А в табачных магазинах и киосках можно было купить сигареты «Аврора», «Метро», «Тайга», «Дукат», «Радио». Табачные магазины (один такой был в доме 14 по Столешникову переулку) расписывались под хохлому – золотым, черным и красным цветом. В них и мебель была какая-то хохломская.
Фотоаппараты и радиоприемники в сороковые годы были редкостью. В марте 1946 года руководство страны приняло решение «выделить» тридцать тысяч приемников для секретарей райкомов партии, комсомола и председателей исполкомов из расчета пять приемников на каждый район. Простые же люди купить в магазине приемник не могли. Для этого нужно было иметь доступ в специальный магазин «Особторга», да и приобретать там товар по «значительно повышенной цене», как отмечалось в одной из докладных записок ЦК ВКП(б). Наконец в 1948 году москвичи получили возможность покупать на автоаккумуляторном заводе в Верхних Лихоборах за 70 рублей детекторный приемник «ДР-1 с комплектом одного двуухого телефона-наушника». Потом появился радиоприемник «Москвич». Стоил он 250 рублей. Купить его можно было только в образцово фирменном магазине «Главэлектросвязьсбыта» на Большой Колхозной (Сухаревской) площади. Тогда же в этом магазине, впервые в нашей стране, появились и «телевизионные приемники» марки «Т-1 Москвич». Стоили они 1500 рублей. В объявлении, опубликованном по такому случаю в «Вечерней Москве», говорилось: «Магазин производит доставку, установку, а также инструктирование и обучение потребителей настройке и пользованию телевизором бесплатно».
Первый телевизор имел двадцать ламп и экран размером десять на тринадцать сантиметров. Экран размером десять на четырнадцать сантиметров был у появившегося в 1949 году телевизора «КВН-49». (КВН – это первые буквы фамилий его изобретателей: В. К. Кенигсона, Н. М. Варшавского и И. А. Николаевского.) Вскоре появились линзы, наполненные дистиллированной водой. Эти линзы увеличивали изображение на экране в два раза. Потом выпустили телевизор «Т-2» с экраном тринадцать на восемнадцать сантиметров, проигрывателем и радиоприемником.
|
|
У голубых экранов «телевизионных приемников» два-три раза в неделю, по вечерам, собирались их владельцы, соседи владельцев, их близкие и дальние родственники, соседи этих родственников и родственники соседей. Смотрели телевизор, как и кино, в полной темноте, не отрываясь. Если про кинотеатр спрашивали, что в нем идет, то про телевизор – что по нему показывают. А показывали спектакли из Большого, Малого, Художественного театров, из театра Ермоловой. Показывали и детские спектакли «Снежная королева», «Двенадцать месяцев», концерты, кинофильмы. О предстоящих передачах сообщали дикторы Нина Кондратова, Валя Леонтьева. Их сразу полюбили. В газетах программы телевидения еще не печатались, да и вообще телевизор был в то время большой редкостью. Только после смерти Сталина, в середине пятидесятых годов, он получил распространение и стал обычной вещью.
Музыкальной заставкой передач стал припев к песне А. Титова на слова поэта Сергея Васильева «Советская Москва». В нем были такие слова:
Москва, Москва моя,
Москва моя – красавица!
Несравненная, родимая земля!
Неба синего, далекого касаются
Звезды алые старинного кремля.
Текст песни был опубликован 30 апреля 1949 года в газете «Вечерняя Москва».
|
|
Поначалу телевидение москвичам казалось чудом. Люди ничего не знали о том, что еще до войны в Москве проводились его пробные передачи. Мало кто знал и о видеотелефоне, о котором в марте 1945 года сообщала газета «Московский большевик». Если верить газете, то разговаривающие по видеотелефону граждане могли видеть на экране изображение своего собеседника «в половину натуральной величины бюста сидящего за рабочим столом». Но видеотелефоны у нас как-то не привились. Дорогим и сложным было это удовольствие. А вот к радио советские люди успели привыкнуть. Способствовали этому «Телефункены», «Бляопункты» и прочие трофейные марки.
С радиоприемниками в первые послевоенные годы были свои сложности. Распространению их мешала цензура. Дело в том, что 24 марта 1946 года Англия начала вести радиопередачи на русском языке. Запретить передачи Би-би-си наше правительство не могло, однако и не желало, чтобы их у нас слушали. Возможно, поэтому государство не спешило возвращать своим гражданам приемники, изъятые у них во время войны, а вновь приобретенные и трофейные приемники требовало регистрировать. Летом 1948 года в газете можно было прочитать такое объявление:
«Вниманию владельцев радиоприемников!
… Регистрация приемников производится в почтовых отделениях по месту жительства владельцев в трехдневный срок со дня приобретения… В тех случаях, когда радиоприемник пришел полностью в негодное состояние или передан в пользование другому лицу, необходимо подать в почтовое отделение по месту регистрации радиоприемника заявление в двух экземплярах о снятии с учета. Абонементная плата за радиоприемник принимается почтовым отделением по месту регистрации за любой срок, но не менее чем на один квартал… За каждый день просрочки платежа штраф один рубль. За нерегистрацию радиоприемника взимается штраф в размере 50 рублей».
|
|
Вот чего у москвичей совсем не было, так это магнитофонов. Их тогда не производили не только у нас, но и в Америке. Имелись они только в Германии. Помимо стационарных были у немцев еще и полевые магнитофоны. Использовались они при допросах военнопленных, для радиоперехватов и других целей. После войны наш радиокомитет вывез из Германии магнитофоны и магнитофонную пленку. До этого в СССР запись звука производилась только на пластинки и кинопленку. Проявка кинопленки занимала пятнадцать часов, изготовление пластинки – пять суток, а тут – момент и готово. Хочешь – сотри и запиши снова, а хочешь – вырежи кусок и склей пленку. И никаких проблем.
Правда, мы сами, еще до войны, пытались изобрести звукозаписывающую аппаратуру, но распространения она не получила. В начале 1941 года в ЦУМе на Петровке (или «Мосторге», как этот магазин обычно называли москвичи) появились в продаже аппараты для воспроизведения звука с фонограмм. Один аппарат воспроизводил звук с целлофана, а другой – с бумаги. Он так и назывался «Говорящая бумага». Бумага и целлофан в этих аппаратах с помощью лентопротяжного механизма пропускались через звукосниматель, а звук шел из радиоприемника, к которому эти аппараты подключались. Продавали их за 500–600 рублей. Бумажная фонограмма стоила 8 рублей 55 копеек, а целлофановая – 18 рублей 20 копеек. При всей своей необычности они не смогли заменить даже патефон. После войны, в 1947 году, в Камергерском переулке, или проезде Художественного театра, как его тогда называли, открылась студия звукозаписи. Можно было прийти в эту студию, заплатить деньги и записать свой голос «сапфировой иглой на целокартовую (проще говоря, гнущуюся) пластинку».
Технический прогресс тех лет в СССР затронул и автомобильную промышленность. Если почитать объявления, опубликованные в «Вечерней Москве» в конце сороковых годов, то нетрудно заметить, что москвичи в эти годы стали избавляться от трофейного транспорта и переходить на отечественный.
Надо сказать, что к публикации частных объявлений газета вернулась в июле 1948 года и тут же, наряду с объявлениями об обмене жилплощади, даче уроков, продаже и покупке собак (немецких овчарок и доберманов), приглашении опытных домработниц и нянь, появились такие объявления: «Продаю Мерседес-Бенц», «Продаю Мерседес-Адлер на ходу», «Продаю Опель-Олимпия», «Продаю Опель-Адам», но в то же время: «Куплю авто „Москвич“».
Постепенно трофейные «опели» и «БМВ» заменила «Победа» В ноябре 1948 года состоялся ее первый пробный пробег. Продажа автомашин «Победа» и «Москвич» стала рекламироваться в газетах. «Москвич» тогда можно было купить за восемь тысяч рублей. В начале 1948 года на Бакунинской улице открылся магазин, торговавший «Москвичами» и деталями к нему. Потом там стала продаваться и «Победа».
«Победа» особенно понравилась москвичам, к сожалению, не только добропорядочным гражданам. В конце
1949 года в городе сформировалась банда из четырех человек, которая, вооружившись гаечным ключом, кузнечным зубилом и молотком, нападала на шоферов такси марки «Победа», высаживала их из машин, а машину угоняла. Деньги у шоферов бандиты не отнимали, а машину, покатавшись, бросали. После того как одну из машин они разбили о дерево, их задержали.
