I
В этой необъятной пустыне три оазиса мертвой ненарушимой тишины. Тишина в глуби озера, тишина в темном сердце кедрового бора и тишина в верхних слоях воздуха, высоко-высоко над утесистым, острым пиком горы.
До мертвого безмолвия воздушных сфер мог достичь лишь один единственный из земных звуков. И этот единственный звук был такого свойства, что он, казалось, больше сгущал тишину, чем разрывал ее. Он был так абсолютно одинок, так свободен от тех постоянных шелеста и шороха, которые нарушают чистоту отдельных звуков на земной поверхности, что служил как бы усилителем тишины. Это был тонкий, вибрирующий свист рассекаемого воздуха в жестких перьях парящего белоголового орла.
В неизмеримом прозрачном пространстве орел парил величественно, огромными кругами. В одну из минут своего широкого свободного полета он был как раз над верхушкой обнаженного, изрытого трещинами, гранитного пика, выдававшегося из еловых лесов, которыми поросла горная цепь.
Дальнейший полет нес его над тишиной широкого, прилегавшего к горной цепи, ландшафта, словно над гигантской чащей, обрамленной бирюзовым горизонтом. Словно беспредельно-огромная яшмовая чаша, полная всевозможных оттенков зеленого цвета: нежная зелень, березы, тополя и осины сменяется темно-зелеными и даже почти черными пятнами ели, кедра и лиственницы...
То здесь, то там, сквозь густую зелень ясно проблескивают петли и извилины трех лесных речек, а в самой средине чащи, сияя в прозрачном блеске северного дня, красуется чистое зеркало озера.
На этой точке своего воздушного пути, как раз над самой серединой озера, орел остановился и посмотрел вниз, в его глубь.
Там, далеко-далеко внизу, на поверхности озера не было ни малейшей ряби, и ни один листок не шевелился в лесу. Здесь, в вышине, где парил орел, тянул невидимый и беззвучный ветер. Это было видно из того, что широкие неподвижные крылья орла, чуть заметно вздрагивая, медленно несли его все в одну сторону, когда же он изменял направление, густые, твердые перья крыльев сразу изменяли положение своих плоскостей, становясь под другим углом к направлению ветра. Тотчас же странный свист воздуха в них переходил на другой тон: вместо вибрирующего тонкого звука слышалось нежное, словно заглушенное гудение, которое при новом повороте замирало и заменялось иной — еще более чудесной и чистой — нотой.
Над распростертыми черными крыльями прозрачный сапфир неба словно дрожал и расплывался; но глаза орла не были направлены вверх, потому что там не было ничего, кроме неба, воздуха, беспредельности тишины...
Пока он парил так, его блестяще-белая голова была наклонена вниз, к земле. Его злобные желтые глаза — неподвижные, сверкающие и прозрачные как кристалл, глубоко посаженные под прямыми, нависшими бровями — всматривались в далекую панораму невероятно проницательным взглядом.
На таком расстоянии, на каком самые зоркие человеческие глаза — глаза моряка, степного пастуха, охотника северных лесов, астронома — не могли бы различить его с земли, он видел падение листа с дерева, видел бег мыши в траве.
Как ни был, однако, широк кругозор его зрения, орел не мог ничего видеть под поверхностью озерной воды, если не считать той ее точки, прямо над которой он находился. Лишь в этой точке исчезали слепящие отражения солнца в воде, и взгляд орла проникал здесь до самого дна. Все же остальное озеро представлялось ему или нежно-лазурным зеркалом, отражающим солнечные лучи, или щитом из полированной стали, поверхность которого была затенена облаком.
С час по крайней мере огромная птица плавала в воздухе над озером и его берегами на своих широких, неутомимых крыльях, высматривая добычу.
Робкие обитатели пустыни, не подозревая высоко висящей над ними опасности, обнаруживали себя орлу, но он не замечал среди них ничего такого, что могло бы привлечь его туда, вниз, из его надоблачных владений.
Если бы не таинственный шелест воздуха в его собственных крыльях, орлу должно было бы казаться, что все действующее и движущееся на земле поражено немотою.
Вон темно-бурая лосиха, спасаясь от оводов, как безумная мчится по кустам и бросается в озеро с обрывистого берега. Высоко всплеснулась и заволновалась вода вокруг ее массивного тела, но ни малейшего звука не достигло до орла.
Вон по озерным водам плывут две гагары и попеременно подымают вверх головы, вытягивают шеи во всю их длину и широко раскрывают клювы. Орел хорошо знает резкие, громкие крики, которыми они перекликаются. Звуки эти раскатываются множеством откликов вдоль скалистых берегов. Но и тени эха не долетало до него. Все это было как в пантомиме...
А вон на нижнем уступе горы старая, огромная ель, корни которой подмыло весенней водою и ослабило морозами, рушится в овраг. Видел орел, как, отскакивая от встречных скал, катилось могучее дерево, как рухнуло оно на дно оврага грудою раздробленных ветвей... Но даже от этого грохота, который потряс весь горный склон, до орла не донеслось ни малейшего звука.
Наконец, когда он тихо парил над серединой озера, его неутомимые глаза заприметили что-то, что его заинтересовало. Его широкие крылья тяжело взмахнули, остановив движение вперед. Он мгновенно сжался, поднял вверх крылья и упал, как камень, метров на сто вниз. Здесь он остановил падение, быстро взмыв наискось, и ветер резко засвистал между перьями его распластавшихся крыльев. И, наконец, он недвижимо повис над намеченным местом, ожидая подходящего момента, который вот-вот должен был наступить...
II
В сердце кедрового бора стояла тишина — глубокая, мрачная, невозмутимая. Чувствовалось, что если бы какой-нибудь блуждающий звук — крик случайно залетевшей туда птицы или прохожего зверя — врезался в нее, этот голос-насильник был бы мгновенно поглощен ею, задавлен и тотчас же забыт...
Почва под нависшими ветвями и между серыми, облупленными, искривленными стволами была бугристая от обросших мхом корней и усеяна лужами черной воды. Из-под густого мха выставляли свои шапки толстые, влажные грибы — зеленовато-белые, мертвенно-лиловые, холодно-желтые... Кой-где тускло зеленели травянистые растения, проросшие между горбатыми корнями и зловредными лужами — широколистые, грубые, насыщенные водою. И ни одно из них никогда не украшалось ярким душистым цветком, чтобы заманить в эту глушь веселую бабочку или ласково жужжащую пчелу.
Единственная птица, образом жизни своим еще более оттенявшая безмолвие и сумрачность кедрового бора, была серая, молчаливая, робкая ореховка, которая проводила весь день в быстром беганьи вверх и вниз по клочковатой коре стволов и изредка высвистывала свою единственную слабую, короткую песенку. Движения этого вечно прячущегося маленького существа и его робкий, изредка чуть слышный голосок лишь усиливали впечатление тишины и безжизненности леса.
Старый медведь, знавший, что некоторые из крупных грибов, росших в бору, могут быть съедены не без удовольствия, забрался туда в самый разгар грибной поры. Питательны также крупные лягушки и жабы. Уединение и тишина вполне соответствовали угрюмому характеру медведя, и, несмотря на его кажущуюся неуклюжесть, он умел двигаться так же бесшумно, как кот. Его широкие, вооруженные острыми когтями лапы ступали словно на бархатных подошвах, ни одна ветка никогда не хрустнула под его поступью. И не из страха двигался он с такой осторожностью — ни одного живого существа в пустыне он не боялся. Просто ему было не по себе в этой тяжелой тишине, а сверх того он не знал, где именно ему может попасться под лапу мышь, водяная крыса, или еще что-нибудь в таком роде, могущее внести некоторое разнообразие в наскучившую лягушино-грибную диету.
Однако на такой счастливый сюрприз рассчитывать здесь, в глубине дремучего бора, особенно не приходилось. Поэтому однажды, когда медведю сильно уже надоели мокрые, скользкие, холодные грибы и лягушки, ему всплыло на мысль озеро, на берегу которого он иной раз, бывало, находил мертвую рыбу. Он вспомнил — при этом у него даже слюнки потекли, — как однажды поймал живую рыбу, у самого берега... Он высматривал ее, лежа на берегу много часов, и, наконец, быстрым, как молния, ударом лапы выбросил ее из воды на сухое место.
Не обращая более внимания на грибы и гадов, он повернул на юг и пошел к озеру.
Когда, наконец, в глаза медведю сквозь деревья блеснуло зеркало воды, он пошел вперед еще осторожнее, с крайней предусмотрительностью.
Достигнув опушки кедрового бора, он, неслышный и невидимый, скользнул в густую ивовую заросль, казавшуюся ему хорошим местом для засады, и выглянул осторожно, сквозь ветки, на берег: что такое там происходит?.. С час, по крайней мере, после этого он лежал неподвижно, как камень. Его приход мог пробудить осторожность кого-нибудь из живых существ, и надо было дать время подозрению совсем заглохнуть.
III
В глубине озера тишина была полная, совершенная. Там не было свиста ветра в твердых перьях, усиливавшего тишину верхних слоев воздуха. Там не было замирающего, робкого голоса птицы, отмечавшего величие тишины в глуши кедрового бора... На дне золотисто-мерцающие тонкие нити водорослей лежали незыблемо на камнях. Там не было движения, если не считать нежного, почти неприметного колебания цветных плавников большой форели.
В мелководьи около берега всегда было столкновение слабых звуков. Медленное дыхание озера производило там ритмическое, почти невидимое движение непрестанно шуршавших песчинок и мелких камешков; шуршание это далеко разносилось под поверхностью воды, хотя было совершенно не слышно вверху, в воздухе. Не достигало оно и той безмолвной глубины, где угрюмая большая форель лежала в воде, лениво открывая и закрывая пурпурные жабры.
Так как вода озера была темная, густо-оливковая от цвета бора, окаймлявшего берега, то и форель была расписана в темных, густых цветах. Ее причудливо-пятнистая спина казалась почти черной и притом блестящей как дамасская сталь. На темно-серебристых, с пурпуровым отсветом, боках густо-красные круглые пятна были так резки, что казались даже выпуклыми. Плавники давали впечатление лепестков красно-белого цветка. Брюхо было светло-розовое.
Форель держала упорно направленными вверх свои ничего не выражающие, лишенные век, глаза. Она была голодна и чувствовала, что пища скорее всего должна явиться оттуда, сверху. Мелкие рыбки, наученные судьбой многих своих товарок, остерегались тихой глубины озера, а старой форели стали уже приедаться водяные пауки, блохи и тому подобная мелкая добыча.
Поверхность озера, когда форель смотрела на нее снизу, представлялась ей чем-то вроде полупрозрачного зеркала, испещренного пятнами отражений, но, тем не менее, позволявшего видеть сквозь себя синее небо и смутные формы насекомых, вившихся над водою. Если ласточка, например, или быстрокрылый стриж пролетали над водной поверхностью, форель могла видеть не только самую птицу и тень ее на дне, но также и туманное, быстро движущееся отражение тени на серебряном зеркале вверху. Если конец ласточкина крыла задевал за поверхность воды, бросая вниз светлую цепочку пузырьков, эти пузырьки также двоились в тенят на дне и в отражениях на верхнем зеркале, когда они потом поднимались опять кверху и исчезали в успокоившейся поверхности воды.
Все это, однако, казалось голодной форели, по всей вероятности, совсем неинтересным, особенно когда она приметила бабочку, медленно и лениво летавшую зигзагами совсем низко над водою. Полет бабочки был так слаб, что надежды рыбы окрепли. Она медленно двинулась вверх, чтобы быть как раз под рукой счастью, когда оно вздумает расщедриться на подачку.
Когда форель поднималась из полумрака, бабочка порхала как раз над нею, и ее широкая тень плясала по дну рядом с тенью рыбы. Крошечный жучок с разлета щелкнулся о поверхность воды почти перед самым носом форели и с распростертыми крыльями закружился по воде.
Но рыба не обратила ни малейшего внимания на конвульсивные метания жука. Она вся была поглощена наблюдением за бабочкой, которая, видимо ослабевая, порхала все ближе и ближе над сверкающим зеркалом воды. Наконец, ее роскошно расцвеченные крылья остановились в последнем взмахе, и — легко и нежно, как падающий листок — она опустилась на воду, почти не зарябив ее зеркальной поверхности. Без борьбы, даже без последнего содрогания, крылья разостлались по воде и оставались так с секунду... Потом прямо под нею вода тяжело всплеснулась... Разинулись широкие черные челюсти... Мертвая бабочка исчезла... Быстро и сильно взмахнув хвостом над водою, форель обернулась, чтобы нырнуть назад в свою водяную тишину...
Резко и громко свистнуло в воздухе, и темное тело пало с неба... Пало? Скорее, казалось, оно было брошено сверху мощной метательной машиной. Обыкновенное падение не могло быть таким быстрым, как этот стремительный и в то же время управляемый спуск...
Как раз над поверхностью воды центр тяжести орлиного тела изменился; снежно-белая голова поднялась кверху, могучие крылья распростерлись и тяжело ударили воздух.
Несмотря на ужасную силу падения, тело орла не погрузилось в озеро — вода лишь высоко всплеснулась вокруг него. В следующее же мгновение орел, тяжело хлопая крыльями, поднялся прямо вверх.
В его стальных когтях извивалась громадная форель, схваченная позади головы и за середину спины, и ее широкий хвост хлестал конвульсивно из стороны в сторону.
Никогда еще не приходилось величественному обитателю воздушной тишины бороться с такой неудобной добычей. Его могучие крылья могли одолеть ее вес — и только один вес; но когда добыча вдобавок тяжко взметывалась и сильно билась в его когтях, он только-только что мог держать ее. С помощью самых энергичных взмахов крыльев он едва лишь вытащил жертву из воды, донести же ее до гнезда и думать было нечего... И после нескольких секунд напряженной нерешительности он тяжело полетел к ближнему берегу.
Его зоркие глаза не видели врага нигде впереди, — ни вдоль открытой песчаной полосы берега, ни в чаще ивняка, ни между серыми стволами бора. Он опустился на песчаном прибрежьи в нескольких шагах от края ивовой заросли.
С минуту он стоял, вытянувшись, с высокомерным вызовом в холодных, безжалостных желтых глазах. Потом его белая голова быстро нагнулась вперед, и могучий клюв одним ударом пересек хребтовую кость жертвы, около того места, где хребет соединяется с затылком. Тело форели мгновенно сжалось, сильно вздрогнуло и затем протянулось, неподвижное, вялое...
Неторопливо, будто шутя со своим голодом, птица начала есть.
Лишь один кусочек проскользнул через вытянутое, снежно-белое горло орла, как вдруг ему показалось, что сзади него в ивняке прошуршал листок... В воздухе нет ни малейшего движения. Зачем шуршать листу?..
Когти орла выпустили добычу; его крылья взвились и сильно ударили; он легко взмыл вверх и в сторону. В то же мгновение черная туша кинулась из ивовой заросли, и огромная черная лапа шаркнула в воздухе.
Отскочил орел как раз вовремя. Попади этот жестокий удар по нему, — никогда не взлетать бы ему больше в его воздушные тихие владения. Но на этот раз взмах черной лапы коснулся лишь конца орлиного хвоста. Два или три темных пера упало на землю. Широкие крылья подхватили воздух, и птица понеслась от берега низко над водою
Медведь, довольный захватом добычи, не интересовался более ее законным владельцем и ухватил форель лапами, чтобы начать пиршество.
Обыкновенно орел думает о сопротивлении медведю не более, чем о нападении на гранитную гору. На этот раз, однако, оскорбление было невиданным. Никогда еще «властелин воздуха» не знал, что такое быть разбойнически лишенным законной добычи, с трудом добытой. С внезапным резким криком ярости он обернулся, взмыл вверх — и камнем упал оттуда на голову обидчика.
Совершенно не приготовленный к такой дерзостной атаке, медведь не успел защитить головы, и несколько кровавых полос мгновенно показали места, где резнули орлиные ножи-когти...
«Вах!» — взревел медведь, поднявшись на задние лапы и вытянув передние для защиты.
Орел, взмыв кверху, облетел вокруг врага, отыскивая позицию для нового нападения.
При виде того, как медведь весь подобрался, прижав одной лапой выроненную было добычу и подняв другую для удара или защиты, озлобленная птица, однако, приостановилась. Она знала грозность этой массивной, настороженной лапы, которая, при всей ее кажущейся неуклюжести, могла бить так же быстро, как поражает тонкая голова змеи. Несмотря на всю свою ярость, орел не имел желания рисковать переломом крыла. Через секунду-другую он взмыл опять, на этот раз как будто чтобы кинуться на врага сзади, но подлететь слишком близко не решился. Медведь повернулся, как на шпиле, и нанес молниеносный удар; и на этот раз когти его встретили только пустоту, между тем как твердый конец крыла больно резнул его по глазам.
Еще и еще раз орел подлетал к врагу, остерегаясь, однако, приблизиться на длину его лапы. Опять и опять медведь, кипя бешенством, поворачивался и ударял по воздуху.
В резких негодующих криках орла, хлопавшего крыльями почти над самой его головою, слышался будто вызов, на который зверь не был в силах ответить. Добыча была его, но воспользоваться ею он не мог. В продолжение нескольких минут он не знал, на что решиться. Потом присел, скорчился, по-собачьи защитив с боков голову лапами, и принялся торопливо пожирать добычу.
Но прежде чем первый кусок прошел через его горло, в воздухе опять грозно свистнуло, и жгучие когти еще раз резнули ему по затылку. С ревом боли и бешенства он схватил полуразорванную рыбу в зубы и нырнул в чащу ивняка, пряча на бегу голову как можно дальше между передними лапами. Но неутомимые когти успели еще раз рвануть его по заду в тот самый момент, когда он скрывался уже в зарослях.
Встряхиваясь и жалобно урча, медведь улегся в самой гуще ивняка, и здесь, наконец, доел форель. Орел, все еще крича, кружил над чащею. Сквозь листья он мог видеть черную тушу противника, но пробраться под ветви ив не решался, там, в неудобном месте, ему не сдобровать...
Долго он еще кружил над кустами, надеясь, что враг выйдет и даст ему еще возможность мстить. Потом, видя, что медведь лежит неподвижно, будто спит, он мало-по-малу успокоился. Круги его полета стали подниматься все выше и выше... Хитрый старый зверь терпеливо, исподтишка следил за его удалением...
Наконец, орел, описав последний, особенно широкий круг, взял направление прямо вверх и скоро исчез в синей тишине неба...
ПОДОБЛАЧНЫЕ КРЫЛЬЯ
Рассказ Вильяма Лонга
— Вот он! Белоголовый! Ворует рыбу у ястреба!
Услыхав крик Джилли, я вскочил из шалашика подле костра и побежал к берегу.
Одного взгляда на широкую бухту с бесчисленными серебристыми рыбками, снующими по поверхности воды, оказалось достаточным, чтобы ознакомиться с новой главой из длинной и необычайно интересной повести. Исмакуес — ястреб-рыболов — поднялся над озером с большой рыбой в клюве; он торопился с ней в гнездо, где его дети, наверно, жадно ожидали ужина.
Над ястребом медленно и плавно рассекал воздух орел. Он по временам опускался, взмахивал крылом над самой головой Исмакуеса или дотрагивался до него мощными когтями, как будто хотел сказать:
— Чувствуешь, Исмакуес? Если я схвачу тебя, конец тебе с твоей рыбой. Что тогда станет с твоими малютками в гнездо на макушке старой ели? Брось-ка рыбу миром, так будет лучше. Ты можешь словить себе другую рыбу. Брось, говорю тебе!
Сначала орел лишь слегка теснил ястреба, давая ему понять, что он зла на него не имеет, а только желает получить рыбу, которую сам не может и не хочет поймать. Но настроение хищной птицы внезапно изменилось. Бурно зашумев крыльями, орел закружил вокруг ястреба и внезапно повис в воздухе. Распластав крылья, он смотрел со своей позиции на врага, пронзая желтыми свирепыми глазами трепещущую душу Исмакуеса, оттянув назад страшные когти и готовясь нанести ястребу смертельный удар. Индеец, прибежавший за мной, шепнул мне:
— Чепланг (орел) бешеный. Исмакуесу достанется.
Но Исмакуес твердо знал, когда надо сдаться. Издав пронзительный крик, он уронил пли — вернее сказать — бросил рыбу; он понадеялся, что она исчезнет в волнах реки прежде, чем орел успеет ее схватить. Однако его противник не дал ему этого торжества: он поддался в сторону и наклонил голову. Я уже раз видел, как он складывает крылья и падает с головокружительной стремительностью, но теперь такой прием оказался бы бесполезным, потому что рыба падала вперед. Вместо этого орел напряг все силы крыльев и стремглав полетел вниз, зорко следя за добычей и готовясь подхватить рыбу прежде, чем она упадет в воду. Блестяще выполнив свой план, птица плавным взмахом поднялась над рекой и спокойно полетела к детям в далекие горы.
За несколько недель до этого я в первый раз увидел «Старого Белоголового», как назвал орла мой товарищ Джилли. Мы с Джилли тихо плыли по реке Мадагуаска, направляясь к береговой заросли. Вдруг впереди нас раздался громкий возглас и за ним ружейный выстрел. Мы быстро обогнули мысок, покрытый густым кустарником, и увидали на берегу человека с дымящимся ружьем и мальчика, по пояс в воде, с трудом пробиравшегося на ту сторону реки. А там, на берегу, мы увидали черную овцу, которая металась во все стороны, жалобно блея.
— Он унес ягненка! Унес ягненка! — кричал мальчик.
Я посмотрел туда, куда указывал мальчик, и увидел большого орла, чудную птицу, тяжело поднимавшуюся над верхушками леса. Не думая ни о чем, я взял ружье, которое Джилли сунул мне в руки, и выскочил из шаткой лодки на берег. Целиться приходилось в большую даль, но зато цель была хороша. Белоголовый медленно удалялся по неуклонно прямой линии. Вслед за выстрелом мы увидали, что он слегка отшатнулся в воздухе; два белых пера отделились от его хвоста и полетели вниз. Когда орел повернулся, мы заметили пустое место в его широком белом хвосте. По этому знаку мы всегда впоследствии узнавали его.
Это первое знакомство с Белоголовым было километрах в тридцати от того места, где мы теперь стояли, считая расстояние для лодки, но если бы можно было прямо перелететь через горы, то и пятнадцати километров не набралось бы. Реки и озера, по которым мы странствовали, делали огромные извилины. Весь этот красивый дикий участок принадлежал орлу Белоголовому; он охотился здесь, не зная себе соперника. Куда бы я ни пошел, я везде его встречал. Он искал по берегам рек и озер выбросившуюся форель или лосося, или наблюдал с высоты за тружениками-ястребами, которые доставали из озер обед себе и своим семьям.
Директор одного зоологического музея просил меня доставить ему орла; поэтому я принялся летом охотиться за Белоголовым. Но я должен признаться, что все мои старания оставались тщетными. Зато охота дала мне случай изучить его обычаи и привычки. У него, как мне стало казаться, были глаза и уши на всем теле. Как бы я ни подкрадывался к нему: ползая в лесной чаще наподобие змеи или же неслышно и быстро, не хуже любой утки, двигаясь в лодке, — Белоголовый всегда вовремя слышал мое приближение и исчезал, не подпустив меня на расстояние выстрела.
Я попробовал поймать его хитростью и поставил на том месте реки, где она образовала мель, стальной капкан, прикрытый двумя крупными форелями. Из укромного местечка в густых зарослях можно было удобно наблюдать за всем, что будет здесь происходить.
На другое утро раздался голос Джилли, который волновался еще больше меня и раньше меня пришел на берег. Я побежал к нему и увидал Белоголового, хлопавшего крыльями подле моей ловушки. Мы с Джилли прыгнули в лодку и стали изо всех сил грести, поднимаясь вверх по течению. Мы уже радовались победе над мощным хищником. Обогнув последний мысок, скрывавший от нас место действия, мы увидали Белоголового; он клевал рыбу, сильно расплескивая воду вокруг себя. Мы были от него шагах в тридцати. Я никогда не забуду его осанки и взгляда, которым он нас встретил. Он сидел прямо, полураскрыв крылья, вытянув змеевидную голову вперед, и глядел на нас презрительными глазами.
Подпустив нас совсем близко, он тихо поднялся и полетел, унося с собой одну из форелей — другую он успел проглотить раньше. Моя ловушка нимало его не обманула. Он оторвал рыбу сильными когтями и осторожно обошел капкан; плеск, слышанный нами, происходил оттого, что он в воде по кускам отрывал форель от стальных зажимов.
После этого случая я заметил, что орел стал избегать речных мелей. Его ум обогатился новым опытом, который оставил мрачный след в его памяти. До этих пор он был полновластным хозяином во всей местности, начиная от обожженной молнией ели на вершине скалы и до самого дальнего угла большого озера и берегов реки. Теперь он узнал, что значит быть самому предметом охоты. Выражение его глаз изменилось; беспокойство сменило их суровость — по крайней мере мне так показалось несколько недель спустя, когда я добрался, наконец, до его гнезда.
Индеец Симмо принимал участие в моей охоте, но без воодушевления. Он сам прежде охотился на этого орла по поручению одного орнитолога, пообещавшего ему двадцать долларов за Белоголового. Орел остался, однако, невредим, и с торжеством продолжал кружить над окрестными лесами, озерами и реками. Симмо говорил, что орел долго проживет и умрет естественною смертью.
— Не стоит гоняться за этим орлом, — говорил Симмо простодушно. — Я пробовал ничего не вышло. Нельзя было близко подойти. Чепланг «Подоблачные крылья» все видит, а чего не видит, то слышит. Он чует опасность. Вот почему он выстроил гнездо так далеко и высоко.
Сначала мною руководило корыстное чувство; потом явилось желание избавить от насилий орла овечье население Мадагуаски. Сначала я хотел убить орла, но мало-по-малу это желание исчезло; осталось огромное любопытство, заставившее меня преследовать Белоголового; мне захотелось поближе познакомиться с его жизнью, узнать, каков он в своей домашней обстановке. Сколько раз я часами любовался Белоголовым с моей стоянки на берегу реки, наблюдая, как он парил после обеда со своими птенцами над мысом Карибу, сытый, довольный и оставивший в покое ястреба Исмакуеса, который мог ловить рыбу для себя, благодаря такому настроению орла.
В такие минуты Белоголовый, раскинув широко крылья, качался в воздухе наподобие бумажного змея или кружился по спирали сверху вниз и обратно. Движения его были легки, он не знал устали, чего я не могу сказать про свои глаза, которые утомлялись, глядя на него. Но я все-таки не мог оторвать восторженного взгляда от него и следил за кругами, которые он описывал в воздушном пространстве, уносясь все выше и выше. Вот серебром блеснули на солнце белые перья головы и хвоста; вот он повис неподвижно, вырисовываясь черным силуэтом на фоне небесной лазури. Еще мгновение — и он исчез в вышине, недосягаемой для моего зрения.
Но не успел я тронуться с места, чтобы уйти, как он опять явился — сперва едва заметной точкой, потом с неимоверной быстротой увеличиваясь. Вот он сложил крылья и упал вниз как кусок свинца. У меня даже дух захватило от этого неимоверно быстрого падения; я вскочил, как будто меня кто-то ударил, потерял равновесие — и покатился с пригорка. Но орел не упал; он вдруг повернулся в воздухе, распустил крылья и стал медленно спускаться к озеру, потом широкими кругами поднялся до верхушки леса, откуда стал наблюдать за охотой старого лесного ворона. Белоголовый только для этого и спустился так стремительно...
Утром, сидя подле заводей, где водилась форель, я слышал порой шелест крыльев — это Белоголовый проносился мимо меня над рекой. В полдень я часто видал его спокойно висящим в воздухе где-нибудь над горной вершиной, на невообразимой высоте, а вечером неутомимый полет приносил его в сторону заката, где на ярком фоне неба вырезывалось черным силуэтом тело могучей птицы.
Однажды я набрел на толстое бревно, лежавшее на краю обрыва над рекой, и увидал орла, который сидел на этом бревне и караулил рыбу, выбрасываемую приливом на соседнюю песчаную мель. В этом году среди рыбы появилась какая-то повальная болезнь. Больная рыба выплывала из водной глубины и грелась на песке. Конечно, этим пользовались разные охотники до нее: выдры, ястреба-рыболовы, медведи и сам Белоголовый.
Несколько дней под ряд я ставил приманку из крупных форелей на краю мели. В первый раз я поставил приманку поздно вечером. Мишка успел за ночь полакомиться ею, поэтому на следующий день я расставил приманки утром. Белоголовый скоро нашел их. Он слетел к ним с недосягаемой высоты, откуда, конечно, не мог ничего ни видеть, ни слышать. Каким шестым чувством обладал он? Вот вопрос, сильно меня заинтересовавший.
На другой день он явился опять на то же место. Приготовив особенно соблазнительную приманку, я спрятался с ружьем в густой заросли на берегу. Я ждал Белоголового несколько часов и, наконец, услышал громкое шуршание его шелковистых перьев. Орел уселся на толстом бревне и широко распустил хвост. Он был удивительно хорош в эту минуту. Голова, шея и хвост блестели ослепительной белизной, и даже темно-коричневые перья спины искрились под яркими лучами солнца. Он медленно поворачивал голову из стороны в сторону, потом спрыгнул вниз на берег. Надо сказать, что он это сделал довольно неловко — жителю поднебесья непривычно касаться земли. Дойдя до приманки, он стал осторожно снимать ее и жадно съел первую рыбу.
Два раза я поднимал ружье и прицеливался, но не мог выстрелить: было что-то низкое в убийстве из засады в ту минуту, когда орел находился в самом невыгодном положении. Что может сделать орел на земле? А позднее, когда Белоголовый с двумя рыбами в когтях поднялся и полетел на запад, во мне умерло всякое желание убить его. Мне представились где-то далеко отсюда маленькие орлята в гнезде, которым отец понес только что найденную добычу. И во мне загорелось новое желание — отыскать гнездо Белоголового. С этого дня я начал еще усерднее выслеживать орла, но уже без ружья. Мне страшно захотелось не убить, а дотронуться до этого гордого великолепного создания, живущего под облаками, на вершинах гор.
Мне посчастливилось на следующий же день исполнить свое желание. Толстое бревно, на которое прилетал Белоголовый, густо обросло невысокими кустарниками. Я прорубил в них туннель охотничьим ножом и так искусно переплел верхушки кустов, что мог невидимый укрыться под этой крышей. Часа за два до времени обычного появления орла я разбросал приманку, после чего спрятался в туннель и стал его поджидать.
Едва я кое-как пристроился в моем неудобном помещении и начал соображать, насколько у меня достанет силы воли терпеть духоту под осадой всевозможных жалящих насекомых, как шуршание шелковистых перьев раздалось около самого моего уха. Потом я услышал, как сильные когти вцепились в бревно. Рядом со мной уселся орел; никогда еще он не казался мне таким большим, таким сильным и красивым. Но он не был спокоен: голова его поворачивалась во все стороны. Белый хохолок блестел на солнце, в глазах светился неукротимый огонь. Я мог легко достать до него рукой, и надо было спешить, так как тревога орла все увеличивалась.
Пользуясь минутой, когда Белоголовый повернул голову в другую от меня сторону, я протянул руку. Листва едва шелохнулась — однако и этого было достаточно; орел стремительно обернулся, присел, готовясь к прыжку, и пронзил меня взором горящих глаз. Не знаю, было ли это на самом деле, но мне показалось, что на секунду свирепые глаза орла смягчились от страха. Он узнал врага, единственное существо, осмеливающееся охотиться на него, на властелина воздуха! Я все-таки успел дотронуться до его плеча, но в ту же минуту он быстро снялся с места и стал подниматься широкой спиралью над верхушками леса.
Вскочив на бревно, я крикнул ему вслед: «Так вот как, Белоголовый, ты, которого Симмо называет «Подоблачные крылья»! Я, человек, дотронулся до тебя. Я мог убить тебя и вернуться домой со славным трофеем, но я предпочел пощадить тебя — отпустить тебя на волю. Теперь я найду твоих птенцов и дотронусь до них так же, как коснулся тебя».
Несколько дней я изучал направление орлиного полета и пришел к тому заключению, что гнездо его находится в горах на северо-западной стороне большого озера. Я отправился туда. Из большого леса, по которому я бродил, ничего нельзя было увидать; я колебался, как вдруг над моей головой, в промежутках между густыми кронами деревьев, заметил летевшего орла. Это не был, однако, Белоголовый. Он был больше этого. «Верно это подруга Белоголового», — сказал я себе, потому что птица несла добычу в клюве и летела в том же направлении, в котором летал всегда Белоголовый с провизией в когтях или клюве. Я недавно рассмотрел в бинокль большую скалу, возвышавшуюся как раз там, куда летал Белоголовый и куда направилась теперь его подруга.
На другой день я пошел к скале; по дороге мне встретился Белоголовый, который, сам того не подозревая, открыл мне местонахождение своего гнезда. Он пролетел очень близко, но не заметил меня, так как я хорошо притаился. Я тотчас отправился вслед за ним. Выйдя по ту сторону леса, я увидел Белоголового на выступе скалы, почти у самой ее вершины. У ног его росло из расселины скалы приземистое дерево, в кроне которого торчали во все стороны странные прутья. Из них то и было выстроено орлиное гнездо. Подле гнезда сидела огромная орлица и кормила детенышей.
Обе птицы, заметив меня, взмыли в воздух и стали кружиться надо мною. Я в это время рассматривал в бинокль скалу и гнездо. Осторожничать больше не стоило. Орлиная чета, повидимому, чуяла, что судьба орлят в моих руках, стоит мне только вскарабкаться на верх скалы. И я начал карабкаться.
Но делать это было очень трудно. Жутко было лезть вверх по отвесной гладкой скале. Спасали меня кусты и деревца, пробивавшиеся тут и там в трещинах скалы; они служили опорой в моем почти невозможном восхождении.
По мере того как я приближался к вершине, орлиная чета кружилась все ниже и ниже над моей головой. Шуршание их крыльев слышалось совсем близко от меня. Мне казалось, что огромные птицы становятся все больше и страшнее, между тем как силы мои слабеют, а земля и лес внизу бегут все дальше и дальше от меня. В кармане у меня был револьвер на всякий случай, но вряд ли я мог бы им воспользоваться, если бы орлы обрушились на меня сзади: цепляясь за ветки, двигаясь лицом к скале, я лишен был возможности обернуться и сражаться. Изредка я оборачивался, и всякий раз глаза мои встречали зловещий взгляд птиц. Закричи я в это время или прояви малейший страх, они бы непременно с бешенством накинулись на меня. Видно было однако, что Белоголовый не забыл прежних встреч со мной, особенно последней. Он боялся меня!..
Будто не замечая орлов, продолжал я карабкаться вверх по скале, а у самого на душе кошки скребли. Наконец, после огромных усилий я достиг небольшой площадки на вершине скалы, подле дерева, где было гнездо. Несколько минут простоял я не шевелясь и глядя на широко раскинувшийся подо мной лес. Мне хотелось самому опомниться к успокоить кружившихся в волнении орлов, к тому же надо было обдумать дальнейший план действий. Мне, конечно, было бы легко теперь взобраться по дереву до его макушки, но там я все равно ничего бы не увидел, так как орлиные гнездо, строившееся годами, было высоко загорожено со всех сторон. Пришлось бы его ломать, чтобы добраться до птенцов, но этого я не хотел делать, да и орлица не допустила бы меня до этого. Она уже несколько раз собиралась броситься на меня и растерзать когтями, но каждый раз отлетала, встретив мой взгляд. В то время Белоголовый пролетал между нами и, казалось, говорил ей:
«Подожди, подожди! Я чего-то не понимаю. Ясно, что он может нас убить, и птенцы наши попадут в его руки».
Белоголовый был так близко от меня, что я заметил перемену в его глазах: страх исчез, а свирепость смягчилась. Трещина, из которой росло дерево, шла кверху направо, откуда она сворачивала к выступу скалы прямо над гнездом. По краю этой трещины можно было ползти лицом к скале, цепляясь руками за шероховатости скалы. Я так и попытался сделать. С каким облегченным сердцем я вздохнул, вступив, наконец, на широкую