Бывало, что одновременно ко многим школьникам привязывалась какая-нибудь фраза из произведения, которое они проходили, и они начинали эту фразу повторять когда надо и не надо. В пятидесятые годы таковой была фраза из «Евгения Онегина»: «Месье прогнали со двора», а в сороковые в сочинениях по произведениям Чехова особенно любимой была фраза о жаре в Африке. Помните, в пьесе «Дядя Ваня» Астров, подойдя к висевшей на стене географической карте мира, смотрел на нее и задумчиво произносил: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!»
Чем привлекало школьников тех лет это высказывание, сказать трудно. Может быть, жарой, о которой они мечтали в промерзшей Москве, а может быть, самой Африкой? Для московских школьников она тогда была сказочным и загадочным материком. Знали они о ней только по книгам, кинофильмам и маркам, которые продавались в магазине на Кузнецком Мосту (напротив зоомагазина) и около него. Почтовые марки «колониальной Африки» представляли собой особую ценность в любой коллекции. Бельгийское Конго, Французская экваториальная Африка, Оранжевая республика, Испанская Сахара, Абиссиния, Капская колония, Дагомея и т. д. и т. п. Нет теперь этих стран, устарели карты, на которых они цвели зеленым, фиолетовым или оранжевым цветом, и не манят к себе их саванны и джунгли московских мальчишек.
Больше всего, наверное, в те годы детей притягивали к себе кинотеатры. О том, что в них идет, извещали афиши. Тогда на улицах Москвы снова появились расклейщики. Ими были и мужчины, и женщины. Они носили большую холщевую сумку через плечо, со свернутыми в рулоны афишами, ведерко с клейстером и кисть на длинной палке. Подойдя к фанерному стенду, прикрепленному к стене здания или забору, расклейщики мазали кистью старую афишу на стенде, а потом ловким движением разворачивали на нем новую и проклеивали ее снаружи еще раз. Были афиши, представлявшие собой расписание кинофильмов. В них на белом фоне синей краской указывались названия кинотеатров, фильмов, идущих в них на этой неделе, а также время сеансов. Часть афиши выглядела по-другому. На ней указывалось название фильма и перечислялись кинотеатры, в которых этот фильм идет. Помимо наших, советских, пошли фильмы заграничные, такие, как «Голубой Дунай», «Джордж из Динки-джаза», «Серенада Солнечной долины». Значительная часть заграничных фильмов была трофейной. Они так и начинались: на экране, под звуки захватывающей музыки, появлялись титры со словами: «Этот фильм взят в качестве трофея при разгроме немецко-фашистских захватчиков». Так, насколько я помню, начинались фильмы: «Тарзан», «Королевские пираты», «Остров страданий», «Знак Зорро», «Человек-невидимка» и др.
|
|
В 1946 году воображение мальчишек потряс отечественный кинофильм «Пятнадцатилетний капитан». Фраза же бандита Негоро, роль которого великолепно исполнял Астангов, «О нет, я не Негоро, я капитан Себастьян Перейра, может, слыхали? Торговец черным деревом, негоциант, компаньон великого Альвеца!» стала на долгие годы любимой фразой, и не только детей. Правда, критика нашла африканские сцены фильма наивными и аляповатыми, а пляски негров затянутыми и однообразными. Однако мальчишки так не считали. «Гангу-тамангу» полюбили все. Даже некоторые учителя уверовали в полную реальность картины. На учительской конференции Коминтерновского района Москвы молоденькая, хорошенькая учительница совершенно искренне сообщила: «Ходили с классом на фильм „Пятнадцатилетний капитан“. Узнали природу Африки». То, что фильм снимался недалеко от Батуми, а негров в нем изображали двести пятьдесят местных жителей, никому и в голову не приходило.
|
|
Да школьникам и знать об этом было не нужно. Никто из них не мог себе представить, что сможет когда-нибудь отправиться в Африку. Для них тогда были открыты только Север и Восток. Не удивительно поэтому, что опоздавший на урок школьник, имеющий о природе и животном мире Африки весьма туманное представление, в ответ на предложение учителя «слетать за родителями» заявил: «А я не жираф и летать не умею!»
В нашу жизнь вместе с кинофильмами на многие годы входили услышанные в них словечки и фразы. Из фильма «Волга-Волга» вошло в жизнь «Спасайся, кто может! – А кто не может?», из «Котовского» – «Кто-то что-то сказал, или мне это показалось?» (эта фраза произносилась с «блатным» акцентом), из фильма «Сердца четырех» – «Я сматываю удочки!», а из «Подвига разведчика» – «Скажу вам как разведчик разведчику, что вы болван, Штюбинг!». Фразы эти и выражения постоянно употреблялись в разговорах и вызывали оживление.
И вообще, самая интересная жизнь школьников начиналась на улице, во дворе, где дети были предоставлены сами себе. Здесь девочки играли в «классики», разлиновав асфальт мелом, или в «штандер», бросая мячик. Мальчишки играли в ножички. Взяв нож за кончик лезвия или за ручку, бросали его так, чтобы он воткнулся острием в землю, после чего проводили им линию, отрезая у противника кусок земли. Металлические деньги и биты использовались мальчишками при игре в «расшибец» или «пристенок». Монета, ребром которой ударяли о стену, должна была отлететь и упасть рядом с другой монетой, лежащей на земле. Если от своей монеты до чужой дотянулся пальцами – чужая монета твоя. Играли в жучка, угадывая, кто тебя ударил по выставленной сбоку ладони, в чехарду, играли в войну, в футбол и прочие увлекательные и азартные игры. Мальчишки еще любили играть в «чеканку», то есть подбрасывать «щечкой» (внутренней стороной стопы) «пушок». Делали «пушок» так: брали кусочек меха и заливали его с обратной стороны расплавленным свинцом или оловом (для этого можно было растопить солдатика). Побеждал тот, кто подкидывал «пушок» больше раз. Играли также в прятки, салочки, колдунчики, где осаленный застывал на месте и ждал, пока его, пробегая, расколдует прикосновением руки другой участник игры. Играли в жмурки, в двенадцать палочек и другие игры.
|
|
«Водил» в игре тот, на кого выпадало последнее слово считалки. Произносивший считалку при каждом слове касался ладонью одного из играющих, в том числе и себя. Существовали, например, такие считалки: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?», «Дора-дора-помидора, мы в саду поймали вора. Стали думать и гадать, как нам вора наказать. Мы связали руки, ноги и пустили по дороге. Вор шел, шел, шел и корзиночку нашел. В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружево, ботинки – что угодно для души», а еще такая: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить – все равно тебе водить». Существовала еще одна замысловатая считалка, состоящая из непонятных (кроме последнего) слов: «Эна дуна рэс. Финтер минтер жес. Эна дуна раба. Финтер минтер жаба».
Обходились и без считалок. Кто-нибудь выставлял руку ладонью вниз, а другие подставляли под ладонь указательные пальцы. Кого державший ладонь успевал схватить за палец, тот и водил.
Для тех, кто, несмотря ни на что, не желал «водить», существовала дразнилка: «Неотвожа – краснорожа, на татарина похожа, а татарин на свинью, хрю, хрю, хрю!»
Была популярной еще одна дразнилка. Начиналась она с имени того, кого ей дразнили, например: «Витька-дурак курит табак, спички ворует, дома не ночует».
При игре в прятки тот, кто водил, вставал лицом к стене, закрывал его по бокам ладонями и громко произносил: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. Тот, кто за мной стоит, тому три кона водить», или просто: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать».
А стены домов, подъездов и туалетов были разрисованы и исписаны не только неприличными словами и рожами. Здесь были и «Вова плюс Света = любовь», и «Юрка – дурак», и «Виталька – жид». Были здесь и звезды, и фашистские свастики и не потому, что дети сочувствовали фашистам, а просто так, знак был новый и модный. Говорили, что свастика состоит из четырех «Г»: Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс. Карапузам делали «козу», расставив и шевеля безымянным и указательным пальцами и произнося с расстановкой: «Идет коза рогатая за малыми ребятами…» Когда лил дождь, кричали: «Дождик-дождик, перестань, мы поедем в Аристань, Богу молиться, Христу поклониться». Отпуская с руки в полет «божью коровку», говорили ей вслед: «Божья коровка, полети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого».
Взрослые «показывали Москву» детям. Стискивали им голову руками и поднимали. Процедура была довольно неприятная.
Много слов находилось у детей тех лет для выражения похвалы, восторга: «клёво», «здоровски», «мировски», «ачка», «законно», «ништяк». Того, кто задавался, называли «фикстулой», от слова «фикстулить», задаваться, а обманщика называли «жухало». Взял что-нибудь и не вернул, значит «зажухал». Вместо «отстань» говорили «адзынь», а когда клялись в том, что говорят правду, – «честное ленинское!» или «честное сталинское!» или просто «сукой буду!». К слову «герой» прибавляли «портки с дырой», а к словам «сын полка» – «нос до потолка, уши до дверей, сам, как воробей». Слова «Внимание, внимание!» дополняли рифмами: «… идет на нас Германия с вилами, лопатами, бабами пузатыми».
Распространенным было выражение «За левый глаз не судят». Откуда оно взялось, я не знаю. Какое-то логичное объяснение этой юридической нелепости я нашел в одном из выпусков «Судебной практики Верховного суда СССР» за 1945 год. В нем описывался случай, когда начальник ОБХСС (отдела борьбы с хищениями социалистической собственности) одного из подмосковных городков застрелил у себя в кабинете, во время допроса, некоего К., заподозренного в краже. Начальник попал К. в левый глаз и выбил его. Дали ему за это десять лет. Однако вышестоящая инстанция поверила начальнику в том, что К. пытался на него наброситься и ударить табуреткой по голове, и уголовное дело прекратила. У людей же, не искушенных в юридических тонкостях, могло сложиться мнение, что за левый глаз вообще не судят.
Про умных говорили: «Профессор кислых щей», а про глупых: «Смотрит в книгу, а видит фигу». Когда удавалось кого-нибудь обмануть, то обманутого дразнили: «Обманули дурачка за (или „на“) четыре кулачка!»
В ссорах же дело доходило до таких выражений, как «гад», «сучий потрох», «пидер гнойный» (надеюсь, читатели простят меня за этот «свинский натурализм»), ну и, конечно, «жид», а также до употребления обидных кличек от остроумно-индивидуальных (у нас в классе, например, у одного мальчишки была кличка «аскарида „Б“„) до грязно-нецензурных. Заканчивалась ссора между мальчишками нередко вызовом: «Давай стыкнёмся!“, то есть подеремся. Если ссора происходила в школе, то драка назначалась после уроков на школьном дворе или на переменке в уборной, в окружении толпы сочувствующих, болельщиков и просто зевак. Дрались кулаками до первой крови.
У школьников был свой мир вещей. Многие из них имели компасы и магниты. Тогда в магазине можно было купить магнит, формой похожий на подкову. Одна половина его была окрашена в красный, а другая – в голубой или синий цвет. Любили жевать черный, как антрацит, вар, от которого белели зубы. Вар плавился в специальных котлах на улицах для приготовления асфальта.
В карманах штанов мальчишки носили гильзы, патроны, иностранные и старинные монеты, рогатки и «чертовы пальцы».
«Чертовы пальцы», небольшие гладкие темные цилиндрики, были достопримечательностью того времени. К чертям они, конечно, никакого отношения не имели. Это были белемниты – окаменевшие животные юрского периода мезозойской эры, из которых наши далекие предки в каменном веке делали наконечники для стрел. Находили их строители метро глубоко под землей и раздавали мальчишкам.
