О научно-технический революции, ее механизмах и перспективах написано так много, здесь столько создано точек зрения, представлений, теорий по частным и общим проблемам, без сколько-нибудь ясного и доказательного результата, что любая попытка внести в это разнообразие системные моменты представляется одновременно и желательной и опасной. Во всяком случае преждевременной, поскольку любая система
оказывает направляющее и отсекающее действие на стихию поиска, концентрирует усилия на отдельных направлениях в ущерб другим, а мы в настоящее время не в состоянии указать направления гарантированного успеха и кардинального решения задачи. Такой не очень определенный взгляд на текущий момент «научного самосознания» эпохи распространен достаточно широко, и мы целиком к нему присоединяемся. Более того, из всех предложенных формулировок современного состояния проблемы наиболее близкой к действительному положению дел и наиболее мобилизующей представляется нам формулировка Б. Рассела: «Наука и техника движутся сейчас вперед, словно танковая армада, потерявшая своих водителей, движутся слепо, безрассудно, без определенной цели». Этот взгляд высказан Б. Расселом в 1957 г. в речи при вручении премии Калинга, которою правительство Индии награждает борцов за мир и взаимопонимание между народами.
Такое изложение исходных позиций справедливо может показаться несколько искусственной фиксацией проблемы на слишком уж абстрактном и далеком от практических мер уровне, тогда как в действительности (и это известно каждому) существуют более или менее традиционные подходы к ее решению, делаются практические шаги, проводятся логические исследования и т. д., и т. п. Все это так, поэтому и в порядке оправдания, и в порядке первого шага к конкретизации нам хотелось бы обратить внимание на один крайне важный, как нам кажется, момент: по ходу научно-технической революции все чаще возникает фиксированный по уровню выбор между рациональным и научным подходом к любой проблеме. Смысл этого явления мы попытаемся показать на примере с сельским хозяйством, чтобы затем использовать этот частный результат для общей характеристики ситуации.
|
|
Если верно положение Маркса о том, что экономические эпохи различаются не тем, что ими производится, а тем, как они это производят, т.е. если стабильность любого социального ритуала, о чем мы уже говорили, замкнута на совокупную потребность как на наиболее инерционный и малоподвижный момент структуры, то необходимость любого социального института для данного ритуала можно представить составом и объемом «выхода», который ориентирован на соответствующую потребность. Представленное в этом функциональном плане сельское хозяйство окажется поставщиком некоторого списка продуктов, в основном пищевых, каждый из которых представлен долей в общем объеме выхода, а с другой стороны, со стороны «входа», сельское хозяйство предстает уже потребителем другого списка продуктов, для каждого из которых также можно указать долю в общем объеме входа.
Но как только такая операция проделана, перед нами открываются два подхода. Один из них состоит в том, что наличная структура социального института и его целостность по тем или иным причинам признаются «табу» – инвариантами в любых модификациях входа и выхода, и тогда усилия направлены на поиски оптимальных решений, не затрагивающих условий целостности данного института. В случае с сельским хозяйством такая деятельность, вдохновленная желанием получить на единицу входа больше единиц выхода, будет стремиться улучшить качество земли, повысить урожайность культур, увеличить эффективность сельскохозяйственной техники, найти наиболее выгодные организационные формы
|
|
труда и т. д. и т. п., не задумываясь или, во всяком случае, не позволяя себе задумываться над тем, насколько обязательны в проблеме все эти пахотные земли, культуры, техника, организационные формы, так ли уж они неустранимы из нее.
Этот первый подход к проблеме мы будем называть рациональным или «рационализацией». Он не исключает привлечения науки для решения частных проблем, и деятельность по рациональной схеме может давать весьма существенные результаты. Бернал, например, пишет: «За годы, которые прошли с выхода «Социальной функции науки» (с 1939 г. – М. П.), сельскохозяйственная продукция на одного человека увеличилась в три раза и соответственно число людей, непосредственно занятых в сельском хозяйстве, упало в настоящее время до 2,5% всего населения США и до 5% в Англии»[52]. Несколько более детально анализирует этот факт лауреат премии Калинга 1964 г. Пайл: «В сельском хозяйстве США занято сейчас менее 7% рабочей силы. Контраст с положением в Индии можно более отчетливо представить той цифрой, которая показывает, что большая часть пищи, потребляемой жителями городов и поселков США, поступает менее чем с 1млн. ферм. Но в снабжении пищей важны не только сами фермеры и их руки, важно также, что 2 млн. рабочих на предприятиях производят удобрения, орудия, машины, перерабатывают и расфасовывают пищу. А главное, и это важнее, чем фермеры и рабочие, примерно сто тысяч сельскохозяйственных специалистов поддерживают ускоренный рост производительности сельского хозяйства. Несмотря на сокращение площадей пахотной земли и продолжительности рабочего дня, американское зерновое хозяйство выдает все больший объем продукции. Выпуск продукции на фермах эквивалентен 12 000 калорий в день на каждого мужчину, женщину и ребенка страны, его достаточно для того, чтобы прокормить 1 млрд. людей»[53].
|
|
Второй подход (мы его будет называть научным) состоит в том, что внимание сосредоточивается только на выходе, а сам социальный институт и его структура мыслятся лишь одним из возможных решений, т. е. в случае с сельским хозяйством сомнению подвергаются и земли и фермы, и те 100 000 специалистов, которые обеспечивают развитие по экспоненте. На том месте, где только что был целостный институт, появляется некоторое множество институтов – участников выбора. Несмеянов и Беликов так описывают одну из возможностей: «Несколько огромных заводов, расположенных в разных местностях страны, богатых углем или нефтью, вырабатывают потребную населению пищу. Занимают они в сумме площадь в несколько сотен квадратных километров. Столь трудоемкое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство отошло в прошлое, за исключением разве плодоводства и цветоводства, и то, главным образом, индивидуального и коллективного, но не государственного. Отошла в прошлое и индустрия, снабжающая сельское хозяйство машинами, горючим, удобрениями, средствами борьбы с полевыми вредителями. Освободилось для более производительной работы 34% населения, занятого в народном хозяйстве и ныне работающего в сельском хозяйстве»[54].
Различие между подходами состоит в том, что если рационализация, «христианский», так сказать, подход видит естественную характеристику в снятом выборе и сотворенности института, т. е. рассматривает его
целостность как неустранимую рамку, в которой должна решаться проблема обновления или оптимизации, то научный или «атеистический» подход считает саму эту рамку, а с нею и целостность, посылкой излишней, рассматривает и снятие выбора и создание таких целостностей как предметы человеческой деятельности.
Ясно, что различие этих подходов относительно, и научный с точки зрения одного уровня подход может оказаться (обычно так оно и бывает) в потоке рационализации, если он рассматривается с более высокого уровня. Но если уж уровень зафиксирован, то о каком бы институте ни шла речь, различие между рационализацией и наукой становится принципиальным.
Уже это первое уточнение – требование фиксированного уровня и четкой позиции – позволяет уяснить ценность формулировки Рассела: пока уровни не определены, «движение науки и техники», ход научно-технической революции не просто могут, но и должны казаться хаосом, в котором преобладают срывы преемственности и скачки явно иррационального толка. Уложить картину в прокрустово ложе логики, значило бы восстановить преемственность развития всех социальных институтов, составляющих ритуал, т. е. либо запретить науку, либо игнорировать ее существование примерно по тем же мотивам, по которым элейцы игнорировали движение.
С точки зрения обычного, «сущностного» подхода, когда внимание сначала фиксируют на том, что движется, а затем уже через «поведение объектов» вскрывают функциональную целостность, а с нею и объекты более высокого порядка, картина выглядит по меньшей мере загадочно. На месте фиксированного объекта, стоит только от него отвернуться, появляется новый с явно смещенными свойствами, а едва установившаяся целостность связей оказывается скособоченной, ползущей к новым значениям. Не лучший результат возникает и в обратном, «функциональном» движении, когда исходят из связи целостности, пытаются указать в пересечениях функций места объектам, их функциональные должности. Картина получается, правда, более устойчивой, но вокруг каждого такого «штатного» места начинают группироваться и драться за представительство в ритуале кандидаты, причем, поскольку борьба идет на всех уровнях, сражение на низших уровнях, в котором различимы еще правила игры, сменяется время от времени лавинообразными реорганизациями, которые перестраивают всю систему «штатных» должностей и отменяют действовавшие ранее «правила игры» на низших уровнях.
Более того, сами эти правила даже во времена большей или меньшей устойчивости крайне затруднительны для рационального истолкования. Что например, могло бы произойти, если намеченная Несмеяновым и Беликовым перспектива борьбы между химией и сельским хозяйством за штатное место поставщика пищи стала бы реальностью? Для химиков здесь нет сомнений: освободятся массивы земли и вернутся в то естественное лесное или даже степное состояние, которое так умилило полководцев Чингисхана, освободится груда использованных или предназначенных для использования в сельском хозяйстве материалов, а также и значительная группа людей, деятельность которых оживляла и приводила в движение как массивы земли,. так и соответствующим образом оформленные материалы. Люди, говорят химики, освободятся для
более важных и полезных дел. Но если землю и материалы освободить сравнительно нетрудно – землю можно бросить, материалы пустить на другие надобности или «переоформить», то так ли уж просто проделать все это с людьми, «оформление» которых занимает не один год. И чего ради должно совершаться это переоформление? Кто, собственно, будет решать ситуацию, выбирать?
Некоторый свет на это обстоятельство и на целый ряд дополнительных может пролить анекдотический эпизод из истории овладения атомной энергией. Еще в августе 1940 г., когда слухи об экспериментах Гана и Штрассмана распространились в печати, американский сенатор Дауни потребовал гарантировать законодательным порядком право граждан на труд: «За последний год было сделано решающее открытие, и, если его коммерческое использование станет совершившимся фактом, – а как об этом пишут даже осторожные ученые мира, это обязательно произойдет, – мы с вами станем свидетелями гибели нашей нефтеперерабатывающей и угольной промышленности, коммунального хозяйства и многого другого... Американские бизнесмены считают, что дальнейшее исследование любой формы энергии, которую можно столь дешево производить и которая приведет к гибели огромной части нашего предпринимательства, должно быть прекращено правительством. Но увы, господин президент, немецкие химики работают день и ночь, стараясь усовершенствовать овладение этой новой формой энергии, и, если мы будем только плестись за ними, это приведет к огромной катастрофе для американской цивилизации... пока не поздно, мы должны в незамедлительном порядке учредить право на всеобщую и полную занятость»[55].
Если присмотреться к уверенности химиков и к сомнениям Дауни, то станет очевидным, что и за этой уверенностью, и за этими сомнениями стоит нечто само собой разумеющееся – польза или выгода, с одной стороны, и боязнь отстать от соседей – с другой. По Дауни, получается так: будь США изолированным миром, атомную энергию, конечно же, надо бы закрыть, но раз уж это не так, то приходится двигаться в общем строю, соревноваться («Но, увы...»). Эти соображения, в какой бы анекдотической форме они ни высказывались, отражают действительное положение дел, и аргумент «надо бы закрыть, но увы...» может считаться основным аргументом самообновления, «местом уровней», основной формой взаимодействия ритуала (наличных социальных институтов) с наукой в условиях научно-технической революции.
Процесс самообновления не выглядит внутренней потребностью социальных институтов, он вполне очевидно навязан им внешним и принудительным образом. Поэтому, введя понятие фиксированного уровня, на котором очевидным становится различие рационального и научного подходов, мы теперь вынуждены онтологизировать это понятие: видеть в нем не продукт теоретической изворотливости, который позволяет чисто теоретически разложить пеструю картину всеобщего сражения за штатные должности ритуала, но реально существующие области или поля, или арены битвы, которые выстраиваются в ритуале, или как леса по отношению к ритуалу без малейшего участия теоретиков, выстраиваются как область проявления сил, напоминающих по их действию силы селекции, «условия среды» в наших представлениях об «естественном отборе».
