Пытаясь понять нестабильность в более широком плане, который включал бы не только движение определенности в производстве, но и затрагивал всю совокупность социальных отношений, мы вновь и вновь вынуждены возвращаться к прошлому, к эпохе стабильности. Происходит это не только потому, что как определенность социальной структуры, так и определенность любого рассуждения лежит в прошлом и любое продвижение содержит в проекциях опыта на будущее обязательный стабильный элемент, но и потому также, что для осознания современного момента и современных тенденций крайне важно учитывать совокупный кумулятивный эффект всех предыдущих трансформаций, который, хотя и не дает для будущего однозначных решений, позволяет все, же исключать из анализа решения маловероятные или просто невозможные. Явление кумулятивной определенности характерно для любых нестабильных систем. В литературоведении, например, нет логических процедур, которые дозволяли бы предсказать, «вычислить» новую книгу, но учет всего «литературного стеллажа» с особым вниманием к последним поступлениям позволяет, во-первых, понять, чего не произойдет (ни одна книга стеллажа не появится в будущем), а во-вторых, дифференцированно подойти к неопределенности будущего, оценить ее в градациях вероятности и «понять» новую книгу как действительно новый вклад в определенность стеллажа и новые возможности подхода к будущему. Учет кумулятивного эффекта особенно важен сегодня, когда многие актуальные проблемы теории выглядят явными книгами со стеллажа истории. Если понято и принято, что исторически известные социальные структуры лишь глубоко противоречивые, неустойчивые и неповторимые моменты определенности, книги на стеллаже истории, то, во-первых, кроме силцентростремительных, заставляющих людей объединяться в обществе и вести социальную, жизнь, необходимо, исследовать также и силы центробежные, которые не дают обществу застыть в конечной форме, вызывают движение социальной определенности, а во-вторых, полезно критически оценить субстрат такого движения. Традиционная историография принимала без доказательств, что субстрат истории суть
однородная генетическая непрерывность: движение единого и неуничтожимого «что». Естественный в условиях стабильности, такой традиционный подход дает сегодня знаменательные осечки. В рамках традиции мы можем, например, рассуждать о сельском хозяйстве, его формах, нуждах, планировании, организации. Но совершенно невозможно понять в рамках традиции угрозы химиков разделить и отдельно производить вкус и пищу-протеин, чтобы затем смешивать эти разделенные компоненты «перед употреблением». Такой «коктейльный» подход к проблеме пищи переводит все сельскохозяйственное производство в разряд хотя и необходимых, нов общем-то не единственных и, возможно, не лучших моментов определенности в истории нестабильности.
Нечто подобное разделению вкуса и пищи возникает сейчас и при анализе социальных структур. Все мы убеждены: нельзя оторвать движение от того, что движется. И все же чаще и чаще звучат голоса о мышлении без человека, творчестве без творца, производстве без производителя. В каждом отдельном случае эти функциональные сечения вовсе не обязательно должны оказываться истинами, но в целом они симптоматичны. Источник указать нетрудно: уничтожение генетической преемственности и переход на функциональную в «техноценозе» неизбежно должен порождать попытки понять под формой технологии отдельные отрасли и социальную жизнь в целом. Но дело, видимо, не только в этом: в функционировании самого социального механизма обнаруживается глубочайшая ирония истории. Государство, например, финансирует науку, а с нею и нестабильность, что ставит его в положение орудия организованной дезорганизации, бороться с которой приходится самому же государству. Еще хуже с образованием, где давно уже реализована химическая мечта о разделении пищи и вкуса. Все согласны, что воспитывать нужно яркие индивидуальности: платонов и быстрых разумов ньютонов. Для этого заведомо яркую индивидуальность мы помещаем на конвейер десятилетки и получаем на выходе лишенный цвета и вкуса продукт – выпускника средней школы. Дальше начинается специализация и попытка привить те самые качества, которые мы старательно вытравливаем в школе.