В московской земле, как известно, копались не только метростроевцы. В 1947–1948 годах в городе стали прокладывать газовые трубы. Вырыли траншею для труб и в Сергиевском переулке, как раз там, где раньше была церковь, а при ней – кладбище. Церковь давно снесли, кладбище сравняли с землей, построили школу, а о покойниках забыли. Когда же заработал экскаватор, скелеты так и полезли из-под земли. Кости, черепа, похоронные принадлежности… Мальчишки стали черепа собирать и относить в лавку старьевщика. Она находилась рядом с керосиновой лавкой на Трубной улице, там, где теперь угол Парламентского центра, как раз напротив Печатникова переулка. Мальчишки натаскали старьевщику несколько мешков этих самых черепов. Вообще они носили ему все, что попадалось под руку. Сдавая в утиль старый примус, чтобы получить за него побольше денег, они насыпали в него песок. Старьевщик с ними не спорил, однако денег за песок не платил.
Мальчишки хвастались друг перед другом своими находками и менялись ими.
Появились в продаже игрушки. Особенно популярными были солдатики и кубики. Кубики делались и на заказ. В магазинах покупали машинки, в том числе и заводные, с ключиком. Помню красную пожарную машинку, у которой выдвигалась лестница. Надо было для этого покрутить маленькое колесико. В «Мосторге» продавались целлулоидные пупсы и немецкие губные гармошки. Особую радость доставляли «Волшебные фонари», фильмоскопы с диафильмами. Когда еще не было телевизора, домочадцы гасили свет в комнате, самый младший член семьи включал свой аппарат и на стенке или простыне появлялись черно-белые или цветные картинки с титрами: «Синдбад-мореход», «Калиф-аист», «Кот и пес» (по басне Михалкова) и многие другие, которые запоминали наизусть.
Пройдет несколько лет, и в начале пятидесятых годов школьники начнут носить форму. Девочки, как до революции, – строгое, в основном коричневое платье с отложным или стоячим, часто кружевным воротничком. Фартук черный, а по праздникам – белый. Когда 1 сентября или 30 апреля они шли в школу в белых фартучках, в городе становилось светлее. Мальчики же наденут форму в 1954 году. Кто-то предпочтет китель, а кто-то – гимнастерку. Форма будет иметь цвет морской волны и золотые пуговицы.
А пока что учились без формы. Проблем и так хватало. С каждым годом расширялись программы и повышались требования. Появились новые толстые учебники. Один только учебник истории СССР под редакцией А. М. Панкратовой насчитывал около тысячи страниц! Авторы учебников старались втиснуть в них, пусть вкратце, но всю свою науку. В начале пятидесятых специалисты подсчитали, что восьмиклассники, помимо шести уроков в школе, должны были тратить на подготовку домашних заданий шесть-семь часов, то есть работать по двенадцать-тринадцать часов в сутки!
К выполнению домашних заданий подключались родители. Это были уже не те родители, которые приводили в школы своих чад в двадцатые годы. Все они в свое время уже подпали под закон о всеобщем обязательном среднем образовании и кое-что знали. Ну а те родители, которые учились в гимназиях и реальных училищах царского времени, – тем более.
Так в стране подрастало поколение наших современников. Напутствием ему служили слова пионерской песни:
Готовься в дорогу на долгие годы,
Бери с коммунистов пример.
Работай, учись и живи для народа,
Советской страны пионер!
Глава десятая
ЖЕСТОКОСТЬ
Блатные. – Среди бела дня и темной ночи. – Любовь или смерть? – Шайки. – Изверги, выродки и уроды. – Банды. – Коты и кошки. – «Оступившиеся». – Убийцы женщин. – Женщины-убийцы
Не вдаваясь в вопросы о причинах преступности того времени, вспомним о преступниках и жертвах, о судьбах человеческих, заглянем во дворы и подворотни, «хазы» и кабинеты следователей, помянем безвременно погибших, вспомним недобрым словом и погубивших их. Ведь все они для нас москвичи и уже этим интересны.
