ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII ВЕКОВ

Анализируя возникновение опытной науки, ее роль в жизни современного общества, совокупный эффект ее приложений, а также её место во всемирно-историческом, глобальном процессе развития человече­ства, исследователи науки, особенно науковеды, все чаще склоняются к тем трем выводам, которые впервые в гипотетической, естественной форме были высказаны Марксом и Энгельсом еще в первой половине XIX в. Общий смысл этих выводов состоит в том, что наука как целостный институт, нагруженный социальной функцией обновления, возникает в XVIII в. в результате синтеза практики и философии, что научные знания, как и наука в целом, растут ускоренно (экспоненциально), что наконец, на правах условия возникновения опытной науки и ее быстром. роста выступает становление «развитого гражданского общества» взрыв-раскрепощение социальной формы, переход от стабильного фео­дального общества, скованного цепями профессионально-кастовой наслед­ственной регламентации, в общество нестабильное, основанное на атомарной раздробленности индивидов и интересов, на их миграции, на соревновании и борьбе интересов как в плане личном (война всех против всех), так и в плане борьбы групповых и классовых интересов за привилегии в распределении материальных благ.

Первый вывод, касающийся синтеза и хронологии, дан Энгельсом при описании положения в Англии: «Восемнадцатый век собрал воедино ре­зультаты прошлой истории, которые до того выступали лишь разрознен но и в форме случайности, и показал их необходимость и внутреннее сцепление. Бесчисленные хаотичные данные познания были упорядочены, выделены и приведены в причинную связь; знание стало наукой, а науки приблизились к своему завершению, т.е. сомкнулись, с одной стороны, с философией, с другой – с практикой. До восемнадцатого века никакой науки не было; познание природы получило свою научную форму лишь в восемнадцатом веке или, в некоторых отраслях, несколькими годами раньше»[188]. Этот вывод и в части синтеза, и в части хронологий под­тверждается сегодня самым доказательным образом: экспоненты роста научной деятельности, научных организаций, журналов, литературы, типологического движения в структурах социальной определенности, т.е. существование всех тех «измеримых характеристик», на основании которых можно судить о появлении на свет и существовании науки как целостного института, замыкается на 1700 г. И даже если за официальную дату рождения опытной науки, как это принято у науковедов, взят 1665 г., год выхода в свет первого научного журнала – «Ученых записок

Лондонского Королевского Общества», то все же уверенный экспоненци­альный рост датируется самым началом XVIII в.[189].

Второй вывод относительно ускоренного роста науки по экспоненте сделан также Энгельсом по ходу критики Мальтуса: «...наука растет, по меньшей мере, с такой же быстротой, как и население; население растет пропорционально численности последнего поколения, наука движется вперед пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предше­ствующегопоколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она также растет в геометрической прогрессии»[190]. В этой части науко­ведческое исследование со всей непреложностью устанавливает наличие именно того механизма развития, о котором писал Энгельс, особенно детально этот вопрос разработан Карповым[191]. Уточнения, и весьма существенные, касаются не качественной, а количественной стороны дела: темп роста науки намного превышает темп роста населения – наука растет с периодом удвоения ее основных измеримых параметров (числа ученых, журналов, статей и т.п.) в 10 – 15 лет, тогда как население удваивается лишь в 40 –50 лет.

Третий и наиболее важный для постановки проблемы возникновения науки вывод развит Марксом и Энгельсом в «Святом семействе» по ходу критики Бауэра. Маркс и Энгельс указывают здесь на слом кастово­профессиональной формы социальности и на миграцию освобожденных сил как на существенную характеристику новой, нестабильной формы общества: «Свободная промышленность и свободная торговля упраздняют привилегированную замкнутость, а тем самым и борьбу привилегиро­ванных замкнутостей между собой; наоборот, на место привилегий, которые отделяют людей от общественного целого, но в то же время сплачивают их в какую-нибудь меньшую по размерам исключительную корпорацию, – они ставят человека, освобожденного от привилегий и уже не связанного с другим человеком хотя бы видимостью общих уз, и порождают всеобщую борьбу человека против человека, индивидуума против индивидуума. Таким же точно образом и все гражданское общество есть эта война отделенных друг от друга уже только своей ин дивидуальностью индивидуумов друг против друга и всеобщее необузданное движение освобожденных от оков привилегий стихийных жизненных сил»[192].