У искушенного читателя здесь невольно возникнет сомнение двойного плана. Во-первых, сомнение по поводу привлечения в картину аналогии «естественного отбора», но о праве на это мы уже говорили в конце введения. Далее существенно второе сомнение: стоило ли идти таким кружнымпутем через Рассела, сельское хозяйство и историю покорения атома, чтобы прийти к довольно тривиальным истинам, которые давным-давно и в мельчайших деталях исследованы в «Капитале» Маркса? Ведь, в самом деле, там прекрасно показаны и механика этого соревнования на уровне и сам уровень – место отчуждения и обмена, ориентированных на относительную прибавочную стоимость, погоня за которой как раз и «движет, оставаясь неподвижной», всю эту массу скрытых за товарами отношений как по поводу вещей, так и по поводу людей. Все это так, но, дело в том, что на современном этапе научно-технической революции исследованный Марксом тип отношений обновления не локализуется уже по одному или двум устойчивым уровням (по внутреннему и внешнему рынку, например), а возникает как спорадическое явление в любом звене ритуала. Отношение, пойманное Марксом в относительной прибавочной стоимости как движущая сила обновления, стало сегодня отношением универсальным; затрагивающим не только область производства, но и организационную и теоретическую деятельность. Даже на рынке престижа, на этой ярмарке тщеславия с космическими и атомными аттракционами, борьба ритуалов играет в современном мире не меньшее значение, чем, скажем, борьба на мировом рынке. Именно поэтому мы вынуждены двигаться к цели несколько необычным путем.
Итак, в ритуале стихийно возникают «фиксированные уровни», на которых развертывается соревнование и борьба за исполнение штатных должностей ритуала. Механику возникновения и существования такого уровня проследить несложно: он возникает везде и всюду вместе с соискателем, который ведет себя в ритуале примерно так же, как Одиссей у феаков:
...при всех оскорбленный, я ныне
Всех вас на бой рукопашный, на бег, на борьбу вызываю;
С каждым сразиться готов я.
(Одиссея, VIII, 205-207).
При этом вовсе не обязательно должно возникать отношение «либо – либо». Если функция ритуала велика по емкости, то соревнование нескольких соискателей и соответствующая селекция идут в довольно мягких формах вытеснения и угнетения, и тогда общая картина до крайности напоминает смену поколений с попутным изменением качественной характеристики биологического вида. Моральное старение, кладбища машин и социальных институтов типичны для научно-технической революции. Относительно каждого соискателя в этой погоне за качеством остается в силе древняя схема: начало – середина – конец, т.е. соискатель вдруг появляется на арене, достигает здесь некоторого расцвета, а затем стареет и уходит с арены подобно тому, как с улиц современного города уходят стареющие «победы» и «москвичи». Относительно этой картины всеобщего соревнования естественно возникают два вопроса: откуда берутся соискатели и чем, кроме молодости, можно объяснить их живучесть, вытесняющий эффект.
На первый вопрос ответить не так уж трудно: основным поставщиком соискателей является наука, и в этом ее качестве она, по существу, является монополистом функции обновления ритуала. Мы вынуждены здесь говорить «основным» «по существу», так как между наукой и фиксированными уровнями – селекционирующими вставками современного ритуала – нет прямого контакта. Наука обновляет ритуал не непосредственно, а опосредствованно, через фиксированный уровень, на котором развертывается борьба – соревнование, т.е. наука не столько обновляет, сколько предлагает средства для обновления, которое идет уже за пределами науки как самостоятельный, со своими особыми правилами процесса выбора. И если, к примеру, расщепление атома – дело науки, то Хиросима – продукт фиксированного уровня, «прием», так сказать, в соревновании ритуалов.
К оговоркам по поводу функции науки вынуждает и то обстоятельство, что фиксированному уровню в принципе безразлично, откуда приходят соискатели: обновленный средствами рационализации старый институт или гость из чужого ритуала здесь выступают на равных с продуктом науки, так что имеет смысл говорить лишь о растущем представительстве науки в этой гонке за качеством, о постепенной монополизации наукой функции обновления. Здесь, в общей системе выбора, или, что то же, на всеобщей арене фиксированных уровней наука, как социальный институт, такой же соискатель на должность поставщика инноваций, как и более древние ее коллеги-антагонисты: заимствование и рационализация.
Второй вопрос – о живучести инноваций и о их вытесняющем эффекте выглядит много сложнее. На уровне экономики он исчерпывающе проанализирован Марксом, но для современного положения характерно влияние и многих других уровней, таких, как публикация, теоретическое и практическое ценообразование и т.д., и т.п. Объясняется это тем простым фактом, что и сама наука и ее роль в жизни общества растут ускоренно, по экспоненте, с периодом удвоения в 10 – 15 лет, и, соответственно, те явления и тенденции, которые лет 100 – 150 тому назад были представлены тысячными долями современных значений и оказывались небрежно малыми, выходят сегодня на ключевые позиции.
К анализу вопроса о природе инноваций нам придется возвращаться по ходу дальнейшего изложения, здесь мы ограничимся первым и довольно грубым приближением к проблеме. Действие фиксированных уровней основано на известном уже нам по пиратскому ремеслу законе кумуляции качества. Не грех здесь будет взять за основу тот «спортивный» образ, который использован Гомером для описания битвы у кораблей. Зевс и Посейдон устроили смертным соревнование – натянули веревку, заставляют прыгать:
Боги сии и свирепой вражды, и губительной брани
Вервь на взаимную прю, напрягли над народами оба.
Крепкую вервь, неразрывную, многим сломившую ноги.
(Илиада, XIII, 358 - 360)
Такая «вервь неразрывная» и есть, собственно, основной конструктивный элемент фиксированного уровня, и появление каждого нового соискателя заставляет богов современного ритуала поднимать эту ноголомую вервь выше. Из этого вовсе не следует, что все остальные
соискатели тут же ломают ноги и покидают арену. Благодаря средствам рационализации-самообновления они довольно долго могут оставаться в форме и конкурировать с новичками, но рано или поздно приходит критический момент, и одного из соискателей отправляют либо на «переоформление», либо, на правах экспоната, в пантеон научно-технического прогресса.
Если попытаться вставить эту картину в раму Аристотелевой сущности, то возникает крайне любопытный, и важный для наших целей эффект движения. Наука свои усилия направляет на материальную причину, в ней все больше обнаруживается потенций, и для каждой из новых потенций наука указывает форму и способ перевода ее из возможности в действительность, т.е. действующую причину. При этом, однако, открытым остается вопрос о причине «ради», о той разумной и волящей силе, которая представлена у Аристотеля «первым двигателем», а у христиан – всеведущим и всемогущим богом. Сила этого рода должна снимать выбор, давать верховную санкцию на переход из возможного в действительное или запрещать такой переход. И если первая тройка существенных причин – материальная, формальная, действующая – прослеживается сегодня с такой же четкостью, как и во времена Аристотеля, то на месте причины «ради» мерцает какое-то бесформенное и безликое, но при всем том активное пятно. Здесь и относительная прибавочная стоимость и многое другое, в такой же степени слепое и решительное в своих проявлениях. Это пятно «ради» – место авторитетных инстанций выбора – отличается от «первого двигателя» Аристотеля и от бога христиан лишь тем, что оно выведено из состояния покоя, перестало «двигать, оставаясь неподвижным». Оно уже не предмет почитания за то, что когда-то в далеком прошлом определило мир по-слову, сотворило его и держит в этом определении. Современное пятно «ради» в таком же рабстве у ритуала, как и олимпийские боги у древних пророков и гадателей; его заставляют работать постоянно, со все увеличивающейся нагрузкой. Деятельность науки создает все больший простор для творчества, насыщает материальную причину все новыми и новыми познанными возможностями, и пятну «ради» ничего другого не остается делать, как бесконечно творить и перекраивать сотворенное, начиная время от временивсе с начала. Если древние и христиане имели право говорить о «сотворении» мира как о начальном этапе, объясняющем состояние, стабильность их мира, то мы потеряли это право. Нам приходится говорить о творении-процессе как об основной характеристике современного положения дел. Аристотель-то мог сказать: «...мир не хочет, чтобы им управляли плохо», и тут же сослаться на авторитет Одиссея: «Не хорошо многовластье, один да будет властитель» (Метафизика, 1076 а). А вот Винеру приходится говорить уже совершенно другие вещи: «Социальное регулирование, рассматриваемое применительно к отдельному индивиду или всему человеческому роду, есть некий процесс, самые основы которого должны быть раньше или позже пересмотрены»[56]. Нетрудно заметить, что Винер здесь говорит о том же, о чем Маркс говорил применительно к гегелевской философии права. Различие между стабильным и нестабильным миром весьма существенно, и первым его следствием должен явиться вывод о том, что мы
теперь живем в мире постоянно разрушаемой и восстанавливаемой стабильности, причем о преемственности этого процесса приходится говорить очень осторожно, имея в виду не столько субстанциональный, сколько функциональный план. Если процесс движения ритуала по времени представить последовательностью состояний Р1, Р2, Р3,...Р n; то такая последовательность обнаруживает ряд неприятных для человечества свойств, и прежде всего, свойство инерционного отклонения или логической ретроспективы. Это значит, что все виды определенности, в том числе и логическая, ориентированы на прошлое, а не на будущее. Фиксируя внимание на любом члене последовательности, скажем на Р2, мы, двигаясь влево, в его историю (к Р1, Р0 и т.д.), без труда обнаруживаем в предшествовавших состояниях его предпосылки, неразвитые формы и т.п. вещи, порождающие иллюзию правомерности и «законности» Р2. Но стоит нам с тем же арсеналом средств сделать разворот на 180° и двинуться вправо, попытаться определить, например, ближайшее будущее состояние Р3, как перед нами тут же вырастает не то чтобы глухая, но непрозрачная для логики стена неснятого выбора. В правом движении от Р1 к Р2, от Р2 к Р3... нет логики, не существует такой логической операции, которая позволяла бы, основываясь на знании предшествующих состояний ритуала, вывести одно из последующих. Более того, деятельность науки отнюдь не способствует просветлению этой стены неснятого выбора хотя бы в духе светоносных опытов Бэкона, а совсем напротив, движет эту стену к нашему носу, создает ситуацию Рассела.
Лет 150–200 тому назад горизонт предвидения располагался еще на значительном, удалении, и проблема непрозрачной стены неснятого выбора не была столь острой, но в наше время положение становится почти критическим. Механику этого затемнения и приближения понять несложно, она очень хорошо просматривается на фиксированных уровнях. Выше мы говорили, что жизнь соискателя на арене фиксированного уровня напоминает жизнь биологической особи: рождение – зрелость – старость – смерть. Но это лишь внешняя близость, «похожесть», которая может повести к опасным заблуждениям, к переносу биологической нормы на все виды целостности в духе, например, понятого по жизненному циклу исторического закона, колеса истории и прочих успокоительных заклинаний, с которыми мы обращаемся к стене неснятого выбора на эпикурейский манер: «чтобы жить нам без тревоги». Но все это простой самообман, ведь соискатели-то выходят на фиксированный уровень, процветают на нем и сходят со сцены вовсе не потому, что в момент появления обладают программой саморазвития «в себе», целью и пределом собственного существования, а потому, что на арене уже есть соискатели, по отношению к которым новичок способен проявить себя как силу, утверждающую новую высоту ноголомной «верви», и потому, что после данного на арену выходят новые соискатели, новые брумели, в соревновании с которыми и возникает эффект затухания, гибели. Причины здесь внешние и непредсказуемые. Невозможно предсказать появление новичка на арене фиксированного уровня, для этого необходимо знание всех будущих открытий науки и их приложений. А роль науки растет, новички все чаще появляются на фиксированных уровнях, срок жизни соискателя все более и более сокращается, составляя сегодня
в среднем 10 –15 лет. Отсюда и эффект приближения стены неснятого выбора и трудности с планированием, и множество других неприятных вещей. Но следом за этим неприятным выводом о сложности и опасности современного положения естественно возникают и сомнения насчет всеобщего характера рассмотренной нами схемы ритуала, в котором связь целостности опирается лишь на «верви неразрывные» фиксированных уровней, имеющие к тому же свойство сдвигаться в более высокие значения. Сомнения могут принимать самую различную форму, даже такую благородно-мистическую, как религиозный монизм Эйнштейна, но наиболее продуктивным и интересным представляется нам та линия сомнений, которая связана с исследованием природы авторитетной инстанции. В конце концов, хотя мы и не обнаруживаем логики в движении ритуала, мы все же обнаруживаем в нем необратимость, невозможность повтора тех состояний, которые оставлены в прошлом. Это обстоятельство, хотя оно и не свидетельствует прямо в пользу направленного развития, все же говорит о наличии в ритуале каких-то моментов абсолюта, постоянства, которые удерживают ритуал в целостности и, видимо, участвуют в выборе на правах определителей. Моменты абсолюта вряд ли уловимы в функциональной картине, поскольку не они производны от целостности, а целостность от них. Иными словами, если вся предыдущая функциональная картина была выполнена в красках средств, а нас интересовали лишь отношения системности, то теперь нужны цели в том широком смысле, в каком, например, различает цели и средства Кант: «Предметы, существование которых хотя зависит не от нашей воли, а от природы, имеют тем не менее, если они не наделены разумом, только относительную ценность как средства и называются поэтому вещами, тогда как разумные существа называются лицами, так как их природа уже выделяет их как цели сами по себе, т.е. как нечто, что не следует применять только как средство; стало быть, постольку ограничивает всякий произвол (и составляет предмет уважения). Они, значит, не только субъективные цели, существование которых как результат нашего поступка имеет ценность для нас;они объективные цели, т.е.предметы, существование которых само по себе есть цель, и эта цель не может быть заменена никакой другой целью, для которой они должны были бы служить только средством; без этого вообще нельзя было бы найти ничего, что обладало бы абсолютной ценностью; но если бы всякая ценность была обусловлена, стало быть случайна, то для разума вообще не могло бы быть никакого высшего практического принципа»[57]. Цели этого рода, если они еще существуют, нам вряд ли удалось бы вывести на фиксированный уровень и заставить соревноваться, хотя вполне очевидно, что понятие вещи-средства лежит сегодня на той же линии «дела», на какой в античные времена располагалось рабство. И по мере распространения научного подхода на все виды ритуальной деятельности в соревнование с вещами могут вступить и цели, поскольку античная боязнь свободы в духе рассуждений Сократа о человеке – «божественном достоянии» – не только не исчезла в наши дни, но и многократно усилена сложностью современных ситуаций. Описывая «машинопоклонников», Винер особенно выделяет этот момент: «Помимо того, что машинопоклонник преклоняется перед машиной за то, что она свободна от
человеческих ограничений в отношении скорости и точности, существует и еще один мотив в его поведении, который труднее выявить в каждом конкретном случае, но который тем не менее должен играть весьма важную роль. Мотив этот выражается в стремлении уйти от личной ответственности за опасное или гибельное решение. Побуждения такого рода проявляются в попытках переложить ответственность за подобные решения на что и на кого угодно: на случай, на начальство, на его политику, которую-де не положено обсуждать, или на механическое устройство, которое якобы невозможно полностью постичь, но которое обладает бесспорной объективностью»[58].
Это стремление сменить подданство, перейти из божественного в машинное достояние, где все уже будет основано не на слепой вере, а на таблице умножения, составляет одно из характерных проявлений рациональной веры во всесилие и всемогущество слова-формулы, у которой есть даже свое «атеистическое направление» со множеством еретиков и пророков. Но преобладает все же позитивно-физическая ортодоксия, а не рационально-лирическое язычество, и вчерашние борцы лирического фронта сегодня мирно усаживаются в президиумах совещаний по количественным методам в социологии. Процесс обращения язычников идет по формуле Винера: «Подобно тому как некоторые отсталые народы заимствовали у Запада его обезличенные, лишенные национальных примет одежды и парламентские формы, смутно веря, будто эти магические облачения и обряды смогут их сразу приблизить к современной культуре и технике, так и экономисты принялись облачать свои весьма неточные идеи в строгие формулы интегрального и дифференциального вычислений»[59].