А сколько в Москве воров было в сороковые годы! Не сосчитать! Где они теперь, где Спиридонов Толик с 1-го Спасоналивковского переулка по кличке «Гривенник», где Борис Михайлович Гущин по кличке «Гуля» со Среднего Кисловского переулка, где Морозов по кличке «Мексик», Ананьев по кличке «Германец»? Может быть, кто-то из них сгнил в лагере, загнулся от чахотки, напоролся на нож, а может быть, еще доживает свою жизнь честным обывателем где-нибудь в Ейске или Бугуруслане. В Москве уж почти не осталось домов, в которых прошли их детство и воровская юность. Расселены подвалы, снесены бараки, деревянные и просто старые дома. Постарели их подруги, перемерли ловившие их когда-то опера и пристававшие к ним со своими вопросами следователи и судьи. Никто теперь не носит кепок-восьмиклинок с маленьким козыречком и обшитой материей пуговкой на макушке, которые приобретали они на рынках и называли «москвичками», никто теперь не заправляет с напуском в хромовые сапоги-гармошки брюки, не надевает под плащ или ватник белое кашне, не щеголяет металлической коронкой на верхней челюсти. Устарели и ушли в прошлое татуировки, которыми украшали руки, ноги и другие места блатные всех мастей. Да и кто теперь захочет писать на себе лозунги типа: «Не забуду мать родную», «Помни слова матери», слова: «Любовь» и «Дружба», свои паспортные данные или имя любимой, кого могут привлечь к себе такие примитивные картинки, как сердце, проткнутое стрелой, голуби, якоря, перстни на пальцах, а на запястье ручные часы с браслетом? Кому теперь придет в голову украшать свою грудь портретами Ленина и Сталина, а половой член словом «нахал»?
Изменились, наверное, и клички. В те незамысловатые времена и клички были незамысловатые: Пека, Шанхай, Пат, Чепа, Рыжий, Седой, Малышка-цыганок, Сынок, Колюська, Дрозд, Иван Фиксатый, Жук, Киля, Швейка, а то и хуже: Придурок, Шалава, Таракан, Хмырь и пр.
От унизительных кличек старались избавиться. Вот, например, какой разговор произошел между следователем и Мишкой Ходаковым, арестованным за грабеж. Ходаков: «Моя уличная кличка среди моих товарищей „Медведь“„. Следователь: „Кто это может подтвердить?“ Ходаков: „Никто“. Следователь: „А следствию известно, что ваши товарищи называют вас уличной кличкой „Нос“«. Ходаков: «Нет, уличной кличкой «Нос“ меня мои товарищи не называют“.
Врал Мишка. Была у него кличка «Нос» и дали ему эту кличку за то, что у него действительно был большой угреватый нос. Мишка же стеснялся и своего носа, и своей клички, а поэтому следователю врал.
Кличка – не прозвище, и вору она нужна не для баловства, а для дела. С ее помощью он исключает себя из списка граждан, то есть тех, кого «бережет» милиция. Порой воры и сами знают друг друга только по кличкам, и это именно то, что им нужно. Ведь у клички нет ни возраста, ни семьи, ни отчества, ни адреса. На нее не выдают ни карточки, ни паспорта, она не написана на лбу своего обладателя. Ее не регистрируют в загсах и не пишут на кладбищенских памятниках. Она не передается по наследству и не присваивается в порядке поощрения.
Ну а если иметь две фамилии, то по одной из них, и воруя, можно прожить жизнь честного человека. Участник одной из московских банд Тарасов-Петров как-то заявил на допросе следователю: «Моя настоящая фамилия Тарасов, а Петров – это моя воровская фамилия, под которой я судился три раза». А вообще Тарасов судился пять раз. Первые два раза под своей фамилией. При освобождении ухитрился получить справку на Петрова. Вот так в одном человеке уживались два, да еще вора.
И сколько бы ни изменяли преступники форму одежды, татуировки, фамилии и клички, неизменной оставалась их гнусная человеческая сущность. Бандит оставался бандитом, вор – вором, убийца – убийцей.
Как-то, допрашивая в суде свидетеля, молодого парня, в прошлом судимого, я попросил его назвать синоним слова «преступление». Парень подумал и сказал: «подлость». И он был прав. Преступление, в нашем обычном понимании этого слова, всегда подлость, даже если оно не связано с кровью, а ограничивается наглостью и бесстыдством.
Примерами этого могут служить факты, изложенные в газетных сообщениях тех лет, из которых мы узнаем, например, о том, что Акулина Баландина в 1941 году занималась ростовщичеством, а Носков, приговоренный в марте 1943 года к расстрелу, угонял автомашины и зарабатывал на перевозках, как писала газета, «огромные деньги». Представляю, какие деньги можно было получить в октябре 1941 года, когда люди бежали из города да еще с вещами! А вот гражданин Коренек в 1944 году получил всего пять лет. Он вырывал листы из книг библиотек: Государственной публичной имени Ленина и МГУ. При обыске у него дома нашли две тысячи страниц! Лучше бы уж он людей из Москвы вывозил, вреда было бы меньше.
Узнавая о преступлениях, совершенных людьми, человек окунается в море подлости. Может быть, поэтому любое, даже самое ничтожное проявление преступником человечности, доброты воспринимается как чуть ли не благородство, за которые мы готовы ему многое простить.
В 1949 году Гостев, Глазков и Гриневич, организовав банду, грабили женщин. Как-то Гостев, угрожая пистолетом, отнял у одной из них сумку. В ней была получка – сто семьдесят рублей. Бандит забрал сумку, но потом, взглянув на женщину, имевшую довольно жалкий вид, вернул ей сумку и десять рублей, сказав: «Вот тебе, мать, на хлеб».
Главарь банды Соловьев (о нем после), услышав плач ребенка, всегда уходил из квартир, которые грабил.
Однако все это скорее исключения, чем правила, и преступления военных и довоенных лет не уступали по своей жестокости преступлениям других времен. Чувствительность в уголовном мире не в почете.
Злоба, страх, зависть, жадность владеют душами преступников. В их среде царят все пороки и мерзости, присущие миру убогих, опустившихся обывателей. Они трусливы и продажны, жестоки и грубы. Люди, сохранившие в себе человеческие черты, такие, как Соловьев, встречаются среди них гораздо реже, чем среди кого бы то ни было.
Особенно дикие и неоправданные преступления совершали молодые ребята. В те годы к ним легко попадало огнестрельное оружие, и у них чесались руки, хотелось стрелять.
… В доме 9 на Сретенке жил один «переросток», Валька Слепов по кличке «Биллибонс» (его левый глаз закрывала черная повязка). Было ему тогда, в 1943 году, шестнадцать лет. Надо сказать, что в войну допризывники нередко пополняли ряды преступного мира. Компанию им составляли инвалиды и прочие белобилетники. Так вот, как-то в мае, выйдя из кинотеатра «Уран» после фильма «Дети капитана Гранта», Биллибонс со своими дружками – Валькой Ильичевым с Печатникова переулка и Сашкой Химичевым с Колокольникова – отправился гулять по Рождественскому бульвару. Было двенадцать часов ночи. (Вот вам и «комендантский час»!)
На бульваре они увидели женщину. Биллибонс достал из кармана пистолет и выстрелил в нее. Зачем он это сделал, он и сам не знал. Женщина упала и стала кричать. Мерзавцы разбежались, а женщину, ею оказалась Аня Козлова, подобрали добрые люди и доставили в институт Склифосовского. Биллибонса поймали. Получил он десять лет, и с тех пор его на Сретенке никто не видел.
Шайка Крюкова орудовала в основном в районе Раменского шоссе. В апреле 1946 года бандиты зашли в один из домов деревни Троицко-Голенищево. На кухне квартиры находилась Ольга Сергеевна Беспалова, она что-то варила на керосинке. Увидев бандитов, Беспалова стала кричать. Бандиты выстрелили в нее и убили. Как-то ночью, на шоссе, Крюков увидел старушку, Елену Никитичну Залепухину. Он достал пистолет и старушку застрелил, «убил насмерть», как потом было написано в протоколе.
Конечно, ни у Беспаловой, ни у Залепухиной бандиты ничего не взяли, да и брать-то у них было нечего.
Даже тогда, когда было чем поживиться, нервы у мальчишек не выдерживали, не были они еще готовы к профессиональной преступной деятельности. Так, в июне 1949 года банда Артура Сазонова совершила налет на дачу полковника Худякова на Октябрьском шоссе. Когда взламывали дверь, появился полковник в галифе и тапочках на босу ногу. Сазонов выстрелил в него через стеклянную дверь и убил. После этого все разбежались. Мертвый полковник показался им страшнее живого.
