ДОМ НА ПОКРОВСКОМ БУЛЬВАРЕ 17 глава




Учителя от такой жизни грубели душой и тупели умом. Доходило до смешного. В 1936 году Москву облетела фраза одной учительницы, которая, видя, как тонет ребенок, не нашла ничего более умного, чем сказать: «Это ученица не из нашей школы».

Нет ничего удивительного в том, что при таких учителях и среди учеников встречались бесчувственные балбесы, как тот, который, узнав о гибели под трамваем ученика его школы, сказал: «Ну что ж, теперь один крючок в раздевалке освободится, а то тесно».

В школьных раздевалках действительно было тесно, и там всегда происходили свалки. По этому поводу Булкин, бригадир производственников, обследовавших одну из московских школ, сообщал в районный отдел народного образования: «Я посетил школу… очень узкие лестницы, которые не могут нормально пропускать ребят. Никуда не годится вешалка. Я сказал директору, что если ты ее не переделаешь, то каждый день должен ждать, что маленького ребенка придушат. Вешалка такая: две большие комнаты, а вход один и расстояние (надо понимать проход. – Г. А.) очень узкое…»

Хороших школьных зданий в Москве в те годы было мало. Приходилось учиться в тех, которые имелись в наличии. А некоторые построили в прошлом, ХIХ веке. На 2-й Тверской-Ямской и на Никольской (напротив Кремля), например, стояли школы, построенные в 1800 году, на Новорогожской улице – в 1810-м, на улице Воровского (Поварской) (дом 1, на том углу, где стоит белая церквушка) – в 1830-м. С середины прошлого, а теперь позапрошлого века стояли школы в Каретном Ряду (это дом между Малым и Средним Каретными переулками, там еще был магазин «Рыба»), в Измайлове, на Домниковке. В некоторых школах из-за их ветхости даже физзарядки не проводились. Боялись, что школа развалится.

А вот как выглядела школа № 20 Ленинского района в 3-м Михайловском переулке, о которой мы уже вспоминали. «Школа сама по себе построена неудачно, вредительски, – рассказывала Е. В. Мартьянова. – Преподаватели жалуются, что негде развернуться… Коридоры настолько узкие, что можно, став посередине, коснуться обеими руками стен… Никакого рекреационного зала нет… стены грязные, двери закрываются изнутри палками».

Слово «вредительски» отвечало духу времени, шел 1937 год, а вот слово «рекреационного» Мартьянова взяла из дореволюционного лексикона, и это не случайно. Ведь она еще в 1905 году окончила Бестужевские женские курсы в Петербурге, став учительницей в сельских школах Екатеринбургской губернии. Там она вышла замуж за учителя, родила дочь и трех сыновей. Муж в 1927 году умер от чахотки. Одного из сыновей в 1918 году расстреляли белые, другого белые убили на Гражданской войне, а третьего – убили фашисты в Великую Отечественную. В сороковые годы Екатерина Васильевна работала директором женской школы № 29 Фрунзенского района Москвы, находившейся в доме 4 по Смоленскому бульвару. Здание это стоит и поныне. Добавлю еще, что Екатерина Васильевна была той самой «сельской учительницей», прообразом героини фильма Марка Донского, которую сыграла Вера Федоровна Марецкая.

Во многих построенных до войны школах отсутствовали не только рекреационные, но и физкультурные залы, а вот кабинеты для занятий физикой, химией, биологией имелись кое-где, и занятия в них проходили интересно и с пользой. Старый москвич Георгий Петрович Михайловский рассказывал мне о том, как в кабинете физики студент электротехнического института учил их делать электропроводку, а в кабинете биологии, заросшем, как джунгли, растениями, они как-то препарировали бычьи глаза, привезенные для этого с бойни. Он рассказал и о том, что в их школе имелись столярная и слесарная мастерские, где их учили разным способам обработки дерева и металла.

Конечно, Георгий Петрович учился в хорошей школе.

Однако в Москве были школы и получше. Назывались они «образцово-показательными». В одну из них попал, кстати, и Георгий Петрович за победу в «академическом бою». В классах таких школ училось по двадцать, а не по сорок учеников, как в обычных школах, да и преподаватели там проходили особый отбор. Например, в школе № 3 Сталинского района учителями служили большевики с дореволюционным или, как тогда говорили, «с подпольным стажем». В характеристиках преподавателей можно было прочитать такие фразы: «Является хорошим групповодом. Политически выдержанный товарищ. В образцовой школе работать может» или: «За время работы в школе имели место случаи идеологических ошибок, которые были признаны и выправлены».

Можно еще добавить, что в этих школах был свой врач. Школьникам делали рентген, следили за их зубами, а ослабленных детей направляли в «спецстоловую» на усиленное питание. Летом пионеры выезжали за город, в лагеря. Это и было то, что называлось «счастливым детством».

Когда Сталин сказал: «Кадры решают все», школа откликнулась на это десятилетним образованием. Старых специалистов с дореволюционным образованием должны были заменить новые, советские.

Уже 1 июня 1935 года в Колонном зале Дома союзов состоялся торжественный вечер, посвященный первому выпуску десятых классов, о котором «Комсомольская правда» писала: «Зал из края в край, от партера до хор, был насыщен юностью неподдельной, неподражаемой…»

Побываем на этом торжественном вечере. Зайдем в Дом союзов, это здесь, на углу Пушкинской (Большой Дмитровки) и Охотного Ряда. Сразу бросается в глаза торжественность. Много цветов, портреты вождей, пионеры в белых рубашках и красных галстуках, взволнованные и радостные молодые лица, в Колонном зале шум… Наконец шум стихает, в президиуме появляются нарком просвещения Бубнов, секретарь МГК ВКП(б) Коган, секретарь ЦК и МК комсомола Лукьянов, заведующая Мосгороно Дубровина и другие лица.

Раздаются аплодисменты, все встают, поют «Интернационал», потом садятся. Торжественный вечер открывает Дубровина. Ее голос звучит уверенно и звонко. Она говорит об огромной, неподдельной любви к детям со стороны партии и великого вождя трудящегося народа, великого и мудрого, первого учителя Советской страны, товарища Сталина, о его словах «Кадры решают все» и о том, какую ответственность накладывают эти слова на них, выпускников десятых классов. После этих слов звучат бурные аплодисменты, зал встает, устраивает овацию. Потом успокаивается и садится, хлопая сиденьями кресел. А Людмила Викторовна продолжает: «Три тысячи двести выпускников выходят сегодня из московских школ, три тысячи двести ровесников Октября покидают сегодня стены школы… Десять лет нас растил и лелеял Лазарь Моисеевич Каганович (эти слова снова вызывают в зале „бурные аплодисменты“), нас растил и воспитывал Московский комитет нашей партии и его секретари: товарищи Хрущев и Кульков (на этот раз просто аплодисменты), и мы можем быть спокойны, что продукция нашей школы будет достойна поступления в вуз. Мы безбоязненно вручаем сегодня наш первый выпуск вузовской профессуре… Твердо, уверенно, смело и радостно смотрит в свой завтрашний день наш выпускник. Только в нашей великой, любимой социалистической стране возможны такие чудеса, как выращивание нового поколения!»

С этим трудно было не согласиться. Захотели и произвели на свет поколение, и даже не выпускников десятых классов, а абитуриентов! Это обстоятельство, надо сказать, поставило выпускников в несколько странное положение. Идти в рабочие им вроде бы мешал излишек образования, а в инженеры – его недостаток. Оставалось одно – поступать в вуз. Поступить в институт было не так уж трудно. Конкурс в медицинский, например, в 1936 году составлял полтора человека на место. Те, кто имел красный аттестат, то есть отличники, поступали в институт без экзаменов. Льготы при поступлении в вуз имели и представители национальных меньшинств.

Нет сомнения в том, что присутствовавшие в зале чувствовали себя без пяти минут студентами, и от этого им становилось еще радостнее и веселее.

А «вечер» продолжался… На трибуну вышел выпускник 4-й образцово-показательной школы Сталинского района Савушкин. Он тоже радостно и звонко бросил в восторженный зал начавшее тогда входить в моду предложение: «Товарищи! В почетный президиум предлагаются следующие товарищи: вождь мирового пролетариата, лучший друг советской молодежи и учащихся товарищ Сталин!» Зал вскочил и устроил овацию. Его долго не могли успокоить. Наконец все уселись, и Савушкин продолжил: «Товарищ Молотов (аплодисменты), Лазарь Моисеевич Каганович – лучший соратник товарища Сталина (аплодисменты погромче)». Далее Савушкин назвал Калинина, Ворошилова, Орджоникидзе, Андреева, Косиора, Чубаря, Микояна, Жданова, Постышева, Петровского, Рудзутака, Эйхе, Ежова, Хрущева, Косарева, Максима Горького, Тельмана, Димитрова и Бубнова. Каждое имя зал встречал аплодисментами, смешав в своей памяти имена своих и иностранных вождей, друзей и будущих врагов народа. «Слово предоставляется выпускнику двенадцатой школы Ленинского района Шафиру (в газетном отчете его назвали Шафировым)»… Выпускник взбежал на трибуну, поправил на носу очки и также звонко и радостно начал: «Все мы с семнадцатого года, в комсомоле с тридцать второго, мы те, кто во второй пятилетке только первый раз побрился. В двадцать пятом мы пришли в школу. Нам памятны все левацкие загибы. Мы были свидетелями „свободного расписания“, „метода проектов“, мы помним „бригадную работу“ и левый лозунг: „Школа – цех завода“„. Заканчивая выступление, Шафир выпалил: «В нашей стране, взлелеянная партией, бурно поднимается молодая поросль и она наливает свою мысль сталью… Да, жизнь в СССР чертовски хороша!“

Обстановка в зале накалилась. Чувствовалось, что выпускники готовы вскочить со своих мест и начать от восторга ломать стулья. Это настроение передалось и рабочему Ганучеву. Он с трудом удерживал себя на трибуне. «У меня не хватает терпения говорить!» – кричал он залу. Зал в восторге зааплодировал. «Вы счастливы тем, – уже вопил в микрофон представитель пролетариата, – что живете в период построения бесклассового социалистического общества. Счастливее вас нет никого в мире!»

Восторг, казалось, был уже готов перерасти в беснование, но тут председательствующий объявил: «Слово предоставляется первому секретарю Центрального комитета комсомола товарищу Косареву!»

Появление любимого вождя на трибуне было встречено овацией, его осыпали цветами, раздались крики: «Ура!» Наконец наступила тишина, и зазвучал спокойный будничный голос, так не вяжущийся со всей приподнятой обстановкой и юным экстазом. Секретарь говорил довольно надоевшие вещи. Он говорил о том, что в его время дети в одиннадцать-тринадцать лет шли работать на заводы и фабрики, что их заработок был подспорьем в содержании семьи и пр. «А не так давно, – продолжил Косарев, – в одной из школ мне пришлось услышать выражения некоторых испытателей (экзаменаторов по-нашему) по адресу товарищей из десятых классов: „Дети, нельзя ли потише сидеть?“ А „ребенок“ в ответ: „Я уже голосовал на выборах в Советы“».

Зал приуныл, а Косарев опять принялся за свое: «У нас дети, кончившие десятилетку, не думают, чтобы пойти на завод, на фабрику и тем самым помочь своей семье лучше жить. Они думают: а выдержат ли они испытания в вуз, а если не выдержат, нельзя ли попросить ЦК помочь им в финансовом отношении, чтобы нанять платного репетитора и обеспечить поступление в вуз».

Зал затосковал, но секретарь не унимался. Он перешел на чтение нотаций, заявил, чтобы они, то есть выпускники, не зазнавались, не считали себя слишком знающими и культурными. Он учил их больше читать и заниматься самообразованием, напомнил всем известные слова Ленина о том, что коммунистом можно стать только… ну, в общем, сами знаете, а потом понес такое, что совершенно не вязалось с настроем зала. Он стал призывать выпускников идти не в институт, а на завод, познать там пролетарскую дисциплину, а уже потом учиться дальше.

Они, конечно, ничего не имели против рабочего класса, даже наоборот, но ведь государство специально на них потратилось, образование дало, чтобы они стали инженерами, учителями, учеными. Неужели они для того десять лет учились, чтобы теперь идти гайки крутить?

Комсомольский вожак тем временем приступил к разоблачениям. «А эти нотки, – сказал он, – которые говорят о том, что вы стесняетесь, если вас будут звать в рабочие, есть». Они хотели крикнуть: «Нет», но почувствовали, что он прав, и промолчали.

«… Побольше естественности в поведении, – говорил Косарев, – поменьше фальши в отношениях друг с другом, с общественными организациями, в отношении к старикам и взрослым…»

«К чему это он? – недоумевали выпускники. – К чему он клонит?»

Оказалось, вот к чему: по мнению секретаря комсомола, «среди некоторых учащихся есть такие явления, когда они сторонятся того, кто похуже одет». Ну что ж, бывает, но признать этого зал не захотел и только выдавил из себя: «Этого нет!» Косарев же продолжал: «Были явления, когда вместо того, чтобы почитать, тратят время (это относится к некоторым из вас, особенно к девочкам) на то, чтобы получить модный покрой у своей подруги. Верно это или нет?» Зал нехотя, как бы из вежливости, признал: «Верно!»

По окончании выступления Косареву, конечно, похлопали, но без энтузиазма. Один абитуриент, махнув рукой, сказал сидящему рядом другу: «Испортил песню, дурак!»

Кто вырос из этих десятиклассников, новые интеллигенты, узколобые интеллектуалы или посредственности? Не знаю.

Во всяком случае, это были выходцы из обеспеченных семей, ведь за обучение в восьмом, девятом и десятом классах надо было платить деньги, а на это была способна не каждая семья. Большинство учащихся, закончив седьмой класс, шли работать.

Материальный и культурный уровень десятиклассников был, конечно, намного выше уровня семиклассников, и это приводило к тому, что черточки зазнайства и самомнения, которые так беспокоили комсомольского вожака, стали проявляться.

Действительно, дети некоторых «ответственных работников» и представителей высокооплачиваемой интеллигенции, стали всё дальше и дальше отдаляться от народа, проявлять черты барства и зазнайства. Явление это в еще большей степени распространилось в послевоенные годы. Помню, как один весьма популярный в те годы в Москве дамский мастер рассказывал с возмущением, не лишенным юмора, как однажды за ним прислали автомашину от одного высокопоставленного лица. Он решил, что сама мадам решила сделать прическу, и поехал. Каково же было его удивление, когда он узнал, что мадам нет дома, а вызвал его ее пятнадцатилетний сын. Ему, видите ли, понадобилось сделать пробор!

Мимо «золотой молодежи» Москвы того времени не могла спокойно пройти все та же Екатерина Васильевна Мартьянова. В начале 1941 года она написала статью, которую назвала: «Воспитание нового человека». В ней говорилось о юношах, одетых в «сверхэлегантные костюмы лиловых тонов с умопомрачительными галстуками», о девушках, приходящих на урок в крепдешиновых платьях и наманикюренных, о современных танцах, сеющих похоть и вседозволенность, о мещанстве в семьях ответственных работников, которым некогда следить за своими отпрысками, и о других чуждых нам явлениях. Закончила Екатерина Васильевна свою статью такими словами: «Нужно начинать борьбу с такими пережитками, как, например, щегольство, расточительность, чрезмерная любовь к уюту. Всегда надо помнить, что предстоит еще схватка двух миров, и надо воспитывать в школьниках спартанский дух, смелость и волю».

О предстоящей схватке двух миров в обществе, конечно, говорили, но жить хотели, не думая о ней. Тем не менее в 1935 году правительство приняло Постановление о создании на предприятиях, в учебных заведениях и учреждениях служб противовоздушной и химической защиты. Отряды ПВХО и «группы самозащиты» создавались и в школах. В них, как и везде, назначали командиров, создавали списки бойцов, проводили учения.

Не забывали и о спартанском духе. Занимались спортом. Ходили на лыжах. Поскольку жестких лыжных креплений еще не было, надевали специальные ботинки с загнутыми, как крючок, носами. Этими носами ботинки и прицеплялись к лыжам. Ботинки назывались «пьексами», стоили они семь рублей… Катались, конечно, и на коньках. Коньки были «хагенские», или «гагенские», по-нашему «гаги». Стоили они рублей 20–25. Другие коньки, «нурмис», стоили 8 рублей 50 копеек, ботинки для коньков стоили 9-10 рублей. Лыжи заграничные стоили 17–18 рублей, а наши – 15–16.

Не каждый, конечно, мог себе все это позволить. Покупали тогда старье на рынке, оно было дешевле.

Катки были у дома 17 по Большому Каретному (тогда Б. Спасскому) переулку, на Мытной улице, где залили пустырь. Существовал каток, как об этом уже говорилось, и на Патриарших прудах. Входной билет на него стоил 35 копеек. Здесь была раздевалка, хотя и тесная, буфет. Единственное, что портило настроение, это хулиганы. Они шатались без коньков по льду и приставали к девушкам.

Самым спортивным временем года было, как всегда, лето. Летом можно плавать совершенно бесплатно. Те дети, которые не уезжали в пионерские лагеря, а оставались в городе, купались в Москва-реке, загорали на набережной у храма Христа Спасителя. Храм тогда был серый, сумрачный, а асфальтовые ступеньки от него спускались лепестками. На другом берегу Москва-реки строился еще более мрачный Дом правительства.

Воспоминания тех, кто были детьми в двадцатые– сороковые годы, выхватывают из вереницы лет отдельные кадры и события, а потом бегут дальше, торопясь к сегодняшним дням и заботам.

Кто-то из них вспоминает, как в 1930 году на том месте, где находится станция метро «Новокузнецкая», стояла красивая церковь, а около нее продавали леденцы, по полкопейки за штуку, кто-то о том, как в 1938 году бегал в гостиницу «Балчуг», тогда грязную, с клопами, мышами и тараканами, пить очень вкусный кисель по три копейки за стакан. Кто-то помнит, как в 1925 году впервые укладывали асфальт на улице Горького (Тверская), от площади Маяковского (Триумфальная) до площади Пушкина, а зимой на Театральной площади из снега и льда возводили баррикады Красной Пресни, кто-то – что «Елисеевский» в конце двадцатых – начале тридцатых годов обслуживал только иностранцев, а 40-й гастроном, на улице Дзержинского (Б. Лубянка), до войны – только работников НКВД. Кто-то помнит, как дребезжали стекла в окнах, когда над Москвой пролетал самолет «Максим Горький», а кто-то – как в двадцатые годы, летом, продавали «вразнос» на простынях апельсины и лимоны. Вспоминают старые москвичи о том, что в кинотеатре «Палас» на Пушкинской площади (там теперь сквер) и в «Форуме» на Колхозной площади играл джаз. Вспоминают они и о том, как в тридцатые годы на Советской (Тверской) площади шло строительство здания партийного архива имени Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и как строители таскали на спине по деревянным помостам кирпичи с помощью «козы» – доски с одной стенкой внизу и двумя ножками. Эти ножки они клали себе на плечи, а на стенку накладывали кирпичи.