Реальный смысл этих и множества других алогизмов, когда новые цели приходят в конфликт с традиционными методами, состоит, видимо, не только в дурных свойствах чистогана и в извращении человеческих отношений. Идет ли отчуждение в основной форме – частной собственности, или в любых других, конечный результат не обнаруживает принципиальных различий. Даже в условиях социализма, где отчуждение в основной форме завершено, продолжают функционировать и воспроизводиться основные институты атомизации и извращения человеческой природы – те многочисленные формы стабилизации «христианского миропорядка», которые в период стабильного развития получили достоинство аксиом и прочность предрассудков. Все эти обладающие огромной инерцией установления характеризуются приматом формы, должности, порядка, объективного закона, колеса истории, по отношению к которым личность мыслится бессильной и случайной пылинкой, глиной, винтиком, безличным атомом, тростью, ветром колеблемой, то есть индивидуально-человеческое третируется по платоновской схеме участия в идее смертного и несовершенного воплощения бессмертных совершенств.
Бессмертная социальная структура мыслится «социоценозом», штатным расписанием бессмертных должностей, а свобода человека становится в этом случае осознанной необходимостью выбора одной из наличных должностей, сознательного уподобления-«соответствия» должности.
Ирония истории как раз в том и состоит, что конечный продукт нестабильности – краткоживущая, функционирующая на принципе обратной связи и непроницаемая для нового технология – во всем, кроме длительности, совпадает с исходным отношением социальной стабильности: с вневременной, функционирующей на принципе обратной связи и непроницаемой для нового социальной, структурой. Прирожденная технологичность социальных структур, если они ориентированы на стабилизацию и воспроизводство существующего, лежит в основе того триумфального марша науки по функции регулирования в область социальных отношений. Подходя к обществу с мерками производства, наука воссоздает здесь типичные условия нестабильности: выводит социальные структуры из режима эволюционного развития устойчивых форм в режим революционной замены мертвых и краткоживущих социальных должностей. В современном обществе оба моральных ориентира человека – вечная технология и вечная социальная должность – потеряли достоинство вечности, стали моментами в движении нестабильности.
Человек, которого все еще воспитывают в традициях нерассуждающего уважения к должности и профессии, пытается пока строить жизнь по образцу, по герою, по нормам свободы – осознанной необходимости. Но все чаще и чаще он оказывается перед необходимостью другой свободы. Уже сейчас изменения в форме производства и в социальной структуре идут таким темпом, что нет по существу и не может быть таких профессий и должностей, которые обеспечивали бы устойчивое на всю жизнь существование. И дело не только в подвижности техно- и социоценоза. Происходит расщепление социального бытия на мертвую определенность краткоживущих автоматизмов и на творчество – переработку нового в краткоживущие автоматизмы. Общество раскладывается по функциональному признаку, и хотя процесс только начинается, он уже дает себя чувствовать: как в производстве, так и в области обслуживания и управления человек сталкивается с машиной. Вся совокупность автоматизмов оказывается не только ареной бесславных сражений человека с машиной, но и ареной, враждебной человеку. Превращение технологий и социальных структур в строгий автоматизм, который давит по обратной связи любые отклонения-шумы, делает не только избыточной, но и опасной способность человека мыслить, усваивать новое, менять заложенную в автоматизм программу. Система социально-производственных автоматизмов вынуждена теперь защищаться на два фронта: от недостатка квалификации («защита от дурака») и от нового, от избытка квалификации («защита от умника»). Оба явления выглядят одинаково опасным для автоматизма «шумом», и человек активно выталкивается из системы автоматизмов как самый закоренелый, изобретательный, неугомонный и неисправимый источник «шума».
Человек находит пока применение как агент технологической и социальной эволюции. Но сама эта эволюция суть запас прочности,
ученого невежества. Доля человеческого участия в производстве обслуживании и управлении должна в этих условиях рассматриваться как мера несовершенства науки, необходимо должна выдвигаться в объект уничтожения силами науки. В этом факте нет ничего опасного и страшного для человека: наука вскрывает и. опредмечивает природно-биологическое в производстве и социальном организме, предлагает человеку разорвать еще одну связь с животным миром и заняться своими человеческими делами. При этом, однако, возникает ряд специфических опасностей, связанных с трудностями осознания нестабильности. Речь не идет о каких-то непознаваемых и таинственных вещах, то ряде случаев нестабильность можно исследовать статистическими и вероятностными методами. В режиме осознанной нестабильности работает, например, редактор, перед глазами которого проходят тексту, не имеющие повторов вовсей истории письменной речи. И если бы редактор сумел рассказать о принципах, критериях и приемах своей работы, сумел свести все это в систему, то любой учебник редактирования был бы наброском логики нестабильности. Но сколько-нибудь глубоко осознанной логики процесса пока нет; и с этим приходится считаться.
Лет сто назад, когда научно-техническая революция делала первые шаги, автоматизация только угадывалась, а ядерная энергия и в голову не приходила, вполне естественным – и достаточным казалось простое осознание и количественная интерпретация стихии нестабильности. Энгельс так и писал: «Что должны мы думать о таком законе, который может проложить себе путь только посредством периодических революций? Это и есть естественный закон, покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно. Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организовали производство, распределили его между собой, то колебания конкуренции и ее тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей»[186]. Теперь мы видим, что самое сложное в нестабильности – учет изменения формы производства. Всякое планирование предполагает предвидение, а всякое предвидение может опираться только на опыт, на сложившуюся систему связей. Предвидеть движение формы производства значило бы предвидеть, дать экономическую и научную оценку тем открытиям и изобретениям, которых пока нет на свете. Реальная база планирования, если оно строится на учете Продуктов науки, а не на простом количественном разрастании наличной формы, может использовать лишь разрыв по времени между появлением открытия и его практическими приложениями. Но сам такой разрыв – свидетельство слабости, а не силы науки, одно из тех несовершенств, которые подлежат устранению по ходу научного развития. И если первоначально планирование могло рассматриваться необходимой и полезной ступенью в процессе осознания нестабильности, то на более поздних ступенях оно способно переродиться в свою противоположность, поскольку сама идея планирования имплицитно содержит постулат стабилизации формы по обратной связи принцип подавления нового. В этом реальная опасность замораживания наличных производственных и социальных форм, перехода на какой-то ступени от нестабильности
к стабильности, от революции к эволюции. Нужно прямо сказать: наука, при всем ее могуществе, предельно беззащитна перед административными налетами. Ее попросту можно «закрыть» или «отменить» под любым благовидным предлогом. Чтобы раз и навсегда избавиться от нестабильности, достаточно сократить финансирование науки и подготовку кадров. К этому же результату может привести и требование тесной связи с производством, участия науки в рационализации существующих технологий. В современном мире оба направления были бы формами самоубийства по неведению.
Вторая опасность связана со стихийным характером процесса социального приспособления. Движение формы производства связано с процессом ценообразования, поскольку именно себестоимость используется в качестве критерия отбора технологий в форму производства. Но шкала стоимости подвижна, на ней нет абсолютного нуля, ее деления смещаются с появлением каждой новой технологии, и то что было сегодня передовым, завтра оказывается устаревшим и нерентабельным, Поймать движение стоимости в систему определений – задача сложная сама по себе, здесь во многом еще приходится полагаться на стихию рынка. Но даже если задача решена, то остается еще принципиальной важности вопрос о цели и внутреннем смысле социального приспособления, о соотношении критериев совершенства для производства, науки, общества, человека. Ясно, что они не совпадают, что именно это несовпадение делает единую социальную ткань живой, производящей и мыслящей, но не совсем ясен общий ориентир трансформаций. Из того обстоятельства, что общество с точки зрения экономической науки становится все более совершенным и приспособленным к условиям среды, еще никак не вытекает движение человека к совершенству. Социальный фетишизм, по нормам которого человек обязан обществу всем, а общество якобы может, на худой конец, и без человека, принимает теперь острейшую форму самоотрицания: общество как система связей производства и регулирования действительно может без человека. Более того, как источник помех и шумов человек постепенно превращается в опасность №1 для устойчивых производственно-социальных систем: его приходится вытеснять из производства и социальных институтов, налаживать меры защиты от человека, изыскивать способы обезвреживания человека в его основной функции – способности мыслить.
Функция подавления мысли понятна и естественна в рамках единой для общества обратной связи, единого оборонительного рефлекса против любого шума, каким бы он ни был по источнику. Функция эта существовала всегда, начиная с мифа и ритуального танца и кончая религией, культом, догмой, «решенным вопросом», причем почти всегда она была не только естественным проявлением стабильности, но и условием существования общества, а также и условием существования человека в его «родовой сущности». Но положение изменилось, в современной постановке вопроса под ударом оказывается именно «родовая сущность». Научно-техническая (и, мы бы добавили, научно-социальная) революция ставит перед человечеством дилемму: либо исчезнуть как вид homo sapiens, либо подчинить себе общество и сохраниться. Исторически известные формы подавления мысля носили очаговый или даже активно-канализирующий характер. Под угрозой крупных
неприятностей запрещалось (публично, по крайней мере) размышлять над отдельными «решенными» вопросами или над целым частоколом таких вопросов, зато во всех других областях, которые либо способствовали сохранению сложившихся отношений, либо по недомыслию казались свободной игрой ума, можно было проявлять чудеса изобретательности и теоретической изворотливости. Как раз последним способом, по недосмотру, возникла наука. Буроп, например, отмечает: «Свобода морей в науке, как ее продемонстрировал во время наполеоновских войн своим визитом в Париж Гемфри Дэви, считалась естественной и признавалась правительствами не столько, вероятно, из чувства уважения к науке сколько из безразличия к характеру ее деятельности: дела науки казались далекими от практики и поэтому безвредными»[187].
Подобные подходы скорее формировали мысль, уродовали её, но никогда по существу не преследовали задачу уничтожения мысли как таковой. Никто не решился бы открыто провозгласить курс на уничтожение мысли и в наше время, но ряд стихийно складывающихся и быстро развивающихся форм дренажа мысли не оставляет сомнения в общей направленности процесса. Нетрудно подсчитать, например, что если ресурс творческой жизни человека 100000 часов (40 лет по 8 часов в день), то в стране, имеющей 50 млн. телезрителей, часовая передача равносильна духовной стерилизации 500 мыслящих граждан. Такое электронное облучение творческого потенциала не только не уступает по эффективности атомной бомбе, но и много «грязнее»: убивает стремление к книге – единственному средству выхода на передний край познаний. А кроме телевидения, есть еще кино, радио и десятки других менее значительных, но не менее верных способов «убить время» и парализовать мысль.
Если подсчитать прямой и косвенный кумулятивный эффект всех таких средств, цифры получились бы, страшными уже сегодня. Но дело не в страшных цифрах, а в опасности скрытой за ними тенденции. Если смысл человеческой жизни во временном исполнении социальной должности, в воспроизведении бессмертной социальной структуры через смертных «и.о.», то уже теперь такая жизнь становится самообманом, бессмыслицей, а в скором времени и вообще потеряет смысл. Общество перестает нуждаться в человеке – исполнителе должности, все большее число штатных единиц общество заполняет «небелковыми» соискателями, поскольку автоматы более исполнительны и экономичны, а главное – абсолютно помехоустойчивы и стерильны к мысли.
Нарушение контакта взаимной необходимости между человеком и социально-производственной структурой ставит человечество на развилке: либо уподобиться автоматам и начать с ними бесславную и бесперспективную борьбу за существование под социальным солнцем, либо же овладеть механикой нестабильности, сознательно использовать науку для превращения социально-производственной структуры в послушное и гибкое орудие человека. На первом пути человеку нужно вооружиться нравственной максимой, «сознательно» напрашиваться в родственники к муравьям, термитам, пчелам. В этом типе «совершенствования» возможности человека невелики: слишком он универсален, «избыточен», «перетяжелен». В любой стабильной активности, если она зафиксирована в функциональном определении, человеку трудно соревноваться с небелковым
автоматом. На втором пути перед человеком задача познать себя, науку, нестабильность, научиться использовать науку и нестабильность для достижения собственных целей. Это сложно, но это достижимо и необходимо.