А вот к праздникам относились серьезно, потому что праздники являлись проверкой сознательности, организованности и политической зрелости учеников и учителей. К праздникам задолго готовились, а после – отчитывались за их проведение. Об уровне подготовки к празднику свидетельствует приказ директора одной из московских школ, изданный по случаю 1 мая 1939 года. В нем сказано следующее: «Первое мая является днем смотра и мобилизации боевых революционных сил пролетариата и угнетенных народов всего мира, днем всемерного укрепления интернациональных связей, как главного условия победы над капитализмом и фашизмом… Приказываю: 1. В библиотеке организовать выставку, массовую читку с учащимися о 1 Мая. 2. Выпустить школьную стенгазету учащихся и учителей. 3. Широко развернуть соцсоревнование за рост отличников учебы, за ликвидацию неуспеваемости, за усиление оборонной работы. 4. Провести пионерские сборы, утренники… провести вечер для учеников 5-10 классов, постановку спектакля „Огни маяка“ в клубе шефов.
5. Украсить школу лозунгами, портретами, плакатами.
6. Завучу представить план организации гуляний учащихся 1–4 классов с 11 часов утра в парке им. Мандельштама (в Хамовниках. – Г. А.). 7. Обеспечить дежурство учителей на Манежной площади 2 мая с 11 до 6 часов вечера в количестве пяти человек. 8. Провести маршировку с шестыми классами, впервые выходящими на демонстрацию». Участие школьников в демонстрациях было обязательным. Демонстрации были тогда долгими, веселыми и мучительными.
Политической грамотности учеников, их преданности делу партии Ленина-Сталина школа уделяла большое внимание. На совещаниях школьных работников можно было услышать такие фразы: «Мы стали прорабатывать вопросы согласно указаниям „Пионерской правды“„, или „В двадцать пятой школе выявлено два лжеударника, причем они были членами учкома“, или «Пионер Савушкин вычищен из пионеров“ и т. д.
|
|
Слово «вычищен» никого не смущало. Шел 1933 год. Вычищали не только учеников школ, а кое-кого и поважнее.
Судя по стенограмме (в тридцатые годы совещания обычно проводились с участием стенографисток), особенно возмущали педагогов антисоветские высказывания отдельных учеников и факты проникновения чуждых элементов в органы детского самоуправления. Выступавшего на одном из совещаний учителя школы № 26, что на Большой Якиманке, возмутило то, что в период выборной кампании один из учеников расшифровал ВКП(б) как «великое крепостное право большевиков», а другого учителя – то, что какой-то мерзавец обозвал лучшего ученика-ударника его школы «сталинским отродьем».
Возмущались выступавшие и тем, что в групповой совет пролез сын лишенца-дьякона, а в учкомы – сыновья белогвардейца и трактирщика.
Видно, дети были недостаточно тверды в своих политических убеждениях, а может быть, им было просто не до этого. Одна из выступавших на совещании говорила о своих учениках следующее: «Ребята второй смены очень любят танцевать. До того любят, что после уроков остаются и танцуют». Стоит ли после этого удивляться тому, что в органах детского самоуправления оказываются дети классовых врагов!
Встречались, правда, и учителя, далекие от политики. В памятном 1937 году с учительницей русского языка Фаней Моисеевной Розиноер-Ландо из-за этого произошла такая нехорошая история. Как-то она передала своему ученику Дунаеву хрестоматию по литературе. Называлась хрестоматия «Красный сказ». Мальчик должен был выучить помещенное в ней стихотворение. Но оказалось, что в книге, помимо стихов и прозы, находились портреты злейших врагов народа: Троцкого, Зиновьева, Каменева и др. Родители ученика то ли от возмущения, то ли от страха (могли подумать, что это провокация) побежали с учебником «куда следует». Когда о случившемся узнал директор школы, он сразу объявил Розиноер-Ландо строгий выговор с предупреждением, а когда дело дошло до отдела народного образования, то Фаня Моисеевна, уже как Ландо-Розиноер, с работы была уволена. В квартире у нее был произведен обыск, а сама она два дня просидела в районном отделе НКВД. Потом ее все-таки выпустили.
|
|
Вообще с книгами, учебниками в то время надо было быть очень внимательным, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю. Власти, как могли, помогали гражданам избегать неприятности. Учебники, несмотря на их нехватку, изымались. В 1934 году, например, были изъяты «Методика русского языка» Бархина и Истриной «с контрреволюционными отрывками» и книга Селищева «Язык революционной эпохи» с портретами Троцкого, Зиновьева и Каменева. Интересно, что автор последней указывал на склонность коммунистических деятелей к крепким словцам и выражениям. Склонность эта получила у их противников название «заезжательства». («Во куда, черт, заехал!» – вырывалось, наверное, у слушателей после соленого словца, оброненного большим начальником.)
|
|
Свобода слова в тридцатые годы стала вводиться «в рамочки», а распространенные раньше открытые уроки учителей-новаторов – выходить из моды. В 1937 году директор одной из московских школ по этому поводу даже издал приказ, в котором говорилось следующее: «На основании распоряжения зам. наркома просвещения т. Волина от 7 февраля 1937 года предлагаю прекратить по школе практику открытых уроков. Оставить в практике школы открытые уроки учителей – мастеров учебного дела каждый раз с особого разрешения отдела народного образования».
Школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и экспериментов послереволюционных лет.
Были упразднены должности освобожденных классных руководителей, в первом и втором классах снова, как при «старом режиме», введено чистописание (бывшая каллиграфия), появились «прописи» – тетради, в которых типографским способом были запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведенные в них жирные и волосяные линии стали предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда первоклассника стало перо № 86. Перо «лягушка» поощрялось меньше, а перо «солдатик» кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии. В школах вообще повысились требования к грамотности и к соблюдению порядка в русском языке. Критиковалось, например, слово «проработать». Почему не «изучить»? Критиковались всевозможные сокращения, такие, как «Цедэход» – Центральный дом художественного воспитания детей, «ДТС» – детская техническая станция, «ЮАС» – юный авиастроитель, «Госцентюз» – Государственный центральный театр юного зрителя, «Охматмлад» – охрана материнства и младенчества. Волей-неволей эта критика совпала с мнением упомянутого специалиста по русскому языку Селищева, который еще в 1934 году увязывал сокращения в русском языке с речью революционеров. Он писал по этому поводу следующее: «… обстоятельство, благоприятствовавшее возникновению таких образований (сокращений. – Г. А.), находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-Западного края происходили из еврейской среды, а в еврейской среде издавна употребляются названия, образованные начальными буквами слов».
Цензура государственная дала толчок развитию самоцензуры.
В одной из школ директор, испугавшись, издал такой приказ: «Обязать всех преподавателей, классных руководителей и пионервожатых представлять мне на проверку все выпускаемые фотомонтажи, бюллетени, стенгазеты и другое оформление, и только после моей проверки могут быть выставлены эти оформления».
В другой школе в феврале 1941 года открылся радиоузел. Так директор запретил заходить в него без своего письменного разрешения или разрешения завуча. Они, то есть завуч и директор, лично проверяли все тексты, которые читались в микрофон, только с их разрешения включался радиоузел.
Директора можно понять: мало ли что могли ляпнуть ученики на всю школу, а отвечать пришлось бы ему.
На его глазах к тому времени прошла не одна кампания по борьбе с вредителями и уклонистами, и он знал, чем может обернуться его халатность в этом вопросе. В его памяти, наверное, еще были живы воспоминания о разгроме педологии. Произошел этот разгром в 1936 году. Сторонники «лженауки» появились у нас еще в двадцатые годы. В 1931-м их стараниями в Москве была создана Центральная педологическая лаборатория. Появились педологи и в школах. В середине тридцатых их уже насчитывалось четыреста голов, мужских и женских. Педологи осуждали укачивание младенцев и называли игрушки «игрушечным материалом».
Откуда они взялись? Разумеется, с Запада. В основе их метода лежало комплексное изучение ученика, его физиологии и психологии. Разделив детей по внешнему облику на туберкулезный и нетуберкулезный типы, они по системе, разработанной во Франции чуть ли не сто лет назад, взвешивали и измеряли учеников, задавали им вопросы, а затем классифицировали. Согласно их классификации дети делились на «трудновоспитуемых», «умственно отсталых», «олигофренов», «имбецилов», «дебилов», «социально запущенных», «педагогически запущенных» и пр. В результате проделанной ими работы оказалось, что большинство наших детей дебилы, место которым в школах для умственно отсталых. По мнению педологов, полноценные дети составляли в Москве только 25–30 процентов от общего количества. Учителя в душе с этим соглашались, но в то же время их возмущало, что педологи задавали детям такие вопросы, на которые они сами не всегда могли ответить. Спрашивали, например: «Почему солнышко не падает на Землю?» или «Где находится твоя мысль?» Одна девочка на этот вопрос ответила: «В животе. Когда там сосет, думаю, хорошо бы чего-нибудь скушать».
Наверное, у французских детей к таким вопросам было другое отношение. Возможно, родители их, зная ответы, делились с ними своими познаниями еще до их поступления в школу. У нас же на эти вопросы не могли ответить не только дети, но и родители. У них был несколько другой уровень интересов и образования, да и сама жизнь была другая. Круг их интересов, к сожалению, во многом ограничивался поиском хлеба насущного. Так что умственная отсталость у наших детей носила скорее социальный, чем физиологический характер.
Но от этого, как говорится, не легче. Чтобы лучше представить себе некоторые московские школы и их учеников тех лет, побываем в одной из них вместе с Е. В. Мартьяновой (о ней самой немного позже). Когда Екатерина Васильевна пришла в школу, была перемена… «Дети кувыркались, кричали, свистели, стоял невообразимый гул, словно школа была наполнена голубями…» Навыки личной гигиены, как заметила гостья, детям, по всей вероятности, оставались неизвестны. У них были грязная одежда, грязные лица, а входя в учительскую, они как-то странно становились боком, словно хотели вот-вот из нее выскочить… Когда учительница Гончарова спросила одного школьника, в чем дело, за что он ударил девочку, он ответил: «Она меня за ноги схватила». Оказывается, у учеников этой школы была привычка спускаться и подниматься в класс по водосточной трубе. Урок истории в пятом классе в тот день заменили русским. Ребята кричали, чтобы их распустили, стали заявлять, что русский язык не нужен, давайте историю… «Я села около одного мальчика, – рассказывала Екатерина Васильевна, – который пел что-то относительно того, что время весело провели и граммофон завели. Потом он достал перчатки и все время предлагал мне купить их за три рубля. Я предложила ему быть более внимательным и слушать преподавателя. Тогда он взял и вымазал мелом перчатку, лицо и, подняв руку, стал кричать: „Спроси меня!“ Когда учительница его спросила, он встал, принял позу и заявил: „Ну что ты меня спрашиваешь, я с тобой пошутил“. Тут, конечно, послышалось хихиканье. Какой-то школьник издавал дикие гортанные звуки. Школьник Иванов держал себя особенно вызывающе, и когда учительница сделала ему замечание, крикнул: „Ну что ты пристаешь!“ Когда раздался звонок, в классе началось нечто невообразимое. Один мальчик сел на парту и стал издавать какие-то безобразные возгласы. Потом я заметила, как ребята передают друг другу какое-то письмо с неприличным, видимо, текстом, потому что они это делали украдкой». Кстати, в феврале 1943 года издаваемая на оккупированной территории газета «Новый путь» о моральном облике советской молодежи писала: «По секретно проведенному анкетному опросу студентов обоего пола одного из крупнейших институтов Москвы оказалось, что около 80 процентов их начали половую жизнь с 14–15 лет (мужчины главным образом с проститутками)». Есть основания полагать, что ученики школы в Третьем Михайловском переулке, в которой побывала Мартьянова, с этим делом тоже не затягивали.
Ну и к кому, спрашивается, как не к дебилам, имбецилам и прочим умственно отсталым, могли отнести педологи многих учеников этой, да и не только этой московской школы? А к какому типу можно было отнести ученика школы № 14 Бауманского района, который в ответ на вызов к доске заявил учительнице: «Пошла ты к черту!» А как назвать учеников, которые на уроке стреляют в учителя из рогаток, когда тот просит их вести себя тише?
Под воздействием критики советские педологи перестроились, перестали так строго судить о детях и стали задавать им другие вопросы, например такие: «Чем отличается фабрика от завода?» или «Почему движется паровоз?» Но и это их не спасло.
Выбраковка детей продолжала возмущать родителей, считавших своих чад вполне нормальными. Ну а учителя, так те вообще считали педологов бездельниками и заявляли, что они поедают их хлеб.
Кампания против педологов началась с критики, с вопроса, а нужны ли нам педологи вообще, и закончилась поношениями и проклятиями в их адрес. Особенно педологов расстраивало то, что их ругал профессор Пиперныров из города на Неве, который раньше всегда здоровался с ними, а некоторым даже улыбался.
Летом 1936 года в Москве по районам прокатилась волна конференций о педологических извращениях. Собравшихся приветствовали пионеры, педологов с трибун называли вредителями, говорили, что они проводят в жизнь буржуазные теории, мешают работать педагогам, потешаются над школой, называя ее монастырем, в котором дети сидят на уроках по сорок пять минут молча и не применяют свои знания, что они высмеивают экзамены, оценки и пр. Заканчивались конференции оглашением письма товарищам Хрущеву (он тогда руководил партийными органами Москвы) и Сталину. В одном из обращений были такие слова: «Смерть иудам-предателям, отравляющим трупным смрадом убийств и предательств атмосферу нашей великой Родины. Желаем тебе здравствовать много лет, т. Сталин! Мы будем беречь нашего родного Сталина как зеницу ока. Твоя жизнь принадлежит всему народу. Да здравствует наше непобедимое дело Ленина-Сталина! Да здравствует наш мудрый великий любимый вождь Сталин!»
А в июле деятельность «вредителей» была окончательно пресечена Постановлением ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпроса». Центральная педологическая лаборатория была закрыта, должности педологов в школах упразднены. Педологам предложили устроиться на педагогическую работу. Было решено изъять из всех библиотек книги и учебники по педологии и раскритиковать их в печати. Вскоре в газете «За коммунистическую педагогику» появилась статья Арона Борисовича Залкинда (одного из главных наших педологов) под названием «Мои ошибки». Залкинд каялся в грехах и клялся в верности советской власти. Но свою статью в газете Арону Борисовичу увидеть не пришлось. Он умер от переживаний, успев только сдать ее в набор. Было ему тогда сорок восемь лет. На обратной стороне газетного листа с его статьей был опубликован некролог. В нем говорилось: «Ушел от нас хороший коммунист, крупный специалист-психоневролог, чуткий прекрасный товарищ». Это были последние хорошие слова об Ароне Борисовиче, сказанные в советской прессе. Педологов, и его в том числе, еще долго ругали со всем пылом и страстью, присущими времени, полному веры в светлое будущее. Залкинду припомнили его идеи об удалении на свалку истории новогодней елки и детской сказки ради воспитания детей в атеистическом духе и о необходимости вовлечения в «революционную практику» детей ясельного возраста. (Это была не шутка.) Дети, входящие в старшие, горшечные группы, в трудах Арона Борисовича и его единомышленников, в отличие от младших – грудных и ползунковых, рассматривались как объект коммунистического воспитания.
Что поделаешь? Арон Борисович относился к той редкой породе людей, которая обгоняет время настолько, что постоянно оказывается у него в хвосте. Введенные горячими головами Арона Борисовича и его единомышленников новшества вскоре устаревали и вставали в один ряд с другими «пережитками прошлого». Но это, конечно, ни в коей мере не должно вызывать сомнений в искренности А. Б. Залкинда и наличии у него добрейших и прекраснейших побуждений.
Что бы ни говорили, но выбраковка детей, за которую так ругали педологов, в стране все-таки существовала. Самые выбракованные находились в тюрьмах и лагерях. С 1935 года ими стали заниматься карательные органы. Уголовная ответственность за кражи, хулиганство, грабежи и разбои, сопровождаемые насилием, а также за убийство наступала теперь с двенадцати лет. Прокурор СССР Вышинский как-то сказал: «Преступно тратить слова попусту там, где надо употребить власть», заострив, таким образом, мораль известной басни Крылова «Кот и повар». Помните: «А я бы повару иному велел на стенке зарубить: чтоб там речей не тратить по-пустому, где можно власть употребить». «Генеральный повар» нашей страны последовал этому совету.
Для менее выбракованных детей, которые просто не хотели учиться, были созданы школы с особым режимом. В эти школы направлялись мелкие правонарушители, дети, исключенные из обычных, массовых школ, и дети, «имеющие антиобщественные поступки». На совещании работников Мосгороно в 1937 году один из работников такой школы говорил: «Контингент ребят у нас особенный. Это не просто дезорганизаторы, которые хулиганят. Это, за исключением трех человек, квалифицированные карманные воры, имеющие пять, шесть, десять приводов… Они через забор, через ворота, под воротами выбираются на улицу… На глазах трудовика могут разбить стекла в мастерской и вылезти на улицу через большую форточку… Прием, который ребята устраивали приходящим работникам, – свист, мат и т. д. Многие не переносили всего этого и оставляли школу».
Школа эта находилась в доме 12 по улице, называемой Щипок. Название улицы, как нарочно, соответствовало воровской квалификации многих ее учеников, воров-карманников, или «щипачей».
Подобные школы открылись перед войной в доме 35 по Арбату, в доме 6 по 6-му проезду Марьиной Рощи, в доме 12 по Каляевской (ныне Долгоруковской) улице и др.
Помимо школ с особым режимом существовали «школы переростков». В них учились оболтусы, упорно не желающие переходить в следующий класс. Переростками пугали воспитанных детей, их боялись те, кто жил рядом с их школами, а также домашние животные.
Побаивалось местное население и «ремесленников» – учеников ремесленных училищ, сменивших в сороковом году существовавшие до этого школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ). В ремесленные училища («ремеслухи», как их еще называли) шли обычно не очень прилежные ученики, а также те, кого не могли содержать родители. Ремесленники носили черную форму и ремень с пряжкой, на которой были выбиты буквы «РУ».
Существовали в Москве и национальные школы. В 1937 году в Москве было три татарские школы, одна латышская и одна еврейская.
У национальных школ имелись свои проблемы. Многие татары, например, предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Объяснялось это тем, что в татарской школе детей учили не арабской вязи, как было принято у мусульман, а латинскому алфавиту. Татары называли его не языком, а шрифтом и заявляли: «Зачем мы будем отдавать учиться своих ребят на латинском языке?» Другой причиной, по которой большинство татарских детей учились в русских школах, было то, что татарских школ было мало, а поэтому многим добираться до них было трудно, да и недешево. Кроме того, некоторые родители говорили работникам татарских школ: «Твоя школа далеко, а мой ребенок плохо одет».
Бывало, татарских детей переводили в русскую школу на второй или третий год обучения, а они и русского-то языка не знали. Когда этот вопрос обсуждался на совещании в Мосгороно, кто-то из учителей предложил не принимать в общую школу детей, не знающих русского языка, на что получил возражение: «Нет такой директивы партии – не брать в школу детей, не знающих русского языка».
В обычных школах, где учились дети разных народов, все было проще. Конечно, о своем национальном происхождении и происхождении своих товарищей дети не забывали. Русского называли «русопёт», армянина – «армяк», персиянок – «персючками», ингуша – «зверь» и т. д. Ингуш говорил: «Русский – хорошо, казак – плохо». Учителя старались сгладить национальные противоречия, заинтересовать учеников культурами других народов. Предлагали спеть детям свои национальные песенки, рассказать сказки, поговорки, пословицы. А как-то учительница Жданова предложила детям подготовить к следующему дню свои национальные загадки. Все принесли свои загадки. Не оказалось национальных загадок только у двух мальчиков-евреев. «Почему? – думала учительница. – Не хотят морочить себе голову, или им хватает загадок других народов?»
Помимо национальных проблем были вопросы и социальные. Ушел в прошлое нэп, но не исчезла разница в уровне жизни учеников. Вторгались в жизнь школ и политические события, происходившие в стране. Чтобы лучше понять атмосферу тех лет, узнать, что действительно волновало советских людей в области образования, заглянем в толстую книгу, собравшую под своей обложкой наказы, данные избирателями своим депутатам на выборах в 1934 году.
Среди наказов были, в частности, и такие: добиться уничтожения профессии домработницы, освободить детей-инвалидов войны, а также первой и второй групп от платы за горячие завтраки, обеды и учебники (горячие завтраки в школах получали все ученики до упразднения в 1934 году карточек на продукты питания. – Г. А.), повести решительную борьбу с малолетними торговцами папирос около столовых и на трамвайных остановках, а не перегонять ребят с одного места на другое, повести борьбу с материнской беспризорностью, запретить ночные прогулки детей, усилить борьбу с детьми-»висунами» на городском транспорте, прекратить их катание на трамвайных подножках, буферах и цепляние за трамваи на коньках, улучшить качество игрушек, больше делать игрушек механических, ввести школьную форму, добиться общего выходного дня во всех школах, чтобы у школьников был выходной день вместе с родителями, устраивать на работу побирающихся женщин, прекратить свободную продажу финских ножей, запретить детям их ношение и пр.
Домработницы, «материнская беспризорность», «побирающиеся женщины» были следствием бедности и разоренности наших деревень. И торговали папиросами на улицах, и слонялись по ночной Москве дети тоже не от хорошей жизни.
Представление о жизни детей того времени можно получить и из официальных документов Наробраза.
Его работники, проводившие в 1933 году обследование социально-бытовых условий жизни пионеров и школьников Москвы, отмечали, что во многих семьях на стенах рядом с иконами висят портреты вождей революции и партии. Тут же бумажные цветы и веера. В большинстве комнат воздух спертый, в ваннах, у кого они есть, жильцы моются раз в неделю. Рабочие предпочитают ходить в баню. Зубы члены семьи чистят редко, по утрам умывают только лицо.
Никакие комиссии не могли, конечно, отразить в своих справках всего убожества нашей жизни, в котором росли дети. Люди сморкались в скатерти, держали на обеденных столах расчески с волосами, не стесняясь детей, пьянствовали, матерились и, вообще, позволяли себе делать все, что они не позволили бы себе делать при посторонних. Государство, чтобы привить детям гигиенические навыки, пускало в ход любые средства и в том числе поэзию.
В одном из учебников были такие стихи:
Много пыли на дороге,
Много грязи на пути.
Вытирайте чисто ноги,
Перед тем как в дом войти.
Или:
За едой не торопись.
Мельче жуй, чаем не жгись.
А поевши, чисти зубы,
Вымой рот и вытри губы.
А учебник, который назывался «Юные ленинцы», предлагал отцам и детям заключать между собой социалистические договоры. В качестве примера приводился такой, согласно которому отец обещал сыну «бросить пить, стать общественником, работать без прогулов», а сын – «поднять грамоту отца, учиться хорошо, не остаться на второй год и вовлечь в пионерский отряд десять ребят».
Недостатки быта в семьях школа пыталась компенсировать в собственных владениях. Но и здесь были свои трудности и перегибы. Как-то в 1936 году в одной из московских школ произошел такой случай: санитары (они были в каждом классе и носили на рукаве белую повязку с красным крестом) нашли на одном из учеников вошь. Володя Ионкин, так звали жертву педикулеза, сбежал из школы, как Пушкин с выпускного экзамена в лицее, его долго искали, но не могли найти. Отыскали его лишь тогда, когда в эту историю вмешалась директор школы. Ее чрезвычайно возмутило бесцеремонное поведение санитаров, которые «лезли ученикам за воротник одежды без различия пола и возраста» в поисках вшей. По этому поводу был издан специальный приказ, в котором отмечалось, что «2 апреля в первом классе санитарами с торжеством была извлечена вошь из рубашки ученика Ионкина Владимира». В приказе указывалось, что «такое проведение санитарно-гигиенической работы больно бьет по самолюбию и достоинству учащихся», а в конце его предписывалось «прекратить подобную практику и ограничить деятельность санитаров самыми примитивными действиями: осмотром обуви, рук, тетрадей при участии классного руководителя».
Что ж, директором в данном случае была проявлена чуткость. Она явилась естественной реакцией на обиду ребенка. Но можно понять и радость санитаров, нашедших вошь: их работа, наконец-то, принесла результат и результат полезный. Оставалось только совместить радость санитаров, нашедших вошь, с благодарностью ребенка за избавление его от нее, чтобы не сказал потом кто-нибудь, перефразируя Достоевского, что он не хочет будущего без вшей, если за это будущее будет пролита хоть одна слеза ребенка. А слезы, действительно, проливались. И не только. Бывали случаи, когда впечатлительные дети в результате проявленной старшими грубости и нечуткости по собственной воле уходили из жизни.
Со слов учителей, выступавших на совещании по вопросам детской безнадзорности в феврале 1937 года, мы узнаём о том, что ученица 13-й школы, перед тем как покончить с собой, оставила «предсмертную» записку такого содержания: «Дорогие папа, мама, я умираю, любя вас, но меня довела до такого состояния учительница». Выяснилось, что учительница обвиняла девочку в том, что она плохо себя ведет, что она вообще чуть ли не проститутка, и настраивала против нее ее подруг… В одной из школ Пролетарского района учительница «застукала» ученика за онанизмом. Она долго стыдила его, стараясь раскрыть перед ним всю глубину его падения. После беседы мальчик понял, что он жалкая, ничтожная личность и что он больше не имеет никакого морального права участвовать в строительстве социализма в нашей прекрасной стране. Написав записку: «Для страны я не могу остаться жить таким, как я есть. Я для страны не нужен. Я активно в течение двух лет занимаюсь онанизмом», мальчик пытался покончить с собой.
Подобные факты государство не оставляло без последствий. Причастные к ним педагоги строго наказывались и не только в дисциплинарном, но и в уголовном порядке.
Осуждая в апреле 1936 года руководителей Института трудового воспитания гороно Свешникова и Авраамова за превышение своих служебных полномочий, член Мосгорсуда Куцов указал в приговоре на то, что осужденные «явно извращали советские методы коммунистического воспитания детей и ввели с начала 1935/36 учебного года… совершенно недопустимые меры воздействия к трудновоспитуемым детям в виде выдачи им ухудшенной штрафной пищи, штрафного обмундирования, оставления без обедов, лишения сладких блюд, булочек к чаю и т. п., используя при этом оставшиеся сладкие блюда и булочки в свою пользу», а проще говоря, пожирали их. Наверное, эти булочки очень вкусно пахли. К тому же они были совсем свежие, посыпаны орешками и начинены изюмом. У руководителей Института трудового воспитания при виде их текли слюни и загорались, как у волков, нехорошим светом глаза. Когда Авраамову такая булочка не доставалась, то он становился злым и нехорошим и, как сказано в приговоре, «избивал детей щелчками по голове».
За все эти издевательства Свешников получил три, а Авраамов – два года лишения свободы.
Вынесенные судами приговоры по уголовным делам стали немыми свидетелями эпохи. В них запечатлелись не только человеческие трагедии и драмы, но и мелочи быта, портреты давно ушедших людей. Сквозь пожелтевшие страницы приговора, вынесенного 25 ноября 1935 года членом Мосгорсуда Запольским в отношении директора школы № 5 Дзержинского отдела народного образования (оно) Рейхарта и завуча той же школы Пехлецкой, проступают черты школьного быта середины тридцатых годов. Тогда проведенная гороно проверка выявила в школе «серьезные недостатки». В чем же они заключались? Во-первых, в том, что коллектив педагогов «был засорен классово чуждыми лицами» (учительницы Звягинцева и Васильева действительно имели непролетарское происхождение), во-вторых, в школе существовало панибратское отношение педагогов и учащихся, и, в-третьих, директор допускал ночевки в школе педагогов, живущих за городом. Это была правда. Мотаться каждый день на поезде в Москву и обратно учителям было не по карману, да и поспеть к началу занятий было трудно. Поезда ходили не так часто, да и не так точно. Чтобы успеть к началу занятий, приходилось вставать чуть ли не в три часа ночи. Поэтому-то, как отмечалось проверяющими, преподаватели на уроках и дремали (не спали все-таки!). Нет ничего удивительного в том, что при такой жизни учителя, как указывалось в справке, составленной представителями гороно по результатам проверки, «приходили на уроки недостаточно чистыми (вшивость)».