В пестрой толпе обращенных не только экономисты, но и лингвисты, логики, философы и вообще социологи, стекающиеся под хоругви точных методов для великого «конкретного» похода на ритуал. И хотя как само воинство, так и знаки на его знаменах вызывают невольные легкомысленные ассоциации, было бы несправедливо и опасно видеть в этом поветрии только моду, «научный идиотизм эпохи», простое бегство от свободы и ответственности в тихие бухты «математического достояния». Во-первых, обращение идет не с какого-то более высокого уровня, а с уровня донаучных представлений, и язычникам нечего терять, кроме смутных идей об Абсолютном духе, логико-историческом процессе и группы великих истин насчет того, что из желудя дуб, а из щенка – барбос, зато приобретают они весьма жесткие и менее располагающие к мечтаниям понятия о структуре, функции распределения, а главное – привыкают уважать факты. Во-вторых, и это много важнее, великий конкретный поход на ритуал готовит почву для осознания и понимания основной проблемы современности – проблемы снятого в ответственном решении выбора.
Что эта проблема вряд ли решается силами точных методов, более или менее очевидно уже сегодня, когда по всем направлениям исследования заходят в тупики «фундаментальных трудностей». Но становится не менее очевидным и то, что без этого конкретно-социологического похода на ритуал, хотя сам он и, не решает проблемы, нельзя эту проблему даже поставить. Исследования четко прочерчивают пределы формализации, вскрывают природу «фундаментальных трудностей» и тем самым готовят
условия для осознания и преодоления ограниченности нашего способа мысли. В программном плане необходимость выхода в новую модель мысли уже осознана многими. Тот же Винер пишет: «Нет, будущее оставляет мало надежд для тех, кто ожидает, что наши новые механические рабы создадут для нас мир, в котором мы будем освобождены от необходимости мыслить»[60]. Но дело теперь уже заходит несколько дальше простых деклараций. Звездный налет машинопоклонников на ритуал обнаруживает более или менее единую структуру всех «фундаментальных трудностей» – моментальный, а не вечный и неизменный характер всех функциональных определений, что приводит исходные посылки большинства решительных конкретно-социологических исследований в удивительную близость с угрозой Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир». Этот Архимедов комплекс виден всюду, везде обнаруживается слабость не по линии рычага, здесь наука и ее точные методы всесильны, а по линии точек опоры, в которых как раз и выявляется та самая трудность, которая и Сократа заставляла склоняться к ярму «божественного достояния», и Аристотеля вынуждала вводить «первый двигатель», и христиан свято верить в сотворенность мира и богоподобие человека. Но на этот раз трудность предстает в значительно более четких и ясных очертаниях, позволяющих надеяться, что именно здесь, в рамках архимедова комплекса, может быть поставлена и в какой-то степени решена проблема ответственного выбора как мгновенная, а не вечная и неизменная характеристика человеческой деятельности. Отчаянный кибернетик, пообещав сотворить новую цивилизацию «очень своеобразную и совсем непохожую на нашу», в которой высоко организованному существу вовсе не обязательно иметь два глаза и нос, а вполне позволено будет принять «вид тонкой пленки-плесени, распластанной на камнях», тут же, и в этом его кардинальное отличие от всевышнего, оговаривает свое творчество условием: «Если свойство той или иной материальной системы «быть живой» или обладать способностью «мыслить» будет определено чисто функциональным образом (например, любая материальная система, с которой можно разумно обсуждать проблемы современной науки и литературы, будет признаваться мыслящей), то придется признать в принципе вполне осуществимым искусственное создание живых и мыслящих существ»[61]. Иными словами, дайте мне функциональное определение, и я сотворю. Не дадут, некому, да и невозможно дать функциональное определение. Не все определяется функционально, даже «разумное обсуждение проблем современной науки или литературы» начинает быть разумным, требующим работы разума, а не двух-трех упрятанных в памяти фраз для пересказа, как раз с того момента, когда разговор покидает область готовых функциональных определений и принимается за изготовление новых. Функциональное определение не цель, а средство, и тот же отчаянный кибернетик, создав цивилизацию, стал бы, видимо, и первым её критиком по той же простой причине, по которой Франческа потеряла в Дантовом аду веру в желательность останавливать мгн