Маркс и Энгельс противопоставляют при этом политическое и граж­данское как две формы социального бытия, бытия стабильного и неста­бильного: «Государство провозглашает, что религия, как и прочие элементы гражданской жизни, начинает существовать в своем полном объеме лишь с того момента, когда оно объявляет их неполитическими и поэтому предоставляет их самим себе. Прекращению их политического бы тия, как, например, прекращению политического бытия собственно­сти путем уничтожения избирательного ценза, политическому упраздне­нию религии путем упразднения государственной церкви, – именно этому провозглашению их политической смерти соответствует колоссальное развитие жизни этих элементов, которая отныне беспрепятственно подчиняется своим собственным законам и развертывается во всю ширь.

Анархия есть закон гражданского общества, эмансипированного от расчленяющих общество привилегий, а анархия гражданского общества составляет основу современного публично-правового состояния, равно как

публично-правовое состояние, со своей стороны, является гарантией этой анархии. Поскольку и в какой степени они противоположны друг другу постольку и в той же степени они друг друга обусловливают»[193].

Противоречие гражданского и политического есть движущее противо­речие нового нестабильного общества: «... естественная необходимость свойства человеческого существа, в каком бы отчужденном виде они ни выступали, интерес, – вот что сцепляет друг с другом членов гражданско­го общества. Реальной связью между ними является не политическая, а гражданская жизнь. Не государство, стало быть, сцепляет между собой атомы гражданского общества, а именно то обстоятельство, что они атомы только в представлении...а в действительности – существа, сильнейшим образом отличающиеся от атомов, что они не божественные эгоисты, а эгоистические люди. Только политическое суеверие способно ещё воображать в наше время, что государство должно скреплять граждан­скую жизнь, между тем как в действительности, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство»[194]. Тот же вывод обнаруживаем мы и в критике гегелевской философии права, его концепции соответствия самосознания граждан и политической формы их существования: «Из рассуждений Гегеля следует только, что то государство, в котором «характер и формирование самосознания» и «государственный строй» находятся в противоречии друг с другом, не есть настоящее государство < ...>. Отсюда можно было бы, напротив, вывести только требование такого государственного строя, который заключает в себе самом в качестве определяющего начала и принципа, способность прогрессиро­вать вместе с развитием сознания, прогрессировать вместе с действитель­ным человеком. Но это возможно только при условии, если «человек» стал «принципом» государственного строя»[195].

Вслед за Марксом и Энгельсом мы сознательно избегали здесь термина «капиталистический», поскольку капиталистический тип выявления противоречия гражданского и политического бытия представляется с учетом роли науки, лишь частным и неразвитым способом, а в развитой форме, когда человек действительно становится принципом, условием и определителем политического бытия, это движущее противоречие социального развития способно раскрыться во всей своей силе и много­гранности лишь в условиях коммунизма.

Идея разложения социального бытия на противоречие политического и гражданского, где первое, политическое бытие, выступает стабилизиру­юще-инерционным пассивным моментом, а второе – гражданская жизнь – выглядит как движущая и обновляющая политическое бытие сила, в полуосознанной, хотя и достаточно яркой форме, высказывалась с тех пор неоднократно. Достоевский, например, заставляет своего незадачливого губернатора так объяснять политическую философию прогрессирования: «Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте т.е. все старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном ви­де»[196]. И все же, пожалуй, только у историков науки и у науковедов эта

идея движущего противоречия гражданского и политического получила социальную нагрузку, а с нею и ряд эвристических функций, способных определить направления поисков, концепты доказательных фактов, т.е. весь тот понятийный, операционный и методологический арсенал, который составляет гипотезу возникновения науки как социального института, использующего противоречие стабильного и нестабильного, политического и гражданского для обновления всех социальных структур современного развитого общества.

Более или менее полно эта гипотеза представлена у Нидама, в его требовании подчинить анализ возникновения науки анализу социальных явлений, рассматривать возникновение науки как частное проявление единого процесса разложения социального бытия на противоречия и раскрепощения социальной формы: «Наиболее очевидный и есте­ственный способ объяснения загадки науки представляется таким, который вскрыл бы фундаментальные различия в социально-экономиче­ской структуре и в степени стабильности между Европой и азиатскими цивилизациями. Эти различия призваны были бы объяснить не только загадку европейского возникновения науки, но и европейского возникно­вения капитализма вместе с протестантизмом, национализмом и всем тем, чему нет параллелей в других цивилизациях. Мне кажется, что такое объяснение можно довести до большой степени вероятности. В нем никоим образом нельзя пренебрегать факторами из мира идей (язык и логика, религия и философия, теология, музыка, гуманизм, восприятие времени и движения), но при всем том объяснение должно опираться на глубокий анализ определенного общества, его укладов, мотивов, нужд, трансформации»[197].

Анализируя эту гипотезу и ряд вытекающих из нее следствий с учетом замечаний Маркса и Энгельса, мы, тем самым, намечаем уже общие контуры проблемы. Нам следует, видимо, обратить внимание на нестабильность вообще и на специфические формы ее выявления в частности, т.е. посмотреть на известные в общем-то историкам и философам факты под новым углом зрения: попытаться увидеть в них раскол стабильного социального бытия на противоречие гражданского и политического, обновляющего и обновляемого, и в рамках становления этого общего противоречия выделить генезис науки как частную его сторону.

Идея Энгельса о смыкании через опытную науку философии и практики, о науке – синтезе философского и практического, задает общее направление поисков: необходимо, видимо, присмотреться к движе­нию определенности как в сфере материального, так и в сфере духовного производства, попытаться установить, в какой степени и в каком смысле эти очаги неустойчивости связаны друг с другом и предполагают друг друга, а главное, и в том, и в другом случае, рассматривая движение определенности как результат возникающего противоречия гражданского и политического, выделить в применении к науке те исходные, во многом стихийные и нефункциональные процессы, которые затем получают функциональную нагрузку, какую-то степень организации, оформляются в целостный институт обновления – в науку.

Ясно, что в этом анализе нельзя пренебрегать фактами из истории трехсотлетнего существования науки. Кумулятивный эффект ее приложений

позволяет выделить общую линию и смысл воздействия науки на социальную определенность, а ставшие традиционными процессы и струк­туры дают возможность искать их функциональные подобия в эпоху ста­новления науки.

Что касается кумулятивного эффекта приложений науки, т.е. накоп­ленных к нашему времени результатов проявлений науки как непосред­ственной производительной силы, то этот эффект очевиден. Если триста лет тому назад экономическая картина мира была более или менее однородной, то сегодня мир расколот не только идеологически и политиче­ски, но и экономически: в «развитых» странах, использующих науку и индустриальный принцип производства, живет около 800 млн. человек, т.е. менее трети населения земли, а доход на душу населения здесь в 15 раз выше соответствующих значений для «слаборазвитых» и «развивающихся» стран[198]. Это пятнадцатикратное несоответствие и есть, собственно, продукт воздействия науки, причем начало перехода производства в индустриальную фазу фиксируется довольно четко как нестабильность: «В истории предметов быта, – пишет Блэккет, – поража­ет почти полное отсутствие существенных улучшений или изменений в период между расцветом великих царств Среднего и Дальнего Востока и подъемом современной технологии в Европе восемнадцатого столетия»[199].

Значительно сложнее выглядит вопрос о тех сложившихся в науке процессах, которые можно было бы использовать для распознавания соответствующих явлений преднаучного периода, хотя и здесь выделя­ются некоторые общие моменты. Дело в том, что в рамках института науки единая функция обновления разлагается на каскад отчуждений полупродуктов или на «шаговый переход», где без труда устанавливается последовательность каскадов-шагов: гипотеза – эксперимент – руко­пись – публикация – разработка – патент – внедрение, причем условия на входе в каждый шаг и характер взаимодействия следующих друг за другом шагов во многом типичны – каждый шаг использует продукты предыдущего («левого»), селекционирует их и преобразует в продукты для последующего («правого») шага.

Для общества наиболее важен последний шаг – контакт науки как поставщика инноваций с наличной социальной структурой (с политико-экономическим бытием). Именно здесь наука выявляет себя в качестве производительной преобразующей силы и получает как таковая практиче­скую оценку. С другой стороны, общая «левая» направленность процесса оценки, когда по результатам селекции элементы предшествующего шага оцениваются через участие в элементах последующего шага (авторы, например, через число написанных ими статей, рукописи – через число упоминаний о них в других статьях, принципы – через использование их в технических разработках и т.д.), вынуждает предположить, что само строительство института опытной науки могло начаться лишь с «нижних этажей», с последнего правого шага, и лишь постепенно надстраивались левые шаги, тогда как на первых порах правые шаги использовали вненаучные источники информации – заимствования, например. В этом случае сам факт появления научных журналов в конце XVII в. должен быть понят лишь как завершение строительства храма науки, которому предшествовали этапы строительства правых шагов и прикладной науки в целом.

Сказанное выше дает возможность уточнить подходы к изучению генезиса науки. Предметом внимания должны стать все проявления нестабильности, особенно те из них, где налицо противоречие гражданско­го и политического, переход гражданского в политическое за счет трансформации политического и экономического бытия путем включения в него новых элементов. В рамках этого общего направления поиска примат должен принадлежать свидетельствам практико-экономического плана, т.е. проникновению нового в стабильные прежде области быта и производства, поскольку смыкание практики и философии в единый механизм науки могло, видимо, начаться лишь с появления практической потребности в инновациях, откуда бы они ни исходили.