Для того чтобы поговорить о футболе, болельщики собирались около стадиона «Динамо», где постоянно висела большая таблица розыгрыша первенства страны по футболу. Люди спорили, размахивали руками, даже ругались. Здесь были тонкие знатоки футбола, знавшие не только игру, но и личную жизнь игроков любимой команды. Футболистов здесь называли не только по именам, но и по прозвищам: Трофимова называли «Чепчиком» (эта кличка закрепилась за ним еще в его дофутбольной жизни), Нетто – «Гусем» (что-то было в его внешности, напоминающее эту птицу), Гринина – «Фрицем» (тот лицом походил на немца), ну а Боброва называли «Бобром», обычное у нас явление – производить прозвища от фамилии.
Футбол того времени был доступен «широким массам». Билет на стадион стоил не намного больше билета в кино. Правда, спекулянты-перекупщики этим пользовались, но они тогда погоды на трибунах не делали. И вообще дух стяжательства тогда в спорт еще не проник. Главной мечтой каждого советского футболиста была красная футболка сборной команды Союза с белыми буквами «СССР» на груди. Футбол сороковых годов оставался в основном любительским, и главным в работе футболиста был талант. Простоты и скромности тоже, говорят, было больше. Игроки меньше симулировали и старались не преувеличивать степень нанесенного им в ходе игры телесного повреждения. Встречались среди футболистов просто герои. Начиная с 1946 года знаменитый Всеволод Бобров играл с больными ногами (у него были повреждены мениски). Замечательный спортивный врач-травматолог Зоя Сергеевна Миронова называла Боброва «безногим футболистом». Преодолевая боль, часто на уколах, великий футболист приносил победу своей команде и славу русскому футболу. Поклонников таланта Хомича, Бескова, Боброва, Семичастного, Карцева и многих других насчитывались в стране миллионы. Да и каждая команда была талантлива по-своему, имела свой почерк, стиль. Существовало, например, выражение: «Спартаковская погода». Это значит дождливая. В такую погоду «Спартак» особенно хорошо играл. Играть на снегу тогда футболистам в общем-то не приходилось. К этому не было готово и футбольное поле. Футбольный сезон в Москве открывался 2 мая. На стадионе «Динамо» и вокруг него в этот день происходило вавилонское столпотворение. Вызывались усиленные отряды конной милиции. Дефиле эскадронов в белых мундирах по Ленинградскому шоссе стало привычным зрелищем в те годы.
|
|
Бело-голубые, красно-белые, черно-белые, черно-красные цвета формы спортсменов были любимыми цветами болельщиков. Правда, сами они в эти цвета не одевались, но многие носили значки спортивных обществ, за команды которых болели. Футболисты сороковых играли в больших трусах до колен. Под них они надевали плавки. Сначала простые, потом из жесткой ткани, но от сильных ударов мячом они не спасали. (Хоккеисты носили на самом уязвимом месте пластмассовые раковины.) Бутсы шили на заказ. Некоторые заказывали их у ленинградского мастера Мокшанова. Они так и назывались – «мокшановские». Одевались футболисты стильно. Носили велюровые пальто и серые кепки с маленьким козырьком, которые им шили в мастерской в Столешниковом переулке.
Ажиотаж и разгул страстей царили не только на стадионе «Динамо», но и на ипподроме, почти напротив стадиона. Трибуны ипподрома всегда были забиты людьми. Здесь игроки спускали и наворованное, и честно заработанное. Ставки на лошадей шли как в кассы, так и предприимчивым «букмекерам». Оказывать давление на жокеев в те послевоенные, впрочем, как и в довоенные годы, дело было почти безнадежное. Каждый жокей дорожил своим именем и не собирался проигрывать скачки или бега ради денег. Наездники Кочетков, Бондаревский, Лакс, Треба, Груда, Мишталь, наездница Чиж и ряд других пользовались у зрителей большой популярностью. Кони и лошади не уступали жокеям в популярности. Кобыла «Капитанша», например, перед самой войной нахватала более двадцати всесоюзных призов! А после войны самыми популярными стали жеребцы «Триумф», «Мотив», кобыла «Гаити».
|
|
С лошадями послабее, правда, существовали проблемы. Но никакой «химии» жокеи, тем не менее, не применяли. Ну, разве что в пойло водки добавят, – вот и все. А поскольку все лошади были наши, простые, орловские, не то что теперь – американские, то и никаких происшествий после водки с ними не случалось.
Проще были и ставки на бегах и скачках. Их в те годы существовало только три вида: «одинар» – это когда ставка делалась на одну лошадь в одном заезде, «двойной одинар» – ставка на двух лошадей в двух заездах и «парный одинар» – когда ставка делалась на двух лошадей в одном заезде. Никаких «экспрессов» (ставок на несколько лошадей сразу) тогда не существовало.
Но для великих переживаний, радостей и огорчений вполне хватало и этих трех. Замечательный театр разворачивался на трибунах ипподрома. Бывшие господа, арбатские старушки несли сюда, надеясь на удачу, последние деньги, вырученные от продажи драгоценных «побрякушек», оставшихся у них от «мирного времени». Сюда несли гонорары, премии и государственные активы удачливые и неудачливые сыны нового времени. Здесь, в азарте и волнении они забывали о повседневной и скучной жизни. Сюда ходили годами, десятилетиями, жизнями.
|
|
Но не только футболом, хоккеем, бильярдом и бегами был тогда сыт человек. Из подмосковных водоемов он таскал налимов и щук, и не только стрелял по тарелкам, но и охотился на волков, кабанов и другую живность, он ходил на лекции и встречи с писателями, посещал уроки бальных танцев в ЦПКиО имени Горького и в Сокольниках, которые стали у нас культивировать в конце сороковых годов в пику загнивающему Западу, он ходил в походы и запускал воздушных змеев. Было у того занятия даже специальное название – «змейковый спорт». По нему устраивались заочные состязания, поскольку на проезд не у каждого змеезапускателя были деньги.
2 июля 1945 года в «Вечерней Москве» стали публиковаться прогнозы погоды. Их просматривали даже те, кто газеты вообще не читал.
И вот прошли сороковые годы, годы трудов, строек, лагерей, травли, достижений, поражений, побед, разочарований, страхов, надежд, и великая сталинская эпоха собирания и укрепления государства Российского завершилась. Начались другие времена, времена разгибания, мучительного и долгого. Времена, полные новых надежд и новых разочарований, наши с вами времена…
Глава девятая
В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ
Первые годы. – Школа – плацдарм классовой борьбы. – Главное – успеваемость. – Детское самоуправление. – Возвращение к старым порядкам. – Выбраковка неучей. – Наш уровень. – Разгром педологии. – Национальные школы. – Наказы избирателей. – Борьба с вошью. – Первые десятиклассники. – Трудные дети. – Учебники. – «Культурперемены». – Хулиганы в школе. – Учителя. – Чеховская Каштанка – носительница благородной идеи. – «Торжественное обещание» юных пионеров. – Школа и война. – «Наряды». – Правила для учащихся. – Раздельное обучение. – Чуткие дети. – Праздники и будни. – Бедность. – Кино и улица
Подобно русским писателям, которые, как известно, вышли из гоголевской «Шинели», все мы вышли из средней школы. Поэтому школьная тема близка нам и интересна. И учились ли вы в дореволюционной гимназии или на рабфаке, в музыкальном училище или современном колледже – у вас всегда найдутся общие воспоминания о товарищах, учителях, хулиганах, школьных вечерах и влюбленностях.
Вспомним школу двадцатых годов. Какой она была? Она была не похожа на дореволюционную – это прежде всего. Старая школа представлялась победившему пролетариату местом эксплуатации и подавления человеческой личности в ее зародыше. Муштра, зубрежка, оторванность от жизни – вот что прежде всего видели работники просвещения во всех этих гимназиях, реальных училищах и лицеях.
Воплощением тирании представлялись экзамены, отметки, домашние задания и контрольные работы. А латынь, греческий, чистописание и Закон Божий – никчемным, а то и вредным времяпрепровождением. К тому же «шибко образованные» были всегда чужды трудовому народу. Во время революции и Гражданской войны они находились по ту сторону баррикад и линии фронта. Как отголоски проклятого прошлого воспринимались порой требования учителей о вызове родителей в школу или вставание учеников при появлении учителя в классе. Ушло в прошлое классическое образование в гимназиях и реальное – в реальных училищах. Не стало коммерческих училищ, кадетских корпусов и пр.
Теперь все стало просто. Школы первой и второй ступени. Школа первой ступени – это начальная школа, с первого по четвертый класс, а второй ступени – с пятого по седьмой, а то и по девятый классы.
Образование называлось «народным» (сокращенно «наробраз») и общедоступным. Никаких приготовительных классов, классных дам, только знания и труд.
В деревне с трудом дело обстояло проще. Там и летние каникулы сделали не два с половиной, а три с половиной месяца, чтобы у детей оставалось больше времени для помощи родителям в полях и огородах. В городах же, где существовала безработица, школы сами стали обзаводиться мастерскими: столярными, слесарными и пр.
Когда же все дети, согласно новому закону, пошли в школу, тут-то сказалась нехватка учебных мест. До революции-то многие дети учились в церковно-приходских школах, да и то по одному – по два года, и школ для них не строили, при церквях занимались. Теперь Церковь была отделена от государства, а школа от Церкви. Опасаясь религиозного дурмана, государство не решалось даже закрытые церкви отдавать под школы. На постройку же новых не было денег.
В школах возникла страшная теснота. В 1920 году, например, на каждого ученика в стране приходился один квадратный метр класса и тринадцать квадратных сантиметров коридора. Прямо хоть не выпускай детей во время переменки. Выход нашли: стали перемены для разных классов в разное время делать.
Когда, наконец, школьники расселись за свои столы и парты, где по двое, где по трое, а где и по четверо, оказалось, что не хватает учителей и учебников.
Тогда Наркомпрос стал сам придумывать программы обучения, которые в учебниках не очень-то и нуждались.
Согласно такой программе познание ребенком мира начиналось с дома, с семьи, мамы, папы, бабушки, дедушки, Жучки, кошки, мышки и прочего домашнего окружения. На второй год дети изучали родную деревню, осваивали, например, такие темы: «Осенние работы в деревне» или «Охрана здоровья и труда в деревне», на третий год обучения они знакомились с районом, волостью, губернией, а на четвертый – со всей страной. Что учитель знал – то и рассказывал.
Окончив четыре класса, ребенок не только умел читать, писать, считать, но и имел какое-то представление об окружающем его мире. К тому же он получал кое-какие трудовые навыки. Идея Наркомпроса о трудовом воспитании школьников не была оригинальной. Возникла она в сельскохозяйственных школах США. Там вопрос: «Как удается мистеру Смиту разводить таких прекрасных индюшек?» – превращался в школьный курс и становился основой программы обучения. Школьники Техаса и Айовы, чтобы найти на него ответ, изучали строение птицы, ее породы, болезни, чем они питаются, как размножаются и т. д. По окончании такой школы ученикам не надо было думать о том, чем заниматься. Они продолжали дело своих родителей на ферме.
Надежде Константиновне Крупской, работавшей в Наркомпросе, нравилась такая педагогика. Не случайно она выдвинула на руководящую работу Виктора Николаевича Шульгина. Это он перенес на подзолистую российскую почву методы обучения в школах черноземных штатов Америки. Пропагандируемый им метод получил название «Метод проектов». Суть его сводилась «к применению полученных в школе знаний при решении определенных жизненных проблем и к осуществлению разработанных проектов в жизни».
В сельских школах, например, дети работали над темами «Вырастим новую породу свиней» или «Сделаем работу нашего кооператива выгодной всем», а в городе – «Поможем ликвидировать неграмотность» или «Поможем нашему заводу-шефу выполнить промфинплан».
Новая власть провозгласила основой жизни труд. «Кто не работает – тот не ест». Этот пролетарский лозунг был заимствован из Библии, где в третьей главе второго «Послания к фессалоникийцам (солунянам)» сказано: «…если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Тема труда вдохновляла пролетарских художников на создание произведений искусства. На Петровке, при входе в Пассаж, были установлены барельефы полуобнаженных пролетариев, под которыми помещались серп и молот. Правда, изображены были эти орудия труда отдельно друг от друга, не перекрещивались, видно, потому, что еще не пришло время «смычки между городом и деревней». А вот на фасаде дома 6/8 по Большому Сухаревскому переулку, в котором в двадцатые годы находилось жилтоварищество, большими буквами были выведены слова известной песни: «Мы путь земле укажем новый, владыкой мира станет труд». Теперь этой надписи нет. Ее замазали.
Но вернемся к детям. При всей серьезности разрабатываемых ими проектов они оставались детьми. Играли в «чижика» – маленькую деревяшку с обструганными, как у карандаша, концами, в казаки-разбойники, в пинг-понг, шарики для которого покупали в магазинах, а ракетки делали сами. Выпиливали их из фанеры и обклеивали с обеих сторон наждачной бумагой. Устраивали шумовые оркестры, подбирая «инструменты» где придется, пели песню о картошке – «Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка, тошка, / Пионеров идеал. / Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья, / Кто картошки не едал». Читали стихи: «Спит лорд Керзон. / Снится лорду страшный сон, / Что его ведут / В наш народный суд». Стояние в церкви на молитве им заменили занятия физкультурой на свежем воздухе. Поначалу ребята стеснялись появляться на людях в одних трусах. Потом – ничего, привыкли.
Так в стране подрастало веселое поколение спорщиков и энтузиастов. Собственно говоря, для жизни в условиях нэпа школьных знаний хватало. Много ли нужно знать, чтобы содержать керосиновую лавку или шляпный магазин? А вот для высшего учебного заведения, для большого производства – их оказалось недостаточно. И порой было обидно, что какой-нибудь бывший реалист (ученик реального дореволюционного училища) может рассчитать деталь, а выпускник нашей, советской школы – не может. Просвистели, стало быть, дети новой России на собраниях и митингах знания, которые так нужны, чтобы строить социализм.
В конце двадцатых годов страна взяла курс на индустриализацию. Хватились инженеров, техников, а те с дореволюционным образованием. А где же выпускники наших школ? Оказалось, что они годятся только в чернорабочие. Писать грамотно и то не научились. Как-то, правда, выручали рабочие факультеты – «рабфаки». Они, как правило, открывались при больших предприятиях. Принимали на них детей рабочих и крестьян, кроме кулаков, разумеется. На дневном рабфаке учились три года, на вечернем – четыре. При поступлении проходили испытания по политграмоте, русскому языку и арифметике, а закончив рабфак, становились специалистами, перейдя, таким образом, от начального образования, минуя среднее, к высшему.
Руководители страны обратились в Наркомпрос. Чем вы тут занимаетесь? У вас программы обучения есть? А учебники вы написали? Оказалось, что ни программ, ни учебников нет. Еще в августе 1918 года Наркомпрос своим циркуляром постановил изгнать учебники из школ, а в 1930 году учителя собрались на конференцию и объявили принцип стабильности учебника вредным и косным. Дескать, все течет, все изменяется.
Вот и получилось, что даже в 1933 году один учебник приходился на семь учеников!
Впрочем, в эти годы трудно было не только с учебниками, но и с тетрадками. В тридцатые годы даже следователи НКВД нередко писали протоколы допросов на обороте географических карт. Городской отдел народного образования был вынужден запретить свободную продажу тетрадей. Он сам распределял их по школам. Правда, на Сухаревском рынке ими продолжали спекулировать.
Наконец, 5 сентября 1931 года в «Правде» появилось Постановление ЦК ВКП(б), которым, как тогда говорили, был нанесен удар «антиленинской теории об отмирании школы и снижении роли учителя, а также по прожектерам, тянущим школу к превращению в цех завода». 18 декабря 1932 года та же газета в передовой статье, озаглавленной «Против левацкого охвостья в школьной работе», разъяснила непонятливым учителям и работникам Наркомпроса, что школа – такой же плацдарм классовой борьбы, как любой другой участок социалистического строительства, что классовые враги всеми силами стараются проникнуть в школу с целью воспитать подрастающее поколение во враждебном коммунизму духе и что партия не потерпит мелкобуржуазного прожектерства и распущенности на таком ответственном участке социалистического строительства. А Сталин добавил: «… образование – это оружие, эффект которого зависит от того, кто его держит в своих руках, кого этим оружием хотят ударить».
Руководству страны стало понятно, что вес этого оружия зависит от знаний, а не от общих фраз. Стране нужны были образованные люди. Революционные преобразования в школьном деле устарели, пользы не приносили и стали просто раздражать.
Главной причиной всех бед того времени считался троцкизм. После его разгрома школьные работники, привыкшие словами Троцкого призывать молодежь «грызть молодыми зубами гранит науки», стали призывать ее «учиться, стиснув зубы», как говорил Сталин.
В троцкизме, левацких загибах тогда обвиняли многих. Досталось и Шульгину с его «Методом проектов». Возможно, этот метод устарел, а возможно, он давал тогда крестьянским детям совершенно неуместный после проведения коллективизации простор для фантазии. Ну что было бы, если бы на уроках в сельской школе дети говорили об организации работы в колхозе, о том, что сеять, когда убирать урожай, как им лучше распорядиться и пр. До чего они могли договориться?!
Школа с тех пор стала действительно все больше и больше напоминать «плацдарм классовой борьбы». В начале тридцатых из нее вычищали классово чуждые и враждебные новой линии партии элементы. Ну а учебный 1935/36 год прошел под флагом стахановского движения. В Москве соревновались между собой районные отделы народного образования, школы, классы, ряды и парты. Везде появились свои «стахановцы». В школе можно было увидеть плакат «Наша школа включилась в стахановское движение. У нас 35 стахановцев». Появились учителя-стахановцы. Они брали на себя всевозможные обязательства. Коллектив словесников одной школы, например, обещал коллективу словесников другой школы научить учеников правильно писать шипящие с мягким знаком, а те им в ответ обещали научить детей правильно писать частицы «не» и «ни» с наречиями, ударники-преподаватели брали на себя обязательства помогать отдельным классам учить уроки, заниматься с отстающими и пр. Потом появились обязательства, внушающие опасения в серьезности высказанных в них намерений. Например: «Включаясь в стахановское движение, я беру на себя обязательство во второй учебной четверти дать 95-процентную успеваемость» или того хуже: «Беру на себя обязательство дать 125-процентную успеваемость». А ведь в то время, даже по официальным данным, в московских школах свыше половины учащихся училось посредственно, а треть – плохо и очень плохо!
Двоечники и троечники составляли большую часть будущих хозяев страны. Грустно, но факт. Учителям, чтобы повысить успеваемость, приходилось завышать оценки, проходить мимо ошибок, подсказывать ученикам ответы, предупреждать их о вызове к доске и прибегать к другим ухищрениям.
Сама система оценок знаний учащихся претерпела в советской школе ряд изменений.
Вместе с самодержавием пала в нашей стране система оценки знаний учеников в цифрах. Оценки стали называться: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «плохо» и «очень плохо». Кое-где, правда, ставили «ноль» за «полное незнание». Чем отличался этот «ноль» от единицы или от «очень плохо», определить невозможно. Говорили, что на «ноли» нарывались умственно отсталые дети, попавшие в обычную школу, или дети, случайно забредшие в старший класс. Новаторство в оценке знаний школьников на этом не остановилось. Оно пошло дальше. В некоторых московских школах вместо оценок в классных журналах учителя стали ставить плюсы, минусы и другие значки. Минус, например, обозначал 75 процентов усвоения. Кто и как вычислял эти проценты, сказать невозможно. Можно только предположить, что бесконечные переходы на «пятибалльные», «четырехбалльные», «двухбалльные» и «безбалльные» системы позволяли учителям маневрировать и «удерживать кривую успеваемости на должном уровне».
Споры об оценках были в конце концов решены приказом Наркомпроса от 7 октября 1935 года, запретившим ноли и всякие крючочки. А с января 1944 года оценивать знания школьников в нашей стране снова стали в цифрах. Инициаторы этого нововведения указывали на то, что словесные оценки страдают расплывчатостью. К примеру, «посредственно» используют учителя, не желающие выставлять плохую оценку. Вторым доводом в защиту цифровых баллов был тот, что баллы эти почти столетие применялись в русской школе и в настоящее время повсеместно применяются в школе зарубежной. (Давно такие доводы не приводились в поддержку чьего-либо мнения, а ведь записка о переходе на цифровые баллы представлялась в ЦК ВКП(б) и ее рассматривали Молотов и Маленков!)
Но какая бы система оценок ни существовала, главной задачей школы оставалась успеваемость.
Учителя, пионерская организация, комсомол искали любые способы воздействия на учеников с целью ее повышения. В одной школе, например, в середине тридцатых сделали красочную доску. На ней нарисовали маршрут трамвая от школы до райкома комсомола. Вырезали из картона и раскрасили трамвайчики. Каждая группа (так до 1934 года называли классы) имела свой трамвай. До райкома семнадцать остановок по числу групп. Чей трамвай придет в райком первый – тот победитель. В другой школе в классах повесили часы «ходики». У «ходиков» часовой механизм приводится в действие тяжестью гирь, висящих на цепочках. Есть у ходиков и маятник. Он так и ходит: туда-сюда, туда-сюда. Останови маятник, и часы остановятся. Так вот, когда время урока тратилось на пустые разговоры, искание мела, тряпки, маятник останавливали. Его вновь подталкивали тогда, когда класс начинал заниматься делом. Говорили, что благодаря этой мере болтать в классах учащиеся стали в три раза меньше. В школе № 3, как рассказал ее директор, «повесили недисциплинированный первый класс на „черную доску“, посадили в галошу и галошей накрыли». Так и представляешь в школьном коридоре доску, к которой пришпилен лист ватмана с изображением большой блестящей галоши, в которую усажена провинившаяся группа.
Способствовал подъему успеваемости и дух соревнования среди учащихся. Для этого в школах проводились «академические бои» между учениками и классами, устраивались конкурсы «на лучшего грамотея», вывешивались на видном месте лучшие и худшие тетрадки, «сигнальные доски», в которых отражался процент успеваемости каждого ученика. В школах проводились «образцовые дни», «займы взаимопомощи», «вечера трех поколений» и даже «международные конгрессы» с участием иностранных пионеров. Новшеством российской школы тех лет стал «Бригадный метод обучения», при котором бригадир отвечал на вопросы, а членам его бригады ставили зачет. Это был эффективный метод перетаскивания двоечников из класса в класс. В 1937 году школы завели у себя «книги почета» для отличников и «черные списки» плохих учеников.
«Академические бои» проводились так: в двух школах отбирались лучшие ученики шестых-седьмых классов. В присутствии других учеников преподаватели задавали им вопросы по различным предметам, и они должны были на них по очереди отвечать. За ответы ставили баллы. Кто больше баллов наберет – тот победитель. Победителей награждали ценным подарком (книгой, например). Наиболее выдающихся учеников переводили в «образцово-показательную» школу.
В 1940 году, желая поддержать слабеющий дух соревнования, директор одной из московских школ, Дмитрий Петрович Преображенский, издал такой приказ: «Ответственный момент, который переживает наша школа в борьбе за повышение успеваемости, за лучшую организованность, культурное поведение учащихся, за лучшее выполнение общественной работы, требует мобилизации всех сил школьного коллектива, требует формирования общественного мнения всей школы. С этой целью по моему предложению, единодушно принятому педагогическим советом, комитетом комсомола и учкомом, в школе вводятся общешкольные линейки два раза в месяц… Они должны показать, борется ли класс за получение Красного знамени нашим районом или тянется в хвосте, позоря этим себя и своих руководителей, низводя всю школу в целом с того места, которое ей принадлежит по ее возможностям… Приказываю классным руководителям приготовить краткие рапорта на две минуты об учебе и общественной работе класса, об его дисциплине и лучших учениках… Старшему вожатому поручаю общую команду на линейке, а председателю учкома принятие рапортов от классных организаторов… Преподаватели, не занятые на уроках, обязательно присутствуют на линейках».
Читаешь такие приказы и думаешь о том, сколько незнакомых нам слов знала довоенная школа: групорг, учком, Совсод и пр. Групоргов – организаторов групп (классов) потом стали называть старостами, совет групоргов образовывал учком, а в Совсод – Совет содействия входили родители учащихся. Существовали еще и родительские «тройки». Помимо них существовали комсорги, пионервожатые, классные организаторы, к школам были прикреплены также комсорги ЦК ВЛКСМ. В школах действовал педсовет, командовали завуч и директор. Посещали школы, наводя страх на учеников и учителей, инспекторы роно и гороно. Вся эта государственная и общественная машина пыталась, и во многом безуспешно, заставить школьников прилично себя вести, хорошо учиться и уважать старших.
Школьники, избранные на руководящие должности, и их объединения составляли систему «детского самоуправления».
Задумывалось оно отнюдь не как приводной ремень от директора к двоечнику. В послереволюционные годы с помощью самоуправления реформаторы из Наркомпроса пытались приучить детей организовывать свой труд: утром спланировать, а в конце дня обсудить его результаты.
«Главная ценность самоуправления, – говорили они, – не в его готовой форме, а в процессе самоорганизации учеников, в труде. Без труда все сведется к поддержанию порядка, чистоты, к помощи учителю, и в наших школах станет так же скучно, как в школах буржуазной Европы».
Ну прямо как в воду глядели!
Когда в начале тридцатых годов наших новаторов стали ругать за то, что они хотят передать детям всю власть в школе и свести в ней роль учителя к нулю, они, выбивая кулачками пыль из поношенных пиджаков, кричали: «Нет! Советское детское самоуправление вводилось совсем не для того, чтобы упразднить учителя! Оно хочет лишь того, чтобы педагогический такт подсказывал учителю такие формы работы с детьми, которые не подавляли бы их самодеятельности!»
Отлично сказано. Одно только неясно: откуда мог знать советский учитель, сам малообразованный, что этот самый такт должен ему подсказать? Приятно, конечно, ставить благородные цели, но хорошо бы еще указывать пути их достижения. Ведь простому советскому учителю «Правила поведения» были намного понятнее рассуждений о педагогическом такте.
Не совсем понятны были педагогам и призывы архитекторов детского самоуправления к тому, чтобы последователи их «не сводили ДСУ к товарищеским судам по примеру взрослых». «Судить, – говорили они, – нужно не личность нарушителя, а сами проступки». Но как судить «сами проступки», если перед глазами живой нарушитель? Доводы сторонников общепринятых товарищеских судов о том, что суды приучают детей взвешивать свои поступки и понимать, что такое хорошо и что такое плохо, были им понятнее.
Судить, наказывать, предотвращать, воздействовать, выправлять, исправлять и направлять – вот какими виделись задачи детского самоуправления руководителям партии, комсомола и Наркомпроса. Одним словом, создатели детского самоуправления остались непонятыми. Школьные же работники пришли к выводу, что с идеалистами двадцатых годов им не по пути. Волей-неволей, но в советскую школу стали возвращаться старые порядки.
В 1932 году решили возродить один из самых страшных методов «старой школы», а именно, экзамены, переименовав их в «испытания». Легче от этого, правда, не стало.
Весть об испытаниях прокатилась по московским школам дрожью и судорогами. За десять лет мирной передышки школьники отвыкли от потрясений. Многим испытания представлялись, наряду с крепостным правом и столыпинскими виселицами, позорным явлением проклятого прошлого. Работникам наробраза пришлось успокаивать учеников и их близких. Один из них по поводу возникшей тогда в городе паники сказал: «… Запугиванием ребят проверочными испытаниями в значительной степени отличаются родители, семьи, особенно интеллигентские, особенно те, которые хорошо знают старую школу и которые рассказывают всевозможные ужасы своим детям. Эти дети рассказывают ужасы остальным».
В традициях того времени «испытания» проходили не только при учителях, а также в присутствии родителей и представителей рабочих коллективов: строителей метро, например, рабочих карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти и других московских предприятий. Вся надежда была на то, что родители и «представители общественности», по крайней мере большинство из них, сами не знали ответы на вопросы, которые учителя задавали ученикам. Иногда это даже помогало. «Представители», уязвленные невероятной сложностью поставленных экзаменаторами вопросов, жалели детей и заступались за них, настаивая на выставлении им положительных оценок. Ну а о родителях и говорить нечего. Они «болели» за своих детей так, как те потом «болели» за «Спартак» или «Динамо». И все же присутствие посторонних нервировало и смущало детей. Но что поделаешь, мы тогда любили превращать будни в праздники.