Вообще, автомашины и в те годы приносили москвичам много хлопот. Хоть было их не так много, как теперь, и максимальная скорость транспорта на улицах города не должна была превышать тридцать пять километров в час, однако автодорожных происшествий случалось довольно много. Никто не хотел соблюдать правила уличного движения: ни пешеходы, ни водители. Последние к тому же позволяли себе садиться за руль в нетрезвом состоянии. Случалось, что такой водитель то заезжал на тротуар и давил на нем людей, то сбивал пассажиров на остановке городского транспорта, то наезжал на шедшую по мостовой колонну военнослужащих. 3 ноября 1943 года пьяный Петрыкин, к примеру, проезжая на грузовике по Смоленской площади, выехал на тротуар и сбил четырех человек, двое из которых скончались на месте. Получил за это Петрыкин семь лет.
Но каким бы ни был в те годы технический прогресс, перемены в области питания радовали людей больше.
В конце сороковых годов ненавязчивая советская реклама сообщала москвичам: «Кетовая икра полезна и вкусна, продается всюду». Она предлагала им покупать пастеризованную черную зернистую икру, упакованную в баночки по 28, 56, 110, 168 граммов, она соблазняла их двустишием: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Баночка крабов стоила тогда, если мне не изменяет память, 5 рублей 60 или 80 копеек. В голодные военные годы о таком лакомстве никто и подумать не мог.
И тем более обидно, что люди, имевшие возможность купить и съесть баночку крабов или икры, на них и смотреть не хотели, а тянулись, как всегда, к вину и водке. Несмотря на все трудности жизни того времени, выбор спиртного был достаточно широк. Осенью 1948 года в продаже появилось фруктовое вино (его еще называли «бормотухой»). Бутылка «бормотухи» объемом 0,75 литра стоила 25 рублей, а пол-литра – 18. Бутылка портвейна в те времена стоила 40–50 рублей. 0,75 литра портвейна «777» (три семерки) в каком-нибудь уличном павильоне можно было приобрести за 66 рублей 80 копеек. Из водок, помимо «Московской», были «Брусничная», «Клюквенная», «Зверобой», «Зубровка». Бутылка водки стоила 40 рублей 50 копеек.
После махорки военных лет люди снова получили возможность курить папиросы и даже сигареты. Картонная коробка папирос «Казбек», со скачущим по горной тропе всадником на крышке, стоила 5 рублей 20 копеек, папиросы «Северная пальмира» с Ростральными колоннами Петербурга и Невой стоила 8 рублей, «Беломор» – 3 рубля 20 копеек, «Норд» – 2 рубля 10 копеек, ну а сигареты «Дукат» стоили вообще рубль. Были еще сигареты «Друг» в красных коробочках с головой немецкой овчарки на крышке. Выпускала их ленинградская фабрика имени Клары Цеткин, а незнакомое тогда понятие «сигареты» раскрывалось на этикетке более понятными словами: «безмундштучные папиросы». Коробок спичек стоил 20 копеек.
В пивной-»американке» за прилавком около продавца всегда можно было увидеть пивную бочку с вставленной в крышку железной трубкой. Через эту трубку пиво из бочки и выкачивалось. На полках «американок» стояли бутылки, лежали пачки сигарет, а на видном месте красовалась дощечка с надписью: «Водка один литр – 66 рублей, 100 граммов – 6 рублей 60 копеек. Имеются в продаже горячие сосиски и сардельки (их часто не было и место для цен оставалось пустым. – Г. А.), пиво жигулевское 0,5 литра – 4 рубля 20 копеек».
Приметы мирной жизни с каждым годом все больше и больше давали о себе знать. Вот уже кафе «Мороженое» в доме 4 по улице Горького (Тверской) предлагало москвичам мороженое с доставкой на дом, а мясокомбинат имени Микояна приглашал их сдавать скот для убоя. С «давальцами», в зависимости от их желания, комбинат обещал расплачиваться мясом, субпродуктами, колбасой, копченостями и перетопленным жиром.
Сдавать государству можно было не только мясо, жир, пух, перо, рога и копыта, но и битые грампластинки. Принимал их завод «Металлопластмасс» Коминтерновского райпромтреста. Его приемные пункты работали в Петровском пассаже, на Центральном и Зацепском рынках, а также в доме 23 по Пушкинской (Б. Дмитровка) улице. За килограмм боя давали 5 рублей. На эти деньги можно было купить мороженое или десять минут качаться на качелях в парке Горького, да еще рубль бы остался.
А вот ракушки почему-то перестали принимать у населения. В продаже не стало изделий из перламутра: пуговиц, запонок, бус, клавиш для гармошек. До войны кооператоры и отдельные граждане извлекали ракушки из рек и озер сетями, черпаками и драгами. В поймах рек после половодья их оставались тонны. Теперь почему-то о ракушках забыли.
Зато летом 1949 года тот же завод «Металлопластмасс» стал выпускать шариковые авторучки. Продавались они тогда в Петровском пассаже и магазине, находившемся в доме 6 по проезду Художественного театра (Камергерский пер.), а перезаряжались в заводской палатке, на Петровке. Бывало, шариковые авторучки истекали жидкой пастой, а бывало, что не писали вовсе. Школьникам, во всяком случае, писать ими категорически запрещалось.
В ряде магазинов в то время в продаже появился лед. Для тех, кто не имел холодильников, такой товар был не лишним.
Не лишними в те годы были также керосин и дрова. В 1946 году, в частности, домоуправления ежемесячно выдавали жильцам талоны на приобретение трех литров керосина. Приобретался керосин по талонам в нефтелавках. Льгота эта касалась, разумеется, жильцов тех домов, в которые еще не провели газ. В каждом районе было по несколько нефтелавок. Около них выстраивались очереди людей с бидонами и пахло керосином.
В 1947 году в жизни москвичей произошло радостное событие: в город из Саратова по трубам пришел газ. До этого в Москве газ был только тульский и пользовалось им очень мало москвичей. Теперь газ стали проводить по всему городу. В домах стали ломать каменные печи, а металлические – просто выбрасывать во двор.
Но пока газ еще не провели во все дома, каждое 1 сентября базы и розничные склады треста «Мосгортопснаб» начинали «отпускать» гражданам, пользующимся «голландским» отоплением, а проще говоря, печами, дрова. Можно было вместо дров получить уголь. За кубометр дров склады давали двести пятьдесят килограммов антрацита. За отдельную плату дрова и уголь доставлялись гражданам на дом, не то что в декабре 1941 года, когда дрова продавались москвичам на шестнадцати площадях города. Развозить их по всей Москве не было сил. Керосина после войны отпускали по два литра на человека в месяц. Во всяком случае, такая норма существовала на апрель 1947 года.
Каждый послевоенный год наряду с проблемами приносил москвичам и радости, большие и маленькие. В 1946 году, например, какая-то артель наладила выпуск зубных щеток с черной щетиной, а уже в 1948 году такие щетки исчезли из продажи. У них у всех щетина становилась белая и здорово лезла, особенно из деревянных щеток. Москвичи получили возможность купить в магазине кальсоны из бязи за двенадцать рублей, детские фланелевые ползунки – за восемь. В 1948 году прекратился выпуск замков, сработанных артелью «Мехштамп» в 1947 году, – все эти замки можно было открыть одним-единственным ключом. Появились в продаже столярные инструменты и «сантиметры», на отсутствие которых еще совсем недавно жаловались жители города, канцелярские скрепки перестали слишком легко гнуться. В 1948 году в доме 16 по Пятницкой улице заработал «Завод по производству патефонов», в продаже появились печи «чудо». Они были круглые алюминиевые и состояли из нижней и верхней половин. В них хозяйки пекли кексы. В мебельных магазинах можно было приобрести тумбочки, трельяжи, турецкие диваны, никелированные кровати.
И все-таки многого еще не хватало. Москвичам приходилось рыскать по городу в поисках какой-нибудь нужной вещи, например бидона для керосина, самоварной трубы, мясорубки № 5, совка для мусора, рукомойника, синьки или оконной замазки. Большой редкостью являлись прищепки для белья, кухонные и гладильные доски, круги (то есть сиденья) для венских стульев, медные чайники, перочинные ножи, трехфитильные керосинки и некоторые другие необходимые вещи. Москвичей это раздражало. Мало того что нужную вещь приходилось долго искать, за ней еще приходилось долго стоять в очереди.
Из-за этого стояния в очередях у москвичей ни на что не оставалось времени. Люди становились все более суетливыми и торопливыми. И это вошло у них в привычку. А виной всему – не налаженные быт, торговля, транспорт. Посудите сами, москвич должен был отработать положенное количество часов на производстве или в учреждении, приготовить еду, съесть ее, успеть на футбол или к любовнице и при этом вовремя вернуться домой. И это в городе, где полчаса нужно ждать трамвай, топчась на остановке и проклиная себя за то, что сразу не пошел пешком, где нужно отстоять очередь в магазине, в бане, в кинотеатре, не отвлекаясь и не зевая, чтобы не пропустить кого-нибудь без очереди и не мешкать у кассы, чтобы не раздражать кассиршу, начинавшую каждый раз нервно стучать по прилавку, не желая из-за вашей нерасторопности расслабляться и выбиваться из ритма.
Очереди были не просто «временным явлением», они были приметой эпохи. Здесь ругались и дрались, знакомились и влюблялись, изливали душу, делились знаниями и узнавали новости, пророчествовали и высказывали смутные опасения. В очередях можно было услышать о том, как немецкая подводная лодка высадила в южной Патагонии Бормана, бежавшего из Берлина, когда в него вошли наши войска, а сама была затоплена; о том, как фашисты похитили труп Муссолини с миланского кладбища и хранили его в сундуке монастыря «Святой ангел», пока наконец один из монахов монастыря ордена Меньших братьев не выдал его полиции. В очереди можно было услышать о том, что знаменитая исполнительница русских народных песен Лидия Русланова повесилась на собственных чулках в камере Бутырской тюрьмы, куда ее посадили из-за мужа, генерала, вывезшего из Германии целый вагон барахла. Рассказывали в очередях и о том, что еврейки, торгующие апельсинами, набивают их битым стеклом, о том, что яичный порошок делают из черепашьих яиц, и о многом, многом другом. Весной 1945 года, например, рассказывали о пожаре в Моссовете, о том, как в ночь на 14 марта кто-то в мастерской по ремонту пишущих машинок, находившейся в подвале этого учреждения, забыл выключить электрический паяльник и что, как всегда, во время пожара не сработала сигнализация и оказался неисправным насос для воды, а осенью – о еврейском погроме в Киеве. Там якобы какой-то еврей-энкавэдист застрелил двух наших офицеров за то, что они ему не отдали честь. Когда же по дороге на кладбище убитых проносили мимо еврейского базара, начался погром. Кто говорил, что было убито пять евреев, кто пятьдесят, а кто и пятьсот.
Рассказывали и анекдоты про евреев. Например такой: однажды заспорили между собой писатели Лев Кассиль и Самуил Маршак, кого из них больше знают дети. Кассиль говорит: меня, а Маршак – меня. Спорили, спорили и решили, наконец, обратиться к детям. Вышли во двор, спрашивают мальчишек: – Милые детки, вы нас знаете? – А дети хором отвечают: – Знаем. – Ну и кто мы? – спрашивают писатели. – Жиды, – отвечают детки.
Говорили в очередях, конечно, и о том, что подорожает хлеб, что опять будет война, что на Москву упадет метеорит и вообще чего только не говорили… А через месяц после войны по Москве прошел слух о том, что немцы как будто сказали, что придет время и они возьмут нас голыми руками, вроде как кто нас им продаст. В городе началась паника, но потом по радио объявили, что все это неправда и быть такого не может.
После войны при каждом тревожном слухе жители города начинали запасаться солью, спичками и мылом, а по любому поводу высказывать недовольство. Теща ругала зятя, подчиненный – начальника, пешеход – милиционера, и все вместе ругали власть за то, что она распустила спекулянтов, воров и бандитов.
Были у москвичей, конечно, и другие, более мелкие поводы для недовольства. Купленные в магазинах конфеты через два-три дня становились мокрыми и липкими, вместо печенья в коробках оказывались лом и крошки, а в папиросах «Волна», выпускаемых фабрикой «Дукат», попадались веревки, пакля, обрывки бумаги и даже гвозди! Недовольство иных покупателей вызывало, например, то, что к демисезонным пальто швейные фабрики пришивали уродливые зимние воротники, да и сами пальто шились кое-как, вплоть до того, что даже петли для пуговиц на них имели разную величину. Люди не хотели слышать о том, что фабрике, выпускающей эти «польта», как тогда говорили, нужно было выполнить план по валу, а дорогой воротник, пришитый так некстати, как раз и помогает ей это сделать.
Вообще модельеры и швейники шли разными путями. Модельеры придумывали фасоны, не ограничивая свою фантазию реальными возможностями производства, а швейники из того, что было, кроили то, что позволяло им выполнять план. В результате получалось нечто совершенно не похожее на задуманное. Одежда шилась совсем не из той материи, брюки вместо ширины 28–29 сантиметров имели ширину 26–27 сантиметров, пальто и платья становились короче, а галстуки, урезанные из экономии, получили даже название «собачья радость», потому что напоминали хвост дворняжки.
