, видимо, показалось мало, и она
представилась еще и сама:
-- Екатерина! -- величественно сказала она.
-- Словно царица! -- подчеркнул я, и женщине с сигаретой
мой комплимент понравился.
-- Сергей, -- представился и я.
-- Сергей Александрович, -- словно переводчик объяснила
Зоя Карловна для своей подруги.
Больше всего меня удивляло в этой по существу нелепой и
чуждой мне ситуации то, что я принимал ее, эту ситуацию, такой,
как она есть, не оценивая, не сопротивляясь, не переделывая на
свой лад. Я не вмешивался в ее ход. Все чаще я стал замечать за
собой подобное. Это -- чудеса созерцания. Красочность обступает
тебя со всех сторон, и если ты не потянешься к ней своими
чувствами, помыслами или телом, останется только красочностью.
И тогда ты почувствуешь прилив неведомых сил и нестерпимую
радость...
-- Как дела, Сергей Александрович? -- спросила Екатерина.
-- Екатерина, -- сказал я, -- извините, а как будет
звучать ваше отчество?
-- Васильевна, -- подсказала Зоя Карловна.
-- Ну, что я, сама не скажу, что ль?! -- возмутилась
Екатерина в сторону своей подруги, и та, промолчав, только лишь
часто заморгала.
-- Понимаете, Екатерина Васильевна, -- не обращая внимания
на пререкающихся подруг, продолжил я развитие своей мысли. --
Мы вот подумали с Зоей Карловной за чаем, что пора уже и
ремонтик здесь организовать, в этой комнате, не правда ли?
-- Правильно! -- поддержала меня Екатерина. -- Сюда ни
влететь, ни войти -- сарай, и только!
-- На чем? -- спросил я.
-- Что на чем? -- неуверенно переспросила меня неожиданно
притихшая Екатерина Васильевна. Она, словно провинившаяся,
опустила глаза, потому что я видел, как Зоя Карловна на
какое-то, едва уловимое мгновение, неодобрительно покачала
своей сорвавшейся подруге головой.
-- Я имею в виду, на чем влететь, -- пояснил я.
-- А-а!.. -- как бы опомнившись, воскликнула Екатерина. --
Вы меня не так поняли, Сергей Александрович, я имела в виду
вбежать! -- И она тут же поменяла тему нашего разговора. --
Сергей Александрович, а я вас недавно слышала по радио.
-- Да. Было дело... -- и я немного засмущался.
Нашла все-таки Екатерина мое слабое место! И потащила,
потащила.
-- У вас прекрасные стихи! -- ознаменовала она и
полушепотом добавила: -- Почитайте, пожалуйста.
-- Да как-то и неловко, честное слово. И потом я сейчас
плохо помню наизусть. Да и ангина дурацкая, тоже еще как назло,
может, в следующий раз? -- отпрашивался я.
-- Ну, ну! Сергей Александрович! -- вмешалась Зоя
Карловна. -- Дама просит.
-- Хорошо! -- сказал я.
И мне ничего не оставалось делать, как читать стихи, и я
прочел.
Земля и Бог, -- все так
привычно.
Среди людей вопрос ребром:
Земля и Бог, -- что есть
первично,
А что придумано потом?!
Одним Иисус Христос--
опека.
Другие бьют земле поклон.
Нам не живется без икон.
В себе забыли человека!..
Забыли в мире мы
о многом...
Среди распутицы дорог
Когда-то, чтоб воскреснуть
Богом,--
Стал человеком даже -- БОГ!..
***
Космический ребенок, звездный малый,
На мир Земли он заглядеться мог.
И так, отстал от папы и от мамы...
"Я здесь, богиня мама, папа Бог!--
Агу, Агу!.." Напрасны эти крики.
Проходят годы, вырос человек...
Он узнает божественные лики
Или не помнит их он целый век...
***
Вздохнул невольно пра-пра-пращур
И отхлебнул добра и зла.
Его душа, глаза тараща,
Корнями в тело проросла...
Я читал стихи медленно, с таинственными расстановками.
Читал только те стихи, которые хорошо чувствовал наизусть.
Екатерина Васильевна и Зоя Карловна слушали меня,
переглядываясь, притаившись, сидя возле стола, и даже ни разу
не шевельнулись...
Я окончил чтение и тоже притаился... Прошло, может быть, с
полминуты...
-- Как осмысленно вы читаете... -- кротко похвалила меня
Екатерина.
-- Сегодня форточку можно не открывать! -- отозвалась Зоя
Карловна.
-- Это почему же?! -- удивился я.
-- Да вы уже все помещение стихами проветрили!
-- Вот это да! -- улыбнулся я. -- Никогда еще не
задумывался над поэзией с подобной стороны.
Я поднялся со стула, отошел к двери и сказал:
-- Ну мне пора, меня ждут бумажные перегородки службы!
Ничего не поделаешь!
-- Сергей Александрович! -- остановила меня Екатерина,
когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с
ремонтиком я тоже помогу!
-- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. --
Спасибо, Екатерина Васильевна.
Я вышел из библиотеки, а позади послышалось:
-- Зойка!
-- А-а ха-ха!
"Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про
себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе!
Ведь это же -- две ведьмы!"
Пеальное воображение
Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее
вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете!
Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою
даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует:
художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы
являемся частью воображения? А самое главное, где граница между
воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто
же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница
есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире
существует любовь.
Да, именно любовь прорывается через границы наши и
отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ!
Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит
вам: я люблю!
Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил
воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в
каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои
представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления,
свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил
себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на
себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во
всем.
А что же это значит: замкнуть себя на себя самого?
Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию --
эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма --
одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем,
человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в
очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной
легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!"
Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева
матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах,
книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы
вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам
уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже
открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали
эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма
выявляет твой любимый человек...
Чувствую, что назрело множество возражений, не буду
спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире
перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да
здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и
жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?!
Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда,
те влюбленные, которые еще находятся на стадии не
окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой
эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо
по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая
беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ!
Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на
то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека.
То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть
защитник себя! В этом и есть красота гармонии...
Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и
при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать
подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что
ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки
наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее
нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества,
государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу
закон соподчиненности, закон энергетической гармонии.
В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит
человеку!
И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же
приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути.