– Это – всего лишь точка зрения, – ответил он Паулину, зная всю бесполезность своих аргументов.
Когда имеешь дело с Хэлом, все объяснения суть рационализации постфактум. Он был строгим просиживателем брюк, избравшим в качестве девиза совет, данный Глубокой Глоткой Бобу Вудворду: [747] Следуй за деньгами. Он сделал эту надпись крупным кеглем [748] Sans-serif [749] и прикрепил её в своём офисе над плакатом с одним из «Всей Президенской Рати»: [750] Хэлом Холбруком [751] (ещё одним Хэлом!), стоящим в тени на автостоянке. Следуй за деньгами: этому его научили, как он любил говорить, пять его жён – равно богатых и независимых, – от каждой из которых он получил красивое урегулирование развода. Его нынешняя супруга была худосочным ребёнком раза в три младше него, с каштановыми волосами до пояса и загадочным взглядом, что считалось эталоном красоты четверть века назад. «У неё нет бабла; она выбрала меня за то, чем я владею, и когда получит от меня всё, этому наступит конец, – поведал Чамче Паулин в былые, более счастливые дни. – Ну и чёрта ль с того. Я тоже человек, в конце концов. На сей раз это любовь».
Хапуги множатся. Никакого спасения от них нынче. Разговаривая по телефону, Чамча обнаружил, что не может вспомнить имени девочки.
– Ты знаешь мой девиз, – сказал Паулин.
– Да, – нейтрально ответил Чамча. – Это верная линия для продукта.
Сам ты продукт, ты, сукин сын.
Когда он встретил Хэла Паулина на ланче в «Белой Башне» [752] (сколько лет назад? Пять, может, шесть), тот уже был чудовищем: чистым, самосотворённым образом, набором признаков, густо размазанных по телу, которое, по словам самого Хэла, «собиралось стать Орсоном Уэллсом [753]». Он курил абсурдные, карикатурные сигары, отказываясь, тем не менее, от любых кубинских марок из-за своей бескомпромиссно капиталистической позиции. Он носил жилет c Юнион-Джеком·132· и настоял на установке флага над своим агентством и над воротами своего дома; имел привычку наряжаться как Морис Шевалье [754] и петь на главных представлениях своим поражённым клиентам, украшая своё выступление соломенной шляпой и тростью с серебряным навершием; требовал оснастить первый замок Луары [755] телексами и факсами; и вызывал множество «интимных» ассоциаций, нежно называя Премьер-министра «Маргаритой с Лысой горы» [756]. Олицетворение филистимлянского триумфализма, говорящий со среднеатлантическим акцентом [757] Хэл заслужил славу творческой половины самого горячего агентства города, Партнёры Паулин и Лэнг. Подобно Билли Баттуте, он любил большие автомобили, которыми управляли большие шофёры. Поговаривали, что однажды, когда он гонял по высокоскоростной магистрали Корниш-лейн, дабы «разогреть» особо холодную семифутовую финскую модель, случилось небольшое дорожное происшествие: со стороны Паулина обошлось без повреждений, но, когда другой водитель в ярости выскочил из своей разбитой машины, он оказался даже выше, чем Хэл мог себе вообразить. Когда этот колосс навис над ним, Хэл опустил стекло и выдохнул со сладкой улыбкой: «Я настоятельно рекомендую вам развернуться и проваливать подальше; потому что, сэр, если вы не сделаете этого в течение ближайших пятнадцати секунд, я собираюсь убить вас».
|
|
Другие рекламные гении были известны своими работами: Мэри Уэллс [758] – своими розовыми самолётами «Бранифф» [759], Дэвид Огилви – своими глазными повязками [760], Джерри делла Фемина [761] своим «От тех замечательных ребят, что устроили вам Пёрл-Харбор [762]». Паулин, чьё агентство занималось дешёвой и бодрой вульгарщиной, всяческими задницами и танцами-шманцами, был известен в мире бизнеса этим (вероятно, недостоверным) «я собираюсь убить вас»: оборотом речи, доказавшим, таким образом, что парень действительно был гением. Чамча давно подозревал, что Хэл сам сочинил о себе эту историю, с её безупречными для всего мира компонентами – скандинавской снежной королевой, двумя головорезами, дорогими автомобилями, Паулин в роли Блофельда [763], и ни одного 007 [764] на сцене, – и распространил её, сознавая, что это полезно для бизнеса.
|
|
Ланч был способом отблагодарить Чамчу за участие в недавней шумно-хитовой кампании за диетическое питание «Слимбикс» [765]. Саладин был голосом бойкой мультяшной капельки: Привет! Я – Глория, печальная калория [766]. Четыре курса и множество шампанского в качестве презента, чтобы убедить народ в необходимости голодания. Как бедной калории заработать себе на жизнь? Благодаря «Слимбиксу» я осталась без работы. Чамча не знал, чего ожидать от Паулина. Его успех, во всяком случае, был неприукрашенным.
– Ты преуспел, – поздравил его Хэл, – для персоны с подкрашенными убеждениями. – И продолжил, не сводя глаз с лица Чамчи: – Позволь сообщить тебе некоторые факты. За последние три месяца мы убрали постер арахисового масла, поскольку он смотрелся бы лучше без чёрного ребёнка на заднем плане. Мы перезаписали джингл строительного общества, потому что Главный решил, что голос у певца был как у чёрного, несмотря даже на то, что тот был бел, как свежая простынь, и даже несмотря на то, что годом раньше мы использовали таки чёрного парня, не пострадавшего, к счастью для него, от душевных эксцессов. Нам сообщили из главной авиалинии, что нам нельзя использовать для их рекламы никаких черномазых, даже тех, которые на самом деле являются служащими авиалинии. Чёрный актёр пришёл ко мне на прослушивание, и у него на груди был значок Расового равенства [767], чёрная рука, пожимающая белую. Я сказал ему: не думай, что ты получишь особую поддержку от меня, приятель. Врубаешься? Врубаешься, о чём я тут с тобой толкую?
|
|
Это чёртово прослушивание, подумал Саладин.
– Я никогда не ощущал своей расовой принадлежности, – ответил он.
Именно благодаря этому, когда Хэл Паулин основал свою продюсерскую компанию, Чамча попал в его «Список»; и именно поэтому, в конце концов, Максимильян Чужак смог пройти свой путь.
Когда «Шоу Чужаков» стало камнем преткновения для чёрных радикалов, они дали Чамче прозвище. Из-за того, что он учился в частной школе и находился в дружеских отношениях с ненавистным Паулином, он стал известен как «Коричневый Дядя Том Браун» [768].
Очевидно, политическое давление на шоу усилилось в отсутствие Чамчи, руховодимое неким доктором Ухуру Симбой [769].
– Доктор чего, не смешите мои тапочки, – глубокоглотствовал Паулин в телефонную трубку. Наши ах-исследователи не придумали пока ничего.
Массовые пикеты смущающе просачивались в «Право Ответа».
– Парень похож на грёбаный танк.
Чамча рассматривал эту пару, Паулина и Симбу, в качестве антитез друг для друга. Судя по всему, протесты возымели действие: Паулин «деполитизировал» шоу, уволив Чамчу и поставив огромного белокурого Тевтона [770] с рельефной мускулатурой и коротким ёжиком, созданными с помощью косметического протезирования и компьютерной графики. Оцифрованный латексно-силиконовый Шварценеггер [771], синтетическая, гротескная версия Рутгера Хауэра из «Бегущего по лезвию бритвы» [772]. Евреев убрали тоже: вместо Мими обновлённое шоу обзавелось какой-то смазливой куколкой.
– Я направил послание доктору Симбе: прикопай своё грёбаное дэ эф·133·. Ответа я так и не получил. Ему придётся работать ещё упорнее, чем сейчас, если он собирается занять эту маленькую страну. Я люблю эту грёбаную страну, – объявил Хэл Паулин. – Именно поэтому я собираюсь продавать её всему чёртову миру, Японии, Америке, грёбаной Аргентине. Я собираюсь продавать всё это говно. Это – то, ради чего я продал всю свою грёбаную жизнь: грёбаная нация. Флаг.
Чамча не слышал сказанного. Когда последовало продолжение, он, плача, уже погружался в прошлое. Он оказался в Белой Башне, где некогда набивал живот греческой кухней. Дата эта вернулась к Чамче: сразу после Фолклендской войны. У людей появилась тенденция присягать клятвами лояльности к тем дням, напевая в автобусах «Pomp and Circumstance» [773]. Так что, когда Паулин, на своём огромном воздушном шаре Арманьяка, добрался до «Я скажу вам, за что я люблю эту страну», Чамча, сам профолклендски настроенный, решил, что знает то, что последует затем. Но Паулин начал описывать исследовательскую программу Британской космической компании, своего клиента, только что революционизировавшего конструкцию систем управления ракетами, изучая способ полёта обыкновенной домашней мухи.
– Коррекция курса в полёте, – театрально шепнул он. – Традиционно маршрут полёта определяется так: немного отрегулируйте угол, опустите контакт левее или правее надира. Учёные, изучив высокоскоростную запись полёта скромной мухи, однако, обнаружили, что небольшие нарушения происходят всегда, но всегда производятся поправки на верный угол. – Он продемонстрировал это протянутой рукой, ладонь изогнута, пальцы вместе. – Бзз! Бзз! Эти сволочи взлетают практически вертикально вверх, вниз или вбок. Гораздо точнее. Гораздо более эффективное топливо. Попытайся сделать это с двигателем, зависящим от хвостоносового воздушного потока, и что произойдёт? Эта штуковина не сможет дышать, остановится, упадёт с неба, прямо на землю твоих грёбаных союзников. Дурная карма [774]. Врубайся. Врубайся, о чём я тут толкую. Так вот, эти парни, они изобретают двигатель с тройным воздушным потоком: от носа к хвосту, плюс от вершины к основанию, плюс из стороны в сторону. И – бинго: ракета, которая летит, подобно чёртовой мухе, и может поразить с трёх миль пятидесятипенсовую монету, движущуюся со скоростью сто миль в час. Вот что я люблю в этой стране: её гений. Самые великие изобретатели в мире. Это красиво: прав я – или я прав?
Он был смертельно серьёзен.
Чамча ответил:
– Ты прав.
«Ты проклятый прав-я-прав», – подтвердил он.
Последний раз они встречались прямо перед тем, как Чамча отбыл в Бомбей: воскресный ланч под развевающимся на крыше особняка флагом. Палисандровая панель, терраса с каменными урнами, вид на лесистые холмы внизу. Паулин, жалующийся на новый проект, который стал бы соринкой в глазу. Меню было звеняще предсказуемым: rosbif, boudin Yorkshire, choux de bruxelles ·134·. Бэби, жена-нимфетка [775], не присоединилась к ним, но ела горячий ржаной пастрами, играя в пул в соседней комнате. Слуги, грозовая Бургундия [776], море арманьяка [777], сигары. Рай самосотворённого человека, подумал Чамча, сознавая просочившуюся в мысли зависть.
После ланча – сюрприз. Паулин привёл его в комнату, где стояли два весьма лёгких и изысканных клавикорда [778]. «Я делаю их, – признался хозяин. – Чтобы расслабиться. Бэби хочет, чтобы я сделал ей грёбаную гитару». Талант Хэла Паулина как краснодеревщика был бесспорен и как-то конфликтовал с остальными его человеческими свойствами. «Мой отец был торговцем», – объяснил он Чамче, и Саладин понял, что ему предоставили привилегию взглянуть на ту единственную часть, которая осталась от оригинальной самости Паулина – от Гарольда [779], возникшего из истории и крови, а не из своего собственного лихорадочного ума.
Когда они покинули тайную клавикордовую палату, привычный Хэл Паулин тут же появился снова. Наклонясь к балюстраде своей террасы, он поведал:
– Что самое удивительное в ней – так это масштабы, которыми она пытается заниматься.
– В ней? В Бэби? – сконфузился Чамча.
– Я говорю о сам-знаешь-ком, – услужливо объяснил Паулин. – Маргарита с Лысой горы. Сучка Мэгги.
– О!
– Она – радикал что надо. Вот что она хочет – и она, мать твою за ногу, правда думает, что может этого достичь: ей нужно в буквальном смысле сотворить заново весь проклятый новый средний класс для этой страны. Избавьтесь от старых неясных некомпетентных мошенников из грёбаного Суррея и Хэмпшира [780] и введите новых. Людей без поддержки, без истории. Голодных людей. Люди, которые действительно хотят – и которые знают, что с нею, – они могут чертовски хорошо достигать. Никто никогда не пробовал заменить целый грёбаный класс прежде, и вот ведь что удивительно – она сможет сделать это, если только прежде они не достигнут сами. Старый класс. Мёртвые люди. Врубайся, о чём я толкую.
– Я тоже так думаю, – солгал Чамча.
– И это не только бизнесмены, – влажно промолвил Паулин. – Интеллектуалы тоже. Со всей своей пидорской компашкой. Вместе с голодными парнями и их неправильным образованием. Новые профессора, новые живописцы, жребий. Это – проклятая революция. Новизна, входящая в эту страну, доверху набитую грёбаными старыми трупами. Это уже становится заметно. Уже становится.
Бэби вышла им навстречу, буравя их взглядом.
– Время вышло, Чамча, – скомандовал её муж. – В воскресенье в полдень мы ложимся в постельку и смотрим порнушку на видео. Это – целый новый мир, Саладин. Все присоединятся к нему когда-нибудь.
Без компромиссов. Ты там или ты мёртв. Это не был путь Чамчи; ни его, ни той самой Англии, которую он боготворил и стремился покорить. Он должен был понять прямо здесь: его предупредили, он был честно предупреждён.
И теперь – изящный поворот.
– Не грузись, – бормотал Паулин ему на ухо. – Оглянись вокруг, а? Право, замечательно.
– Хэл, – заставил себя возразить Чамча, – у меня есть контракт.
Как козёл на заклание [781]. Голос в телефонной трубке стал откровенно удивлённым.
– Не глупи, – произнёс он. – Конечно, он у тебя есть. Прочти эту маленькую распечатку. Заставь адвоката прочесть эту маленькую распечатку. Призови меня к суду. Делай то, что собираешься делать. Это ничто для меня. Разве ты не понял? Ты – история.
Короткие гудки.
* * *
Покинутый одной чуждой Англией, разочаровавшийся в другой, господин Саладин Чамча в большом унынии получил известия о своём прежнем компаньоне, наслаждавшемся, суда по всему, гораздо более удачливой судьбой. Вопль домовладелицы – «Тини бенче ачен! ·135· » – предупредил его, что что-то случилось. Хинд проплывала по коридорам УНЗ Шаандаар [782], раскачиваясь, оборачиваясь, потрясая экземпляром импортного индийского фэнзина «Сине-Блитц». Распахнулись двери; временные жители высовывались из номеров, выглядя озадаченными и встревоженными. Мишала Суфьян выскочила из своей комнаты, демонстрируя обитальцам соблазнительную площадочку живота между шортиками и лифчиком. Из офиса, расположенного возле холла, появился Ханиф Джонсон в несоразмерно топорщащимся костюме-тройке, был сражён наповал обнажённым животом и закрыл лицо ладонями.
– Боже милостивый, – взмолился он.
Мишала проигнорировала его и завопила вслед за матерью:
– Что случилось? Кто жив?
– Какое бесстыдство, – вскричала Хинд на весь проход, – скрой свою наготу.
– Отъебись, – чуть слышно буркнула Мишала, обратив свой мятежный взор к Ханифу Джонсону. – Как там насчёт мишленовских складочек [783], выглядывающего у неё самой между сари и чоли ·136·, хотела бы я знать?
В полутьме дальнего конца коридора можно было заметить Хинд, которая размахивала «Сине-Блитц» пред очами своих арендаторов, твердя «он жив». Со всем усердием тех греков, что после исчезновения политика Ламбракиса расписали всю страну белыми буквами «Z». Zi: он жив [784].
– Кто? – снова потребовала ответа Мишала
– Джабраил, – донёсся крик временно проживающих детей. – Фаришта бенче ачен.
Хинд, исчезая внизу, не видела, как её старшая дочь вернулась в комнату, – оставив дверь приоткрытый; – и как за ней последовал (лишь только убедился, что горизонт чист) знаменитый адвокат Ханиф Джонсон, в костюме и ботинках, – тот, что обслуживал этот офис, чтобы держаться ближе к корням; тот, что преуспевал также в разумной квартирной политике; тот, что был тесно связан с местной Партией Труда [785] и обвинялся на партийном заседании в коварном захвате места при перевыборах.
Когда же случился восемнадцатый день рождения Мишалы Суфьян? – До него, однако, ещё несколько недель. И где её сестра, её соседка по комнате, её подружка, тень, эхо и отражение? Где была будущая дуэнья? [786] Она была: вне.
Но продолжим:
Новости от «Сине-Блитц» заключались в том, что новая, расположенная в Лондоне кинокомпания, возглавляемая феноменально-лайковым магнатом Билли Баттутой, чей интерес к киноискусству был хорошо известен, вступила в ассоциацию с почтенным независимым индийским продюсером господином С. С. Сисодией [787] с целью возвращения на сцену легендарного Джабраила, ныне обнаружившего свою исключительность, вторично избегнув челюстей смерти. «Я действительно взял билет на самолёт под именем Наджмуддин, – отмечает в своём интервью звезда. – Я знаю, что, когда сыщики установили моё инкогнито – по правде говоря, это моё настоящее имя, – это причинило большую печаль у меня на родине, и за это я прошу прощения у своих фэнов. Вы видите эту – не побоюсь этого слова – милость Божию, благодаря которой я умудрился пропустить свой рейс, и поскольку я всё равно собирался немного заземлиться (простите, пожалуйста, этот невольный каламбур), я позволил байке о моей кончине продержаться немного подольше и взял более поздний рейс. Какая удача: верно, ангел следил за мной. – Немного подумав, он, однако, решил, что было бы несправедливо лишать свою публику достоверной информации и своего присутствия на экране таким неспортивным и жестоким образом. – Поэтому я поддержал этот проект со всей ответственностью и глубокой радостью». – Этот фильм предполагается сделать – как же ещё – теологическим, но совершенно нового типа. Он будет рассказывать о вымышленном и невероятном городе, сделанном из песка, и поведает историю столкновения между пророком и архангелом; кроме того – историю искушения пророка и выбора им пути чистоты и бескомпромиссности. «Этот фильм, – информирует "Сине-Блитц" продюсер Сисодия, – о том, как входит в мир новизна». Но не будет ли он воспринят как богохульство, как преступление против… «Ни в коем случае, – настаивает Билли Баттута. – Сказка – это сказка; факты – это факты. Наша цель не в том, чтобы сделать какое-нибудь издевательство вроде того фильма “Мухаммед: Посланник Бога”, где всякий раз, когда Пророк Мухаммед (мир его имени!) [788] слышал голоса, вам показывали всего лишь голову его верблюда, открывающего рот [789]. Это – простите мне моё замечание – не тот класс. Мы делаем изысканную, качественную картину. Нравственное повествование: подобно – как вы там их называете? – подобно басне». – «Подобно сновидению», – добавляет господин Сисодия.
Когда несколько позже новости были доставлены Анахитой и Мишалой Суфьян на чердак Чамчи, тот впал в самый жестокий гнев, на который был способен; в самую настоящую ярость, чьё ужасающее влияние заставляло его голос подниматься на столь невообразимые высоты, что, казалось, рвало его в клочья, будто бы из горла Саладина выросли ножи, разрезающие его крики на части; его тлетворное дыхание чуть не вынесло девушек из комнаты, и с высоко воздетыми руками, с ногами танцующего козла он стал смотреться, наконец, подобием самого дьявола, чьим образом ему довелось стать.
– Лжец! – вопил он в адрес отсутствующего Джабраила. – Предатель, дезертир, подонок! Пропущенный самолёт, говоришь? – Тогда чья голова, на моих собственных коленях, с моими собственными руками?.. – кто получал утешение, рассказывал о кошмарах и, наконец, с песней падал с небес?
– Стойте, стойте, – умоляла испуганная Мишала. – Успокойтесь. Мама будет здесь с минуты на минуту.
Саладин затих, жалкая козья кучка появилась снова, угрозы кончились.
– Это неправда, – причитал он. – Это случилось, случилось с нами обоими.
– Вот именно, – согласилась Анахита. – Всё равно никто не верит этим киношным журналам. Враки всё.
Сёстры покидали комнату, задержав дыхание, оставляя Чамчу наедине со своими страданиями, так и не обратив внимания на кое-что весьма примечательное. В чём их не стоит винить; ибо проделок Чамчи хватило бы, чтобы отвлечь и самые острые глаза. Тем более, по всей справедливости, даже сам Саладин не сумел разглядеть произошедших с ним изменений.
Что же случилось? Вот что: во время краткой, но сильной вспышки гнева Чамчи против Джабраила рожки на его голове (которые, следует также заметить, выросли на несколько дюймов за время его томлений на чердаке Шаандаара) несомненно, явственно – примерно на три четверти дюйма – уменьшились.
В интересах строжайшей точности нужно ещё добавить, что в нижней части его изменившегося туловища – внутри позаимствованных панталонов (деликатность не позволяет предавать огласке более конкретные детали) – кое-что ещё, не скажу что, тоже немного уменьшилось.
Далее же случилось следующее: как оказалось, оптимизм статьи из импортного киножурнала дал пищу для злопыхателей, ибо в день его публикации местные газеты раструбили об аресте Билли Баттуты в одном из суши-баров нью-йоркского городского центра вместе с женщиной-компаньоном Милдред Мамульян, упомянутой как актриса сорока лет от роду. История гласила, что он явился к неким сёстрам милосердия, «ведущим и убеждающим», требуя «весьма солидной» суммы денег, которые, как он уверял, нужны ему, чтобы купить свою свободу от секты дьяволопоклонников. Мошенник всегда мошенник: так, без сомнения, опишет это красивый и острый язычок Мими Мамульян. Проникнув в сердце американской религиозности с мольбой о спасении – «если ты продал свою душу, не жди, что дёшево выкупишь её», – Билли банковал, утверждало следствие, «шестизначной суммой». Мировое сообщество верующих в конце восьмидесятых весьма жаждало прямого контакта с божественным, и Билли, желающий вырваться из сетей адских извергов (и потому нуждающийся в спасении от них), пришёлся весьма кстати, тем более что преподнесённый им Дьявол оказался столь демократически отзывчивым к диктату Всесильного Доллара. Всё, что Билли предложил сёстрам милосердия Вестсайда [790] взамен их жирных чеков – это подтверждение: да, Дьявол есть; я видел его своими собственными глазами – Боже, это было ужасно! – и если Люцифер существует, то должен быть и Гавриил [791]; если Адский огонь жжёт нещадно, значит, где-нибудь выше радуги должно быть, конечно же, и райское сияние. Мими Мамульян, как предполагалось, играла не последнюю роль в этой лжи, заливая слезами и мольбами всех, кого требовалось. Они были погублены собственной самонадеянностью, опознанные в суши-баре (где веселились и обмениваясь шуточками с шеф-поваром) Мадам Ульяной [792] Струвелпетер [793], которая всего лишь днём раньше вручила полуобезумевшей и перепуганной паре чек на пять тысяч долларов. У госпожи Струвелпетер были хорошие связи в Полицейском департаменте Нью-Йорка, и парни в синем прибыли прежде, чем Мими прикончила свою темпуру. Оба сохраняли спокойствие. На фото в газетах Мими была одета, как предположил Чамча, в ту самую норковую шубку за сорок тысяч долларов, и выражение её лица можно было прочитать единственным верным образом.
К чертям вас всех.
Более о фильме Фаришты – до поры до времени – ничего не было слышно.
* * *
Было ли, не было, что Саладин Чамча прожил запертым в теле дьявола и на чердаке УНЗ Шаандаар долгие недели и месяцы, но спустя некоторые время стало невозможно не замечать, что его состояние устойчиво ухудшалось. Его рожки (несмотря на их единственное – мимолётное и незамеченное – уменьшение) становились всё толще и всё длиннее, завиваясь в причудливые арабески, выглядывая сквозь тюрбан из головы темнеющей костью. Он отрастил густую длинную бороду, дезориентирующе развитую для того, чьё округлое, луноподобное лицо никогда прежде не могло похвастаться обилием волос; по правде говоря, всё его тело покрылось непостижимо густой шерстью, и от основания его позвоночника даже вырос прекрасный хвост, увеличивающийся день ото дня и уже вынудивший Саладина отказаться от ношения брюк; вместо этого он подворачивал новую часть тела внутрь мешковатых шальвар ·137·, похищенных Анахитой Суфьян из богатого гардероба матери, шитого на заказ. Стресс, порождённый в нём продолжающимися метаморфозами в некое подобие бутылочного джинна [794], легко себе представить. Даже аппетит его претерпел изменения. Всегда озабоченный своим питанием, он был потрясён, обнаружив своё нёбо столь огрубевшим, что все продукты казались ему практически одинаковыми на вкус, и иногда рассеянно грыз свои простыни или старые газеты, и собственные чувства обличали и стыдили Чамчу этим очередным свидетельством его продвижения прочь от человекоподобия, прямо – да – к козлиности. Требовалось непрестанное увеличение количества зелёной жидкости для полоскания рта, чтобы придерживать запах его дыхания в допустимых пределах. Оно действительно было столь мучительным, что его с трудом можно было терпеть.
Его пребывание в доме было неизменным бельмом на глазу Хинд, в которой сожаление о потерянной прибыли смешивалось с остатками её первоначального ужаса, хотя, говоря по правде, успокоительная сила привычки оказала чудодейственное влияние на неё, помогая ей рассматривать состояние Саладина как некую разновидность слоновьей болезни [795] – явление, вызывающее отвращение, но не обязательно устрашающее.
– Пусть он не попадается мне под ноги, и я буду содержать его, – сообщила она своим дочерям. – А вы, дети моего отчаяния, зачем вы тратите своё время, сидя с этим больным человеком, пока ваша молодость, можно сказать, пролетает мимо? Но в этом Вилайете считают ложью все мои прошлые убеждения, вроде идей, что молодые девушки должны помогать своим матерям, думать о замужестве, проявлять внимание к учёбе, а не сидеть с козлами, чьё горло, по нашей старой традиции, режут на Великий Ид… [796]
Её муж, однако, остался радушным даже после странного инцидента, случившегося, когда он поднялся на чердак и напомнил Саладину: возможно, девочки не так уж и неправы, полагая, что одержимость его тела может быть прекращена заступничеством муллы? [797] При упоминании о священнике Чамча вскочил на ноги, воздев руки над головой, и комната тут же наполнилась густым сернистым дымом, тогда как высокое вибрато душераздирающего визга пронзило слух Суфьяна подобно игле. Дым достаточно быстро выветрился, ибо Чамча тут же бросился открывать окно и принялся лихорадочно разгонять испарения, с острым смущением извиняясь перед Суфьяном:
– Я правда не могу сказать, что на меня нашло, но иногда я боюсь, что превращаюсь во что-то: что-то очень и очень плохое.
Суфьян, сама любезность, подошёл к сидящему Чамче, схватившему себя за рога, погладил по плечу и попробовал в меру сил ободрить его.
– Вопрос об изменчивости собственной сущности, – начал он неловко, – долго был причиной глубоких дебатов. Например, великий Лукреций сообщает нам в своей «De Rerum Natura» [798] вот о чём: quodcumque suis mutatum finibus exit, continuo hoc mors est illius quod fuit ante. Что переводится, простите мою неуклюжесть, так: «Ведь если что-нибудь, изменяясь, выходит из граней своих» (то есть – разрывает свои оболочки; или, быть может, покидают свои границы; или, если можно так выразиться, игнорируют собственные правила, – но это, мне кажется, слишком вольное толкование)… «Оно тем самым», считает, во всяком случае, Лукреций, «становится смертью для того, чем оно было раньше» [799]. Однако, – поднял палец экс-учитель, – поэт Овидий [800] в «Метаморфозах» [801] придерживается диаметрально противоположных представлений. Он утверждает: «Словно податливый воск» (нагретый, заметьте, скорее всего, для запечатывания документов или чего-то в этом роде), «что в новые лепится формы, Не пребывает одним, не имеет единого вида, Но остаётся собой, – так точно душа» (Вы слышите, любезный сэр? Наша душа! Наши бессмертная сущность!) «оставаясь Тою же, – так я учу, – переходит в различные плоти» [802].
Теперь уже он прыгал с ноги на ногу, исполненный трепета перед этим древними изречениями.
– Я всегда предпочитал Овидия Лукрецию, – заявил он. – Ваша душа, мой добрый бедный уважаемый сэр, остаётся прежней. Только перешла в другую плоть.
– Это прекрасное, но слабое утешение, – вытер слёзы Чамча. – Или я верю Лукрецию и решаю, что какая-то демоническая и необратимая мутация произошла в моих сокровенных глубинах, или я следую за Овидием и соглашаюсь, что всё со мной происходящее – не более чем проявление того, чем я всегда являлся.
– Я привёл не лучшие аргументы, – сокрушённо принёс извинения Суфьян. – Я всего лишь хотел вас подбодрить.
– Какое может быть утешение, – горькой риторикой ответил Чамча; его ирония рассыпалась под тяжестью обрушившихся на него несчастий, – для человека, чей старый друг и спаситель – ещё и еженощный любовник его жены, превративший его – что, несомненно, могли бы подтвердить и Ваши старинные книги – в самого настоящего рогоносца?