Модельерам было, конечно, обидно. Ведь не успела еще закончиться война, а они уже придумали детские полуботинки из комбинации шевро двух цветов: красного и крем, «с втачанным в середину союзки декоративным бизиком», а обувная промышленность вместо этого наладила выпуск белых парусиновых туфель (их чистили зубным порошком). Шикарные же туфли типа «Дерби» можно было увидеть лишь на выставках и на картинках в «Журнале мод».
Обращение к этому изданию показывает, что патриотический порыв тех лет коснулся и моды. Женщинам предлагалась, например, модель платья № 73, напоминающего рязанскую рубаху, и модель № 72 с воротником русской косоворотки. Советские модельеры обогащали современный европейский костюм элементами народной одежды.
Стройность, ясность, чистота линий – вот что почиталось в моде тех лет прежде всего. «Не надо мелочить нашу женщину, – призывала писательница Татьяна Тэсс, – прихорашивать ее незатейливыми украшениями, навязчивой безвкусной отделкой… не нужно бояться скромности». Чего-чего, а скромности нашей женщине было не занимать. На остальное же у нее, честно говоря, и денег-то не хватало. Хотя та же Тэсс и находила нашу женщину женственной и даже чуть кокетливой, подобрать для нее хорошую красивую одежду в магазине было нелегко. Те, кто имел деньги, покупали одежду в комиссионных магазинах или шили ее у портних. Советские же модельеры, полагая, что суровость военной поры осталась позади, единодушно остановились на том, что в текущий «переходный» период наиболее подходящей одеждой для нашей женщины является платье-костюм или английский костюм, и вообще, по мнению советских художников-модельеров, костюм должен подчеркивать пропорции человеческой фигуры, а не изменять их.
К концу сороковых модельеры стали упрекать женщин в подражании западной моде. Даже каркасные фетровые шляпы не рекомендовали носить. Уж очень это было не по-советски. «Лучше уж надеть косынку или маленькую шапочку», – говорили они. Женщин, носивших большие шляпы, высмеивали в цирке. На манеж, виляя задом, выходил клоун в женском платье и с пирамидой на голове.
Тяга модельеров к скромности в одежде шла, разумеется, от народа. Народ после войны перестал спокойно воспринимать все, что свидетельствовало о хорошей жизни, о сытости, о материальном достатке. Поэтому к помаде, очкам, шляпам и прочим атрибутам состоятельной жизни он относился с неприязнью. Эти вещи оскорбляли в нем чувство собственного достоинства и действовали на него, как на быка действует красная тряпка. Помню, в Мосторге какой-то хулиган прицепился к мужчине из-за того, что тот был в шляпе, и даже сбил ее с его головы.
Было бы, конечно, прекрасно, если бы все наши люди могли тогда хорошо одеваться, скинув с себя ватники, гимнастерки, кацавейки, фуфайки, душегрейки, шинели и прочее военное и полувоенное обмундирование. Может быть, тогда и шляпы никого бы не раздражали. Но что поделаешь, время было трудное. Одеваться не во что. Многое из того, что потом стало «товаром повседневного спроса», в те годы вообще не производилось или почти не производилось нашей промышленностью, например капроновые чулки. Правда, в 1947 году в приказе министра торговли говорилось о «чулках женских котоновых из шелка „капрон“«, но мало кто их тогда видел. В продаже они практически не появлялись, да и цена их, согласно прейскуранту, составляла 65–67 рублей! В то время это были большие деньги. Так что москвички в те годы обычно носили чулки фильдеперсовые и хлопчатобумажные, в резиночку и без. Пояса для поддержки чулок тоже были редкостью. Чулки обычно держались на резиновых подвязках – круглых резинках. Подвязки часто сползали с ног, и женщинам приходилось отворачиваться к стене или забегать в подъезды, чтобы их подтягивать. Не имея рейтуз и колготок, о которых тогда никто и не знал, некоторые женщины поддевали в морозы под байковые шаровары мужские кальсоны. Зато распространенной частью зимнего туалета московских женщин была муфта из меха или бархата с кошелечком на молнии. Зимой мужчины, а иногда и женщины, носили военные рукавицы с двумя пальцами для стрельбы: большим и указательным. В сырую погоду женские ножки спасали от сырости резиновые ботики. Они натягивались на туфли, как галоши. Ни о каких теплых сапогах никто тогда и не думал. В морозы носили валенки, некоторые даже ходили в них в театр. Носили также бурки (смесь валенок и сапог), чуни (маленькие, коротенькие валеночки), а кое-где в деревнях даже про лапти вспомнили.
И все же москвичек, да и вообще москвичей, тянуло к удобствам и привычкам довоенного времени, и они старались одеться получше, искали в магазинах крепсатен, туаль-де-нор, тик-ластик, потом штапель. Они просили возобновить передачу утренней зарядки по радио, вновь открыть механические мастерские, в которых, как до войны, можно было бы наточить использованные безопасные бритвы, открыть кафе и магазины, детские площадки и парки. Просили москвичи восстановить и звонок к дворнику. Дело в том, что до войны в больших каменных домах, где жили солидные люди, подъезды, как в «мирное время», на ночь запирались и, не имея собственного ключа, жилец с двенадцати ночи до шести утра не мог попасть в собственную квартиру. Ему приходилось идти к дворнику, будить его и просить открыть подъезд так, как это было когда-то в доме 4/17 по Покровскому бульвару.
Война нарушила давно заведенные порядки. В домах действовали команды противовоздушной обороны, двери и ворота запирать на ночь перестали, пропали замки, потерялись ключи от них. Исчезли постепенно и таблички с лампочками, указывающие названия улиц и номера домов. В условиях затемнения они стали не нужны. Теперь же, после войны, людям вновь захотелось порядка и уюта.
Их возмущало, что чистильщики ботинок берут с клиентов по пять рублей, хотя по прейскуранту чистка сапог стоит два, а ботинок – один рубль, что металлические портсигары не открываются, а спички «Байкал» не зажигаются, что дамские шляпки делают по моделям 1939 года, что безопасные бритвы «Экстра» не бреют. Кстати о бритвах, они у нас никогда не отличались высоким качеством, – как безопасные, так и небезопасные. О последних на совещании работников местной промышленности в 1946 году министр Смиряев сказал: «Очень плохо улучшают лезвия для опасных бритв на заводе стальных изделий. Получили хорошую сталь, но бритвы выпускают низкого качества, а товарищ Брагилевский (директор завода. – Г. А.) считает, что его бритвы не хуже золингеновских». Это утверждение директора вызвало в зале смех.
В спорах и дискуссиях с работниками промышленности, торговли, бытового и коммунального обслуживания москвичи пытались отстоять свои права. Правда, получалось это у них не всегда.
Гражданка Руднева как-то зашла в мастерскую «Металлоремонта» в Карманицком переулке для того, чтобы заменить дно керосинки. Оно, очевидно, прохудилось. Приемщица сказала: «50 рублей». А увидев большие круглые глаза заказчицы, добавила: «Сам ремонт стоит 10 рублей, а остальные нужно уплатить мастеру за его материал». Когда же Руднева попросила скинуть хоть десяточку, вышел мастер, мрачный после вчерашнего, и хрипло сказал: «Если торгуется – вообще не возьму». Отступать было некуда, и заказчица потребовала «жалобную книгу». «У нас такой книги нет», – ответила приемщица. На том дело и кончилось. Пришлось Рудневой выложить 50 рублей.
Получить «жалобную книгу» было вообще нелегко. За каждую жалобу работников торговли и бытового обслуживания, что называется, «наказывали рублем». Приходилось хитрить. Вывешивали, например, в магазине такое объявление: «Книга жалоб и предложений находится у дежурного администратора вышестоящей организации райпищеторга». Иди ищи эту организацию и этого администратора!
Бедность обостряла отношения между гражданами, с одной стороны, и работниками торговли, общественного питания и коммунального обслуживания – с другой. Последним после войны приходилось защищаться не только от женщин (как это было в основном во время войны), но и от мужчин.
В связи с тем, что увеличение населения Москвы в эти годы произошло в значительной степени за счет сильного и грубого пола, изменилась и сама атмосфера в городе. Из плаксиво-склочной женской она все больше становилась агрессивно-пьяной мужской, что сильно отравляло жизнь и делало невозможным осуществление самых благих намерений руководителей московской торговли и общественного питания. Вообще скандалы в общественных местах, на транспорте стали довольно распространенным явлением, а появление пьяных персонажей с расстегнутой рубахой, а то и ширинкой на сцене городской жизни – постоянным.