Под одобрительный гул зала он продолжал: «… Скажи о карцере – так все ужасаются. А ведь если школа оставляет после занятий ученика на один-два часа, то ведь это тот же карцер, только завуалированный». Тут кто-то из зала предложил: «А без обеда оставить?» На что Курындин, кивнув, спокойно ответил: «Если нужно, то и без обеда можно оставить».
18 декабря, перед самым совещанием, в «Известиях» была опубликована статья Курындина «Давайте поспорим». В ней он писал о том, что учителям надо быть требовательными и не уговаривать школьников, а приказывать им. В качестве примера он приводил свою школу. Здесь для обуздания анархического духа, помимо нарядов, принимались и другие, вполне конкретные меры. Например, ровно в восемь часов пятнадцать минут дверь в школу запиралась и опоздавший мог попасть в класс только через кабинет директора. На первый раз он отделывался выговором, ну а потом получал наряды. В наведении порядка, и Курындин в этом прав, у школы помощников не было. Поэтому не случайно его так возмущали приходившие из милиции открытки следующего содержания: «Ученик вашей школы Петя Семенов катался на подножке трамвая. Примите меры». А какие меры он мог принять в этом случае? Высечь, что ли? Ведь даже нарядов дети не боялись. А некоторые так наоборот – старались их заработать. Он вспомнил случай, когда один наказанный колол дрова, а его приятель ему позавидовал и сказал: «Пойду натворю что-нибудь, может быть, и мне разрешат дрова поколоть». Суровость нравов тех лет не позволяла падать в обморок при каждом сообщении о наказании или об эксплуатации детского труда. В 110-й школе, например, полы всегда мыли сами школьники, начиная с четвертого класса, и наказанием это никто не считал.
«Правила для учащихся», о которых директора школ говорили на совещании, окончательно похоронили послереволюционные идеи свободы, самодеятельности, партнерства учеников и учителей и вообще свойственную той эпохе непринужденность поведения и общения. Теперь, поняв, как трудно вести большую войну при недисциплинированном населении, государство оценило важность порядка, которым отличалась дореволюционная школа.
Новые «Правила» требовали, чтобы ученики сидели на уроках прямо, не облокачиваясь и не развалясь, садились за парту после ответа только с разрешения учителя, при встрече с ним или с директором школы на улице «приветствовали указанных лиц вежливым поклоном», а мальчики к тому же снимали головные уборы.
Наряду с обычными пожеланиями: быть почтительными со старшими, вести себя скромно и прилично, дорожить честью своей школы и класса, «Правила» требовали от учащихся не употреблять бранных и грубых выражений, не курить, не играть в карты на деньги и вещи (благодаря последним требованиям создается впечатление, что правила писались не для учащихся, а для арестантов). Кроме того, «Правила» предписывали учащимся носить при себе ученический билет, бережно его хранить, никому не передавать и предъявлять по требованию директора и учителя.
Руководство Наробраза надеялось такой «паспортизацией» повысить ответственность несовершеннолетних школьников за свое поведение.
Учителя вдалбливали «Правила» ученикам, заставляли повторять их, а некоторые учителя русского языка диктовали «Правила» на своих уроках. Тем временем требования к школьникам росли, а запреты увеличивались. В феврале 1944 года школьникам было запрещено в учебные дни ходить в кино и театры (посещение их в эти дни мог разрешить директор школы), а также появляться на улице после десяти часов вечера. За нарушение этого правила постановление Моссовета грозило родителям штрафом и даже привлечением к уголовной ответственности.
Для того чтобы пораньше взять детей под свой контроль и опеку, государство в 1943 году ввело школьное обучение с семи лет.
Самым страшным оружием в руках Наробраза стала двойка по поведению. По замыслу реформаторов она должна была означать «нетерпимое» поведение учащегося и повлечь за собой исключение его из школы.
Чтобы бороться с разгильдяями, которые на уроках занимались своими делами и не слушали преподавателя, ввели оценку и за прилежание.
Тем, кто не имел пятерки по поведению, по окончании четвертого или седьмого класса выдавалось не свидетельство об окончании школы, а только справка. Зато тот, кто оканчивал школу с пятерками по основным предметам и поведению, получал «Похвальный лист», ну а круглые и не совсем отличники – золотые и серебряные медали. Они были введены в 1945 году. На их лицевой стороне была изображена открытая книга и выбиты слова: «За отличную учебу».
Введение цифровых баллов, запреты ходить в кино (их, правда, никто не соблюдал), обязанность делать директору на улице «здрасьте» не повлияли на жизнь школьников, а вот что действительно круто изменило школьную жизнь, так это введение с 1 сентября 1943 года раздельного обучения. Это нововведение вместе с цифровыми баллами закончило реставрацию в СССР старорежимной школы. С 1918 года в наших начальных и средних учебных заведениях мальчики и девочки учились вместе. Теперь снова, как и до революции, ученики были разделены по полам. Представляю, какое разочарование, а может быть, и боль, испытали те, кто все лето ждал встречи с любимой или любимым у дверей школы и не дождался ее! Летом 1943 года в газетах шло обсуждение этого вопроса. «В семье, – говорили сторонники совместного обучения, – все живут вместе: родители, дети, братья и сестры. Школа – естественное продолжение жизни, проведенной в семье. Зачем создавать какие-то монастыри? Чтобы появился запретный плод, чтобы дети, мальчики и девочки, отвыкли друг от друга, одичали? А об облагораживающем влиянии девушек на юношей разве можно забывать? А о мужественно-стимулирующем влиянии юношей на девушек? А как можно забывать о том, что совместное обучение, соблюдение дисциплины, занятия физкультурой предохраняют от обострения сексуальных потребностей!»
Но их уже не слушали. Противники совместного обучения указывали на то, что мальчики и девочки развиваются не одновременно. Сначала девочки обгоняют в развитии мальчиков, потом мальчики девочек. В создании мужских школ деятели школьной реформы видели широкие возможности военного воспитания. Кроме того, настаивая на раздельном обучении, они ссылались на большую склонность мальчиков к точным наукам, технике, на создание в условиях однополости обстановки большей дружбы, товарищеской поддержки и взаимопонимания. К сожалению, во многих московских семьях детей становилось все меньше и меньше, и уже не многие школьники имели братьев и сестер, а поэтому совместная школа все меньше служила семье ее «естественным» продолжением. Кроме того, все больше становилось семей, где не было не только братьев и сестер, но и отцов. Треть, а то и большая часть учеников и учениц в классах росла без них. «Безотцовщина» вела к появлению волевых, самостоятельных женщин и разболтанных, не привыкших к дисциплине мужчин. Появилось среди них немало таких, которые, не желая что-либо делать, падали на пол, сучили ножками и закатывали истерики, а выросши, не желали идти в армию и содержать семью.
Жизнь показала, что вместо гимназисток и кадетов, какими представляли себе будущих школьников некоторые реформаторы, в наших школах возникло нечто иное. В условиях раздельного обучения у девочек снизился интерес к жизни, а мальчишки просто одичали. Их дисциплина ухудшилась, снизилась успеваемость. Девочки для мальчишек перестали быть простыми и близкими, а стали чужими и непонятными. Если раньше, преодолевая волнение, прямо на уроке можно было положить руку на ножку сидящей рядом за партой девочки, и она замирала, боясь шелохнуться, то теперь, вдалеке от этих ножек, ручек и прочих прелестей мальчишки разучились даже разговаривать с девочками, а могли при них только драться, возиться да задирать их.
О проявлении у мальчишек таких звериных инстинктов говорит приказ директора школы № 40 от 27 января 1944 года, которая находилась в Теплом переулке, что в Хамовниках. «В последнее время, – говорилось в приказе, – наблюдается, что после конца уроков второй смены девочки большими группами скапливаются у дверей школы, дожидаясь подруг из других классов. Это скопление привлекает внимание мальчиков с улицы. Они начинают драться и т. д. Создается крайне некрасивая картина. Предлагаю всем преподавателям второй смены: 1. Провести разъяснительную беседу в классе о необходимости после уроков уходить домой. 2. Провожать класс до двери школы и не уходить, пока класс не разойдется по домам. В случае нужды следует наиболее трусливых девочек провожать до ближайшего переулка». А что потом? На этот вопрос ответа не было.
Для того чтобы как-то упорядочить поведение учеников мужских школ, некоторые директора стали, в виде поощрения, устраивать вечера с танцами, на которые приглашали девочек из соседней школы.
После одного такого вечера, когда все его участники спустились в раздевалку, мальчишки пролезли вперед и разобрали свои пальто, а девочки остались стоять и ждать, когда им позволят одеться. Директор не стал ругать мальчишек, а высмеял их. Это подействовало. Мальчишки стали сначала получать пальто девочкам, а потом уж думать о себе.
Шла война, и девочек учили любить достойных. На уроках девочки хвалили Татьяну Ларину за ее верность генералу Гремину и осуждали Наташу Ростову за измену князю Андрею, находившемуся на фронте. Не ведая о том, девочки действовали в соответствии с принципами рыцарского кодекса чести ХII века, по которому выбор девушки определялся не возрастом и красотой избранника, а его доблестью и достоинством. Девочки сороковых годов, как прекрасные дамы при дворах королевы Алиеноры Аквитанской или графини Фландрской, придерживались святого правила: «Дама не может отказать в любви своему рыцарю из-за увечья, полученного в бою, ибо отвага и доблесть должны возбуждать любовь».
В новом учебном 1945 году в московских женских школах был введен новый предмет – «рукоделие». Многие девочки умели вышивать, а поэтому им было что подарить предмету своей любви.
Один из предпраздничных призывов ЦК ВКП(б), опубликованных в газетах незадолго до 7 ноября 1945 года, призывал школьников окружить всенародной заботой инвалидов Отечественной войны и семьи героических советских воинов, отдавших свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины. Призыв этот воспринимался вполне серьезно. Никому из школьников не приходило в голову по этому поводу кривляться и ерничать. И вообще школьники испытывали большое уважение к военным, к тем, кто был на фронте.
Примером этого может служить случай, произошедший в 178-й школе на Каляевской улице в декабре 1943 года. В третий класс был приглашен гость-фронтовик. Он рассказал ребятам о войне, о том, как храбро, не щадя жизни, сражаются на ней наши воины. Потом все заговорили о жизни класса, и оказалось, что один мальчик, сын генерала, командующего дивизией, посмотрев в кино фильм «Новые похождения Швейка», стал в отношении своих товарищей употреблять всякие словечки, которые говорили в кинокартине немцы: «хайль Гитлер», «шнель», «хенде хох», «русиш швайн» и пр. Учительница Битюгова, воспользовавшись тем, что ученики были настроены вполне серьезно под влиянием рассказов гостя, обратившись к классу, сказала: «Встаньте, ребята, у кого отец на фронте». Встало больше половины класса. «Встаньте, у кого отец погиб на фронте». Встало шесть человек. «Встаньте те, у кого мать или отец работают на фабрике». Встало еще несколько человек. После чего учительница, обратившись к мальчишке, сказала: «Кого ты оскорбил? Ты оскорбил их», а гость-фронтовик добавил: «Мне противно взять карандаш в руку, который побывал в руках немца, а ты употребляешь их приветствие. Ты оскорбил нас. Извинись».
Мальчишка был морально раздавлен. Всхлипывая и заикаясь, он попросил у всех прощения. Урок удался. Учительница и гость остались довольны. Когда все ушли на перемену, в классе остался один генеральский сын. Ему было стыдно выйти в коридор и посмотреть в глаза товарищам. Он чувствовал себя последним человеком на свете и долго еще тер глаза грязными кулачками.
А вообще, надо сказать, дети тех лет иногда удивляли своей сознательностью и чуткостью. В декабре 1943 года в одной из московских школ должен был состояться вечер, посвященный Дню Конституции. В программе вечера были игры, танцы, художественная самодеятельность. Детям так хотелось повеселиться! А тут как раз умер Емельян Ярославский (тот самый Губельман, о котором упоминалось в фашистской газете). И что же вы думаете? Дети отказались от игр и танцев, оставив от всей программы лишь художественную самодеятельность, и раньше восьми часов разошлись по домам.
Стремясь хоть чем-то помочь фронту, школьники тащили из дома деньги, облигации на нужды обороны, отсылали бойцам подарки: шерстяные перчатки, носки, папиросы, табак, бумагу, карандаши, а в госпитали – пузырьки от лекарств. В школе же, когда кому-то надо было помочь, отдавали свои завтраки.
Был такой случай. Как-то ученики седьмого класса узнали, что учитель математики потерял хлебные карточки на декаду, то есть на десять дней. То ли им об этом сказал кто-то, то ли сами догадались, заметив, что учитель никак не может нарисовать на доске окружность. Как бы там ни было, но ребятам стало жаль учителя. И вот по окончании последнего урока, когда тот, голодный и жалкий, перед тем как выйти из класса, поднял с пола свой замызганный, потертый портфель, то ощутил в нем что-то тяжелое. Учитель поставил портфель на стол и раскрыл его. Оказалось, что портфель доверху набит бубликами. Это дети, отказавшись от завтрака, отдали учителю все свои пятьдесят два бублика. Старый учитель хотел поблагодарить детей, открыл даже для этого рот, но вместо того, чтобы произнести: «Спасибо, ребята!», издал какой-то непонятный звук, напоминающий зевок старой собаки, махнул рукой и быстро вышел из класса.
Детей тронула такая благодарность учителя. Они поняли, что удовлетворение собой, своим пусть маленьким, но добрым поступком стоит гораздо дороже бублика и что делать добрые дела вообще полезно для собственного здоровья.
Да и тимуровцы в то время были самыми настоящими. В семье фронтовика, например, где мать лежала в больнице, а дети сидели дома одни, они устроили елку. Зайдя к больному товарищу, который целыми днями лежал в холодной неубранной комнате без обеда, так как его мать весь день работала на заводе, они убрали комнату, принесли из дома дрова, натопили печку, купили на рынке картошку, сварили ее… В 188-й школе, в 3-м Самотечном переулке, тимуровцы устроили платный концерт в пользу детей-фронтовиков, у которых не было денег на учебу. (Обучение в восьмых – десятых классах тогда еще было платным.)
А какой первомайский вечер устроили тимуровцы и вообще учащиеся 183-й школы на Каляевской улице (только в доме 30, а не в доме 37, где находилась школа № 178) в 1943 году! Они не только инсценировали песни «Внучата Ильича», «Тимуровцы», «Жил-был зайка», но и показали несколько сцен из оперы «Пиковая дама». Особенно всем понравилась «Пасторальная» сцена, где, как вы помните, Прилепа поет: «Мой миленький дружок, любезный пастушок…», а Миловзор ей в ответ сообщает: «Я долго страсть скрывал». Успех был огромный.
На другом вечере дети показали «Весенний этюд», инсценировав дуэт Мендельсона «В долине ландыш прозвенел».
И все это происходило в промерзших, холодных школах, на полах которых днем ложились тени наклеенных на окна бумажных крестов, по вечерам горел тусклый свет, а в уборных стояли никогда не просыхающие лужи.
Проходили праздники, наступали будни голодные, как строгая диета, и серые, как асфальт. Когда какой-нибудь ученик на переменке начинал жевать, к нему обязательно кто-нибудь обращался со словами «Оставь!» или «Дай куснуть!». Чему удивляться? Дети военных и послевоенных лет привыкли к тому, что были голодны. В сохранившихся до нас протоколах педсоветов можно найти портреты некоторых из них, набросанные в нескольких словах их учителей. Вот некоторые из них: «Ученик Ляхов прибыл из деревни, отец погиб на фронте, ребенок ворует, мать способствует этому… Шатров способный, но лентяй. Родители торгуют на рынке и не обращают на него внимания… Ромюк хорошо обеспечен, принес в класс хлеб, разбрасывает его, хулиганит, уроки не учит… Либубер – второгодник. Вся семья на учете в психиатрическом кабинете. Торгует, выпрашивает хлеб. Директор дал ему ордер на пальто и валенки, и все-таки он не ходит на уроки… Ковалев не подлежит обучению. Полное отсутствие памяти. Каляник – полуголодный. Ионов и Митин – ничего не соображают по арифметике. Шариков со второй четверти перестал посещать школу из-за отсутствия обуви. Казибеев – цыган. Бросил заниматься, выступает в кабачках, пляшет, поет, ворует. Жданов – голодный, заброшенный ребенок… есть дети, которые на помойке берут очистки».
Бедность порой была действительно ужасающей. Дети ходили без перчаток и галош, отмораживая себе руки и ноги. Государство, как могло, детям помогало. Ученикам из бедных семей выдавали ордера на дешевую одежду, на галоши, валенки, пальто, ботинки, полуботинки и пр. Но и эта одежда была для некоторых слишком дорогой. Они возвращали ордера в школу. Для многих выдача ордеров казалась насмешкой. По ним предлагали одежду на пяти-шестилетних малышей. Но и выданная по размеру обувь и одежда были низкого качества и совсем не того сорта: вместо кожаной обуви давали кирзовую или парусиновую, вместо полушерстяных платьев – платья из бумажной вигони. Так что туалеты выбирать не приходилось. Ходили в школу кто во что горазд. Но как ни экономили на одежде, мальчишки любого класса носили брюки. Ходить в коротких штанишках считалось неприличным. Дети донашивали одежду родителей, старших братьев и сестер. Некоторые носили шлемы танкистов, красноармейские буденовки, вместо портфелей – офицерские полевые сумки, а то и просто перевязывали учебники и тетради ремнем. Одежду перешивали, перелицовывали, штопали, на нее ставили заплаты, ее перекрашивали.
О своих учениках, мальчишках того времени, одна из лучших учительниц Москвы Надежда Дмитриевна Покровская, преподававшая в школе № 193 на Божедомке, написала коротенькие воспоминания. По ее описаниям мы теперь можем представить себе некоторых из них. «Вот главный хулиган, Борис Медведев, – писала Покровская, – ему четырнадцать лет. Семья спекулирует, сестра легкого поведения. Как-то принес в школу фотоаппарат, „Лейку“, чтобы снять молоденькую учительницу и приделать ее головку к обнаженному женскому торсу. От него то махоркой попахивало, то водкой. Кончилось тем, что его застали за выворачиванием лампочек в бомбоубежище. В конце концов из школы его исключили… Вот жирный откормленный Бурмин, единственный сын вполне добропорядочных родителей. Мальчики бьют его смертным боем… Раздражает его откормленность, лень и распущенность. Ходит по классу, а на замечание отвечает: „А что, я ничего не делаю“. Вечно просит выйти, возвращаясь в класс, застегивает брюки, а на замечание опять отвечает: „А что я делаю?“ В четверти у него двойки. На все мольбы родителей назвать фамилии тех, кто его бьет, с гордостью отвечает: „Бурмин не мент и доносить не будет“„. Как-то один ответственный работник по фамилии Зайцев привел в эту школу своего сына и попросил принять его „для оздоровления“. Юного оболтуса отдали на перевоспитание Покровской. «Не было шалости, – писала Надежда Дмитриевна, – в которой бы не участвовал Зайцев… То мальчишки поломали учительский стол, то принесли кишку от противогаза и полили весь класс“.
Но все эти шалости носили дикий, неорганизованный характер. Положение изменилось, когда в класс поступил Леонид Пересторонин, цирковой акробат из группы Кио, «голубоглазый, на вид приятный мальчик с чубчиком и со всеми повадками циркового льва…». Все мальчишки вдруг заходили колесом, а все учебники оказались продырявленными и, как тарелки, вертелись на палках, специально принесенных в школу. Пересторонин работал в цирке в две смены и не мог готовить уроки. «Мой львенок, – отмечала Надежда Дмитриевна, – ходил в пальто реглан и в широком специфическом кепи, продолжая поражать воображение мальчиков… Не знаю, чем бы кончилось дело, если бы Кио не надумал перекочевать из Москвы в другой город».
Леня Пересторонин всю жизнь был акробатом, гастролировал по нашей стране и даже по Англии, а потом осел в Харькове. Там и затерялись его следы.
Да, разные это были люди, по-разному сложились их судьбы.
Одно бесспорно. Унесли они с собой в жизнь все то доброе, что вложила в их души Надежда Дмитриевна. На «классном часе», который проводился еженедельно, она обычно спрашивала: «А кто из вас проявил сердечность?» И не было случая, чтобы кто-нибудь из учеников не встал и не сказал, например: «Бабушка везла дрова, ей было трудно, и я ей помог», «А я спас кошку» или еще что-нибудь в этом духе.
Директор той, 193-й школы Сметанин как-то даже воспользовался доброй славой своей учительницы. Когда к нему обратился один «очень почтенный человек» с просьбой перевести в его школу внука и выяснилось, что он помогает Александрову (руководителю Краснознаменного ансамбля Красной армии. – Г. А.) руководить хором, Сметанин не растерялся и сказал: «Устройте мне струнный оркестр». «Почтенный человек» устроил, и вскоре в школе зазвучала собственная музыка.
Что ж, руководителям школ приходилось использовать свое служебное положение, чтобы что-нибудь достать для школы… Школы нуждались во многом. Им, как всегда, не хватало учебников, школьно-письменных принадлежностей, в частности тетрадей. Для того чтобы как-то отпугивать спекулянтов, на последней странице обложки тонкой тетрадки, рядом с ценой 18 копеек, было напечатано и подчеркнуто: «Продажа по цене выше обозначенной карается по закону».
Не хватало московским детям и самих школ. Для занятий физикой и химией в некоторых из них приспособили даже лестничные клетки.
Особым днем в жизни выпускников московских школ был день написания экзаменационного сочинения. Все десятиклассники Москвы писали его в один и тот же день. В послевоенные годы в Москве даже стала складываться традиция, когда на площади Пушкина собирались выпускники и их родители и вели оживленную беседу о темах предстоящего сочинения. Каждый хотел узнать их и строил всевозможные предположения на этот счет. Время от времени на площади появлялись личности, которые знали их совершенно точно, чуть ли не от заведующего Мосгороно или заместителя министра. Вокруг них сразу образовывалась толпа.
На выпускных экзаменах 1945 года десятиклассники писали сочинения на темы: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», «Уж и есть за что, Русь могучая, полюбить тебя, назвать матерью», «Русские женщины по Некрасову», «Чем дорог Чехов советскому читателю».
В 1946 году на выпускном экзамене в десятых классах были предложены три темы: одна по роману Горького «Мать», другая – по «Слову о полку Игореве» и третья – свободная: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Оказалось, что последнюю тему выбрали немногие. Так же и в 1947 году ученики восьмого класса предпочли писать сочинения на темы: «Барская Москва» и «Характеристика Митрофанушки», а не на тему «Как я понимаю дружбу и товарищество».
Свободные темы школьники вообще предпочитали избегать. То ли потому, что по ним шпаргалок не было, то ли потому, что рисковать не хотели. По «Горю от ума» Грибоедова писали сочинения на темы: «Роковая ошибка Софьи Павловны», «Муж-мальчик, муж-слуга» или «Покойники, которых забыли похоронить». А когда один мальчик поставил эпиграфом к своему сочинению фразу Чацкого «Я езжу к женщинам, да только не за этим», то ему чуть двойку не влепили. Молодой учительнице в этой фразе будущего декабриста послышалось нечто сомнительное, и она к тому же никак не могла найти для себя ответ на вопрос: «Зачем Чацкому было ездить к женщинам, если не за этим?»
Бывало, что темами школьных сочинений становились спектакли и кинофильмы, на которые водили свои классы преподаватели. Так, после просмотра фильма «Сын полка» ученики писали сочинение на тему «Ваня Солнцев – маленький патриот». О высоко идейной тематике сочинений тех лет говорят такие темы: «Кто у нас считается героем», «Героизм советского народа», «Да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин», «Народу русскому пределы не поставлены», «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм» и др.
Увидеть все эти сочинения мы, к сожалению, не можем. Архивы их не сохранили, как не сохранили они и многое другое, что могло бы составить живой портрет прошедшей эпохи. Архивы, вообще, нередко причиняют боль тому, кто интересуется «мелочами жизни». Они, конечно, хранят приказы начальства, бухгалтерские отчеты, накладные и квитанции, а вот протоколы педагогических советов, например, хранить не желают. Известно только, что один местный архив передал свои материалы в городской архив, а тот их не получил. Они где-то затерялись, то ли по дороге, то ли в другом учреждении. Может быть, их выбросили на помойку, может быть, сдали в макулатуру – никто не знает. А куда пропали журналы дежурных следователей на Петровке, 38? В них каждый следователь, уходя с дежурства, записывал происшествия, на которые выезжал. Теперь по этим журналам можно было бы по дням и часам восстановить историю московских происшествий, но нет этих журналов, да и вообще нет очень многого, что позволило бы нам увидеть, услышать и почувствовать жизнь нашего города. Как это ни горько, но и картотека преступного мира Москвы сороковых-пятидесятых годов, та самая, которую просматривали Глеб Жеглов и Володя Шарапов, была уничтожена «за ненадобностью» по мановению руки одного из новых начальников МУРа. Кому она мешала? Да, нет в нашем архивном деле романтиков и идеалистов или просто любопытных людей, а то сколько бы интересного и, может быть, ненужного с точки зрения отдела кадров или бухгалтерии можно было бы теперь увидеть и прочитать!
Но вернемся к школе. Время шло, страна зализывала раны, нанесенные войной, и жизнь школьников становилась лучше. Где спокойно, а где и со скандалом выехали из школьных зданий жильцы и организации. В Москве строились новые учебные заведения. В них появились портреты новых героев: Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, Александра Матросова, Алексея Маресьева, Вали Котика и др. Идейное воспитание школьников стало более патриотическим, чем интернациональным. В стране перестали говорить о мировой революции, а заговорили о победе социализма во всем мире.
В предпраздничных призывах ЦК ВКП(б) звучали такие слова: «Учителя и учительницы, работники народного образования! Повышайте качество обучения детей! Воспитывайте нашу молодежь в духе советского патриотизма, беззаветной преданности нашей Родине!», «Учащиеся советской школы! Неустанно овладевайте знаниями, готовьтесь стать стойкими борцами за дело Ленина-Сталина!»
Совсем в духе времени прозвучали слова инспектора роно Знаменского на одном из совещаний в 1947 году: «Если на уроке отсутствует идейная установка, то урок не имеет ценности… Недостаток активности ученика ведет к отрыву теории от практики». Учительница Басенко откликнулась на эти слова и предложила ученикам не просто складывать цифры, а вычислять длину железных дорог России. В школах проводились пионерские сборы, читались лекции на темы: «Кто мой товарищ», «Что значит сильная воля?», «Береги честь смолоду», «Стране цвести для нас, ребята», «Образ Ленина и Сталина в художественной литературе» или «Ульянов – гимназист». На примере вождей учили детей культуре поведения в личной и общественной жизни.
А в органах народного образования правила поведения внушали учителям. Одной учительнице женской школы заведующий роно указал на недопустимость употребления по отношению к ученицам таких слов, как «лодырь», «убожество», «серая», «дурочка», «тупица», «забитая», «в голове одни мальчишки», «деревенщина», «мещанка»…
Большинство учителей грубых слов, конечно, не употребляли, но в то же время встречались и такие педагоги, которые могли дать сильную затрещину ученику рукой или учебником, вышвырнуть его из класса и пр. Интересно, что грубые слова и даже действия учителей по отношению к ученикам не всегда воспринимались ими как обида или оскорбление. Некоторых преподавателей ученики за это прощали, видя в них другие черты, говорящие о доброте и человеческом достоинстве. Наша милейшая и добрейшая учительница английского языка Маргарита Борисовна Ханина в ответ на какую-нибудь нашу глупость или дерзость обычно произносила, сверкая глазами, фразу, достойную пера Шекспира: «Ну, мерзавец, ты мне за это дорого заплатишь!» Однако никто из нас эту фразу не воспринимал всерьез. Зато мы очень боялись другую учительницу, которая никогда не повышала голоса и не произносила грубых слов. Мы чувствовали скрытую в ее душе темную силу.
А были еще учителя, которые стремились научить своих учеников говорить красиво. Их возмущало, когда школьники в сочинениях писали скучные стандартные фразы, такие, например, как «Плюшкин – это переходный тип от накопителя к расточителю» или «Чичиков – это накопитель, первая ласточка буржуазии». Они готовы были поставить двойки за фразы типа «… убивали винных и невинных» или «разводится свиноводство», они учили вместо казенного «Фауст окончил Университет» говорить «Фауст постиг науки».
Один из методистов гороно Маштаков, вспоминая свою гимназию на одном из совещаний, рассказывал, как ученик его класса, отвечая на уроке, сказал: «Он подошел к дому», а учитель возмутился: «Он что, корова?» и пояснил: «Надо сказать: он посетил сей дом».
Детям и их учителям не приходило в голову, что они занимаются эвфемизмом, то есть заменой простых и некрасивых слов красивыми и замысловатыми выражениями, когда вместо «родился» говорят «появился на свет», а вместо «умер» – «отошел к праотцам».
Плохо только, что эти красивые выражения незаметно превращались в штампы.
Вообще, повторять заученные фразы легче, чем выдумывать новые. Даже примеры из учебника к некоторым правилам правописания с завидным упорством, достойным лучшего применения, повторялись учениками нескольких поколений. Станет ли выдумывать пример написания деепричастий школьник, когда в учебнике есть простая, как лысина, фраза: «Пятак упал к ногам, звеня и подпрыгивая»?!