Впрочем, такое поведение преступников скорее исключение, чем правило.
Есть в Москве Шепелюгинская улица. Это там, где был Перовский рынок, у Старообрядческого кладбища. Так вот на этой самой Шепелюгинской улице в доме 7 жила Лидочка Перевезенцева, а недалеко от нее, в доме 68 по шоссе Энтузиастов, – Валька Политова. На их квартирах осенью 1943 года часто собирались дважды дезертировавший из армии Романов и его дружки: Солдатов, Седов и Ваннов, не достигшие призывного возраста. Они нигде не учились и не работали, а обворовывали окружающих во время бомбежек. Потом им это занятие надоело: риск большой, а выгода – копейки: ну что можно было взять у нищеты, жившей в бараках? А им хотелось иметь большие деньги… И вот 5 ноября 1943 года, по наводке Политовой, работавшей кассиром магазина на шоссе Энтузиастов, они убили и ограбили инкассатора Потемкина, приходившего в тот день в магазин за выручкой. Дело было так. Романов, Седов и Солдатов пришли в условленное время в магазин, но инкассатора не застали. Романов спросил продавщицу: «Инкассатор был?» – «Ушел только что», – ответила та. Бандиты выскочили на улицу и увидели удаляющегося с портфелем инкассатора. Романов нагнал его и, выстрелив с двух шагов в голову, убил, после чего схватил портфель и вместе с Седовым и Солдатовым прибежал на квартиру Перевезенцевой. Денег в портфеле оказалось двадцать две тысячи рублей. Сердце Романова радостно билось, руки тряслись. Десять тысяч он тут же отдал Солдатову и Седову. Те на рынке в Малаховке купили себе на них сапоги. Девчонкам, Лидке и Вальке, Романов купил чулки и одеколон. На следующий день устроили пьянку. Но, как говорится, «недолго музыка играла». Уже 11 ноября физиономия Солдатова, проходившего мимо стадиона мясокомбината, показалась подозрительной работникам милиции. Его задержали и отобрали пистолет. На следующий день задержали Романова с парабеллумом в кармане. Трибунал приговорил его к расстрелу. Бегал Романов, бегал от фронта, все за жизнь свою драгоценную опасался, а пуля его в Москве-то и нашла. Вот уж, как говорят в народе, что на роду написано – того не миновать. И стоило ли за какие-то фильдеперсовые чулочки для Лидочки убивать человека и жертвовать своей жизнью? Бред какой-то! Но когда в руке пистолет, а в голове холодный осенний ветер – то возможным становится все.
Револьвер в руках человека глупого, нервного и злого сгубил не одну жизнь. Изъятие оружия у населения стало одной из важнейших задач милиции. Работникам ее стали даже давать премии в размере оклада за каждый изъятый ствол, а на стенах милицейских кабинетов появились плакаты со словами: «Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука врага!»
31 марта 1946 года газета «Московский большевик» в заметке «Убийца приговорен к расстрелу» рассказала об убийстве девятнадцатилетней студентки строительного техникума Шуры Дудалевой неким Балакиным.
Балакин был вором. Имел две судимости: одну за хлебную палатку, вторую – за часовую мастерскую на улице Горького. Жил он в доме 6/7 по 2-й Тверской-Ямской улице, это рядом с домом, в котором прошло детство Бориса Пастернака. Владимир Балакин нигде не работал и ждал призыва в армию. Одно тяготило его душу. Прошлым летом влюбился он по самые уши в Шурку Дудалеву. Она жила рядом, на 4-й Тверской-Ямской, в доме 31. Дом этот и сейчас там стоит. Прохода он Шурке не давал – добивался любви. Она просила оставить ее в покое, а он говорил, что убьет ее, если она его бросит. Дело дошло до того, что в ноябре 1945-го, когда Шура в очередной раз отказалась с ним жить, он стрелял в нее. Наконец наступил последний вечер. Следующим утром он должен был стоять у дверей военкомата. По этому случаю у него дома собралась компания. В разгар пьянки он покинул дружков и пошел на 4-ю Тверскую-Ямскую. Там он встретил Шуру, проводил до дома, а в подъезде потребовал, чтобы она ему отдалась. Она отказалась. Тогда он застрелил ее и пошел домой.
Убитую вскоре обнаружили соседи, они и вызвали милицию. Виновного в убийстве определили сразу. Балакина милиция знала, знала она и о том, что он преследовал убитую. Брать Балакина на квартире не стали. При перестрелке могли погибнуть случайные люди. Решили сделать засаду недалеко от его дома. Милиционеры 13-го отделения милиции Алексеев и Морковкин заняли место у ворот дома 4 по 2-й Тверской-Ямской улице и стали ждать. Во втором часу ночи Балакин вышел на улицу провожать гостей. Расставшись с ними, пошел домой и тут заметил двух мужчин. Сразу понял, что это сотрудники милиции. Они ждут его, чтобы арестовать за убийство Дудалевой. Он расстегнул пальто и сунул руку в карман брюк, где лежал пистолет. Милиционер Алексеев подошел к нему и потребовал предъявить документы. Балакин, ничего не говоря, вынул из кармана пистолет и выстрелил в Алексеева, попав ему в висок. Морковкин растерялся и стрелять не стал. Балакин скрылся. Задержали его 9 января в квартире родственников, на Пироговке.
Так один балбес за один вечер загубил две чужие жизни и одну свою. И таких случаев было немало. В послевоенные годы насильственной смертью погибала почти половина москвичей. Большинство, конечно, на транспорте. Особенно лютовали шоферы. Об этом мы уже говорили. Гибли люди и от пуль в мирном городе… В 1946 году в Москве, по данным Бюро судебно-медицинских экспертиз, от огнестрельных ранений погибло сто девяносто шесть человек, а в 1947-м – сто двенадцать. Это значительно больше, чем было убито тяжелыми предметами по голове (в 1946-м – пятьдесят пять, в 1947-м – восемьдесят шесть), хотя именно этот вид убийств являлся всегда истинно российским.
В этом нет ничего удивительного. В городе было много огнестрельного оружия. Его привозили с фронта, покупали на рынках рублей за пятьсот, ради него даже убивали милиционеров. Был и еще один способ его добычи. На завод «Серп и молот» старое оружие привозилось на переплавку. Оттуда его и похищали. Пистолет позволяет ничтожеству почувствовать себя всесильным. Оружие приобретает власть над таким человеком, побуждает к действию.
Пистолет придает бандиту силы, наглости. Примером тому может служить нападение на директора магазина № 39 Щербаковского РПТ Кузнецова. А дело было так. Кириллов и Дорошенко через знакомую им Лобанову, торговавшую в палатке от магазина № 39, узнали, когда и как Кузнецов сдает выручку магазина. 13 августа 1949 года они, как и было задумано, подошли к автобусной остановке «Отрадное» на Владыкинском шоссе. В семь часов вечера сюда же пришел и Кузнецов. Выручка его магазина – около десяти тысяч рублей – лежала в инкассаторской сумке, сумка была завернута в газету и сверток этот Кузнецов держал под мышкой. Ничего не подозревая, он встал в очередь на автобус, а Кириллов и Дорошенко встали за ним. Когда наконец подошел автобус и Кузнецов поставил правую ногу на ступеньку задней двери, Кириллов выстрелил ему в голову и убил. Кузнецов упал, женщины закричали, заметался вдали, услышав выстрелы, милиционер. Кириллов и Дорошенко, схватив инкассаторскую сумку с выручкой магазина, бросились бежать к автомашине «Додж», за рулем которой их ждал в условленном месте знакомый шофер. За бандитами бежали несколько человек с остановки. Кириллов и Дорошенко стреляли в них, но, к счастью, ни в кого не попали. В конце концов им удалось скрыться. Сначала на машине, потом, когда она сломалась, пешком они добрались до пивной на Марьинском рынке, где очень довольные собой распили пол-литра водки и несколько кружек разбавленного пива. Все похищенные деньги они пропить не успели, так как были арестованы и получили по двадцать пять лет с конфискацией имущества.