Вообще, детям тех лет есть что вспомнить. Они ходили в театры, где играли прекрасные артисты, на стадион, где играли прекрасные футболисты, на их глазах Москва из деревянной превращалась в каменную, и вообще, при них в Москве воздух был чище, природа богаче, а жизнь удивительнее.

Понимали ли они это? Наверное, как и мы, – нет. Но в театры, я думаю, они ходили чаще. Тогда ведь телевизора не было. Да и вообще школьников постоянно водили в театр учителя. Билет туда стоил три-четыре рубля. У учителей и шефов походы в театры вызывали дополнительную головную боль. То надо было удержать школьников от посещения легкомысленных пьес для взрослых, вроде «Рекламы», где героиня, убежавшая от мужа с любовником, становится знаменитостью, то от таких «беспредметных», как «Гамлет», в которых, по мнению одного из учителей, выступавших на совещании школьных работников, «задавалось мало исторических вопросов». Когда же спектакль соответствовал школьной программе, надо было позаботиться о том, чтобы он был понятен детям. Прежде всего это касалось музыкальных спектаклей. Организаторы посещений хвалили, в частности, оперный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, поскольку в нем перед спектаклем школьникам разъясняли происходившее на сцене, не то что в Большом, где школьники были предоставлены самим себе, и как-то, на опере «Евгений Онегин», когда крепостные девушки-крестьянки запели: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки», одна девочка сказала подружке: «Смотри, собирают ягодки, поют, чем хуже в колхозе? Поедем в колхоз».

Вообще, очень интересно послушать высказывания детей тех лет. В своей непосредственности они бывали довольно неожиданны.

В 1938 году, например, учитель Манчук спросил у учеников четвертого класса: «Ребята, скажите, как появился человек?» – «От обезьян», – ответили ребята. «Сразу он произошел или нет?» – допытывался дотошный учитель, надеясь на то, что ученики скажут, что он появился в результате трудовой деятельности. Но ответ был такой: «Нет, не сразу, а когда есть стало нечего, бананы кончились. Обезьяны тогда стали есть окружающих и постепенно превратились в людей».

Как-то на уроке Конституции (этот предмет ввели после появления Сталинской конституции, хотя учебник по нему написан еще не был) учитель Потемкин рассказывал про договор о взаимопомощи между СССР и Францией. После чего один из учеников спросил: «А чем мы будем помогать, живой силой?» После утвердительного ответа учителя последовала реплика другого ученика: «А я не пойду, и они нам помогать не пойдут». Учитель растерялся, и было отчего: совсем недавно англичане и французы, как, впрочем, и поляки, считались нашими злейшими врагами, а теперь мы должны проливать за них свою кровь! Ерунда какая-то. К тому же учитель, как видно из его ответа, сам договора не читал. Не было там пункта о помощи в войне, тем более живой силой. Договорились только о том, что СССР и Франция не будут нападать друг на друга и не будут помогать напавшим на кого-либо из них.

Еще более аполитичный случай произошел на уроке русского языка. Было это уже после войны. Методист гороно Лебедев посетил урок учителя русского языка Чеснова. Проходили суффиксы. Чеснов предложил отличнику Сидорову образовать с помощью суффиксов уменьшительно-ласкательную и пренебрежительно-уничижительную формы слова «хозяйка». Ученик, не задумываясь, ответил: «Хозяюшка». «Молодец Сидоров, – сказал учитель. – Это ласкательная форма, а теперь скажи, как будет уничижительная?» «Хозяйченка», «хозяйвашка», – бурчал себе под нос Сидоров, но ответа не находил. Тогда преподаватель стал спрашивать других учеников. Прошел по всему ряду и наконец на последней парте поднял с места давно немытого двоечника. «Может быть, ты, Редькин, скажешь, как образовать уничижительную форму от слова „хозяйка“?» Редькин широко открыл голубые наглые глаза и сказал: «Колхозница».

Точно взрывной волной отнесло Чеснова от Редькина к доске. «Как ты смеешь, Редькин, так говорить? – вскричал он. – Что уничижительного ты нашел в слове „колхозница“? Скажи лучше, кто тебя кормит, поит? Знаешь ли ты, с каким уважением к колхозникам и колхозницам относится товарищ Сталин?» Чеснов говорил полчаса, не переставая, воспитывая в Редькине уважение к труженикам села. Наконец, когда раздался звонок, объяснил: «Уничижительной формы слова „хозяйка“ нет. Нам приходится прибегать в данном случае к иронии, которую мы можем выразить с помощью интонации, говоря: „Эх ты, хозяюшка!“ Поняли?» Класс дружно закричал: «Поняли!» «А теперь можете идти на перемену», – сказал учитель. После этих слов учителя класс рванулся к двери, и никто не слышал, как Редькин, сунув тетрадку в учебник, пробурчал себе под нос: «Эх ты, Чеснов!»

Протоколы совещаний работников народного образования донесли до нас и другие, не менее оригинальные высказывания школьников тех лет. Об одном таком высказывании в 1948 году, не без испуга, поведал инспектор районо, посетивший урок русского языка в школе. «… И предложение было взято хорошее, – рассказывал он, озираясь и широко раскрыв глаза, – „Прибыл сам товарищ Сталин и повел войска вперед“, и ученик был причесан, а вот разбор оказался каким-то странным: „товарищ“ – подлежащее, „Сталин“ – определение. Может быть, это недоразумение?»

Недоразумение это или нет – не знаю, но одно можно сказать точно: ни в одной, даже самой враждебной нам стране никому не приходило в голову перевести т. Сталина из подлежащих в определения.

Учителя, конечно, как могли, старались раскрыть детям глаза на тяжелую жизнь нашего народа при капитализме. Уже в 1934 году авторы учебной книги «Юные ленинцы», о которой мы уже вспоминали, давали ученикам такое задание: позвать в класс рабочего с подшефной фабрики и узнать у него, кому принадлежала фабрика до Октябрьской революции, сколько часов заставляли фабриканты работать, в каких помещениях жили рабочие. Для того же, чтобы плоды революционных преобразований стали видны более отчетливо, они предлагали спросить рабочего о том, кто управляет фабрикой в наше время, сколько часов работают рабочие теперь и как заботится фабрика о рабочих, женщинах и детях.

Когда эта книга была переиздана в 1941 году, задания о приглашении рабочего с подшефной фабрики в ней уже не было. Зато появились новые задания, отвечающие духу времени, например такое: организовать среди родителей и детей сбор средств на постройку самолета. Изменились также лозунги и призывы. Вместо «Покончим с неграмотностью» и «Победим вошь» появились другие: «Построим самолет!», «Под руководством ВКП(б) Красная армия всех сильней», «Свои дирижабли мы строить должны, чтоб каждый из нас был на страже страны», «Война может возникнуть ежедневно: учись хорошенько военному делу» или цитата из Сталина: «Ни одной пяди чужой земли не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим».

Вообще, характерной чертой молодежи тех лет было стремление ее к разным высотам: горным, небесным. То ночью с парашютом прыгнут, то на стратостате в небо улетят, то на Северный полюс отправятся, то в Америку, то на Дальний Восток. Дрейфовали по Северному Ледовитому океану на льдинах, спасали застрявшие во льдах экспедиции. Все это, конечно, будоражило фантазию людей, особенно молодых, и порождало прекрасные устремления. Дети росли идеалистами. На уроках их учили любить негров, уважать женщин, а в нетоварищеском отношении к девочкам видеть грубейшее нарушение советской морали.

Мешали всему этому душевному подъему досадные мелочи, которые старались не замечать.

Ну доска в классе облезла, ну завхоз вместо чернил в чернильницы воду налил, ну свет перегорел – пустяки, раньше хуже было и ничего, выдержали.

Главное, чтобы в школе было интересно, весело.

В начале тридцатых годов придумали проводить перемены между уроками организованно. Такие перемены называли «культурпеременами». Для этого были разработаны специальные методические указания. Обычно учеников выводили из классов парами, вели в зал, если он был, а если его не было, то оставляли учеников в классе и рассказывали им о жизни революционеров, читали книжки, устраивали игры типа: «Самолет летает? – Летает. – Птица летает? – Летает. – Корова летает? – Летает» и т. д.

Приглашали в школу, чтобы занять ребят, массовиков-затейников. Они проводили «минуты организованного смеха». Затейник, например, говорил детям: «Давайте сейчас мы все коллективно улыбнемся. Раз, два, три! Молодцы! А теперь организованно похлопаем себе и чихнем!» Все дружно хлопали и чихали.

Перемена заканчивалась, всех опять строили и отводили в классы. Потом весь урок отвечали не ученики, а учителя и причем на один и тот же вопрос: «Выйти можно?»

По этой ли или по какой другой причине, но «культурперемены» у нас не привились. Зато весной, которая всегда приходила в Москву как праздник, дети сами устраивали себе упоительные перемены, полные самых острых и радостных ощущений.

О том, как встречали весну 1937 года московские школьники, писал в своем приказе директор одной из школ. «Ввиду наступившей весенней теплой погоды, – вполне серьезно пишет директор, – дисциплина среди учащихся школы заметно пала… учащиеся опаздывают на уроки, сбегают с уроков с целью избежания получения плохих оценок, во время перемен не все еще выходят из класса, сидят на подоконниках, вылезают из окон, ходят по карнизам, чтобы пройти из одного окна в другое. Так, 26 апреля учащийся шестого класса „А“ Анохин вылез из окна уборной четвертого этажа и по карнизу с внешней стороны стены школы прошел в окно классной комнаты… Во время больших перемен учащиеся ведут себя на дворе школы крайне безобразно: набрасываются на автомобили во время езды, лазают по деревьям, заборам и крышам надворных построек».

Школьное начальство, разумеется, с такими явлениями боролось. В классах закрывали окна, выгоняли из помещений во время перемен всех учеников, запирали двери, но безобразия все равно не прекращались. Мальчишки в туалетах срывали с бачков цепочки, чтобы потом ими драться, обрывали проводку, выкручивали лампочки, желая сорвать занятия второй и третьей смены, когда на улице становилось темно. Выкручиванием лампочек, «встряхиванием» их, занимались, впрочем, не только мальчишки, но и девочки, как до, так и после войны.

Придумывали, конечно, и новенькое. В 1946 году, например, ученик четвертого класса Грибков бросил в чернильницу карбид. Чернила забурлили, как кипяток, и пользоваться ими стало невозможно.

Не надо думать, что во время войны все дети прониклись чувством ответственности момента, мобилизовались и стали хорошими. Нет. Хулиганы оставались хулиганами.

Водились они в каждой школе и в каждом классе. Находящиеся в архивах документы сохранили для истории их «славные» деяния. Из одного из них мы узнаем об исключении из школы в ноябре 1942 года ученика пятого класса Юрия Родина за то, что он «самовольно уходил с уроков, срывал уроки, на переменах зажигал спички в классе, вылил стакан кипятку ученице Пучковой за воротник, принимал активное участие в уничтожении классного журнала».

Классный журнал, «кондуит», как известно, является одной из школьных святынь. Сложное, смешанное чувство любопытства, страха и трепета вызывал и вызывает он у школьников. Учителя держат его при себе и ученикам не показывают. За допущенную оплошность в этом им иногда приходится расплачиваться неприятностями на работе.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-11-01 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: