Никто не спорил, даже Хинд; были некоторые истины, против которых нельзя было возразить.
– Идеологически, – произнёс Нервин, – я отказываюсь принимать позицию потерпевшего. Несомненно, он потерпел, но мы знаем, что за любое преследование властями частично ответственен и преследуемый; наше пассивное содействие делает возможными такие преступления.
После чего, отчитав собрание за постыдную покорность, он попросил Суфьяна предоставить небольшую, свободную сейчас чердачную комнатку, и Суфьян, в свою очередь, сражённый чувством солидарности и вины, потребовал единственный пенни за аренду. Хинд, правда, твердила: «Теперь я знаю, что мир безумен, раз дьявол становится гостем в моём доме», – но она делала это сквозь зубы, и никто, кроме Мишалы, её старшей дочери, не слышал её бормотаний.
Суфьян, следуя пожеланиям своей младшей дочери, поднялся туда, где Чамча, укутавшись в его одеяло, хлебал огромные количества непревзойдённого Хиндиного йахни с курицей, присел на корточки и обнял несчастного, не перестающего мелко дрожать.
– Здесь для тебя самое лучшее место, – обратился он к Саладину таким тоном, словно разговаривал с дурачком или маленьким ребёнком. – Где ещё ты сможешь исцелить свои раны и восстановить здоровье? Где, как не здесь, с нами, среди своего народа, среди существ своей породы?
Только оставшись в одиночестве своей чердачной комнатушки, из последних сил ответил Саладин Чамча на риторический вопрос Суфьяна.
– Я – не ваш вид, – отчётливо бросил он в ночь. – Вы – не мой народ. Я полжизни потратил на то, чтобы уйти от вас.
* * *
Сердце у него начало пошаливать, колотиться и останавливаться, будто бы тоже требовало преображения в некую новую, дьявольскую форму, сменив на сложную непредсказуемость барабанных импровизаций [712] свои прежние метрономичные биения. Лёжа без сна в узкой постели, непрестанно дёргаясь, ворочаясь и путаясь оттого рожками в простынях и наволочках, он перенёс возобновление коронарной эксцентричности со своего рода фаталистическим принятием: если всё остальное, то почему бы не это тоже? Бадумбум, – шагало сердце, и тело его сотрясалось. Думбумбадумай о смерти. Смотри, а то ведь я действительно устрою её тебе [713]. Да: это был Ад, именно так. Лондон-Сити, превратившийся в Джаханнам, Геенну, Муспельхейм [714].
Страдают ли черти в Аду? Разве не сами они там с вилами?
Сквозь слуховое окошко настойчиво капает вода. Снаружи, в предательском городе, наступает оттепель, придавая улицам ненадёжную консистенцию влажного картона. Неторопливые массы белизны соскальзывают по наклонному шиферу крыш. Шины гружёных фургонов морщинят слякоть. Первый свет; и начинается шествие рассвета: рокот отбойных молотков; щебетание сигнализаций; гудение колёсных тварей, сталкивающихся на углах; глубокий треск огромного оливково-зелёного мусоровоза; крик радиоголосов из деревянной колыбели художника, цепляющейся за верхний ярус Свободного дома [715], рёв пробудившегося великого джаггернаута, мчащегося с головокружительной скоростью вниз по этой длинной, но узкой дорожке. Из-под земли доносятся толчки, обозначающие прохождение гигантских подземных червей [716], пожирающих и изрыгающих людей, а с небес – стрекотание вертолётов и визг проносящихся в вышине сверкающих птиц.
Солнце поднимается, разворачивая туманный город подобно подарку. Саладин Чамча спит.
Что не даёт ему никакой отсрочки: но возвращает его, по всей видимости, на ту, другую – вечернюю – улицу, вниз по которой, в компании физиотерапевта Гиацинты Филлипс, бежал он навстречу своей судьбе, прицокивая шаткими копытцами; и напоминает ему, что, пока удалялась неволя и приближался город, лицо и тело Гиацинты, казалось, претерпевали изменения. Он видел образовавшийся и всё расширяющийся промежуток между её верхними резцами, и её волосы, тяжелеющие и заплетающиеся, подобно Медузиным, и странный треугольник её профиля, который тянулся от линии волос до кончика носа, слегка изгибался и, не прерываясь, переходил далее в шею. Он видел в жёлтом свете, как её кожа становится с каждой минутой всё более тёмной, а зубы всё более заметными, а тело – длинным, как детская счётная палочка. В тот же миг она бросила на него взгляд, полный откровенного вожделения, и вцепилась ему в руку пальцами столь костлявыми и неумолимыми, словно скелет схватил его [717] и попытался утащить с собой в могилу; до него донёсся запах свежевырытой земли: этот приторный аромат, сквозящий в её дыхании, застывший на её губах… Отвращение нахлынуло на него. Как мог он раньше считать её привлекательный, даже желать её, даже так далеко погрузиться в фантазии, что грезил, пока она скакала над ним и выколачивала жидкость из его лёгких, будто они – любовники, бьющиеся в сильнейших муках сексуального экстаза?..
Город сгустился вокруг них подобно лесной чаще; здания сплелись вместе и стали такими же спутанными, как её волосы.
– Никакой свет не проникнет сюда, – шептала она ему. – Черно; всё черно.
Она попыталась улечься и притянуть его с собой, к земле, но он вскричал:
– Живо, церковь! – и окунулся в неприметное здание, напоминающее коробку, ища чего-то большего, чем только облика святости.
Внутри, однако, скамейки было полны Гиацинтами, молодыми и старыми, Гиацинтами, носящими бесформенные синие костюмы-двойки, фальшивый жемчуг и маленькие шляпки-таблетки с марлевыми вуалями, Гиацинтами в длинных, девственно-белых ночнушках, Гиацинтами всевозможных мастей, и все они громко пели: Спаси меня, Иисус; затем они заметили Чамчу, оставили свою духовность и принялись орать в самой бездуховной манере: Сатана, Козёл, Козёл! – и прочее в том же духе. Теперь стало ясно, что Гиацинта, с которой он вошёл сюда, смотрела на него новыми глазами, точно так же, как он смотрел на неё на улице; что она тоже стала видеть нечто, причиняющее ей боль; и, видя отвращение на этом ужасно заострённом и тёмном лицо, он позволил себе взорваться.
– Хубшис ·129·, – проклял он их – почему-то на давно отвергнутом родном языке. Хулиганьё и дикари, назвал он их. – Мне жаль вас, – произнёс он. – Каждое утро вам приходится смотреть на себя в зеркало и видеть, озираясь, тьму: пятно, доказательство того, что вы – нижайшие из низких.
Затем они окружили его, эта Гиацинтовая конгрегация; его собственная Гиацинта теперь затерялась среди них, неразличимая – скорее не личность, но женщина-вроде-них, – и он забился в ужасе, жалобно блея, бегая по кругу, ища дорогу наружу; пока не понял, что страх его противников сильнее их гнева, и тогда он поднялся в полный рост, распростёр руки и заорал дьявольским голосом, отправив их носиться по полу и прятаться за скамейками, пока сам он, весь в крови, но не согбен [718], покидал поле битвы.
Сновидения располагают вещи своим собственным образом; но Чамча, ненадолго пробуждённый биением своего сердца, сменившимся очередным взрывом синкопы [719], с горечью осознавал, что кошмар был не так уж далёк от истины; дух, во всяком случае, был прав. «Какая Гиацинта была последней?» – подумал он и растворился снова. – Чтобы дрожать в холле собственного дома, пока, уровнем выше, Нервин Джоши отчаянно спорил с Памелой. С моей женой.
И когда Памела из сновидения, вторя реальной слово в слово, отвергла своего мужа сто и один раз, его не существует, этого не может быть, Мервин оказался столь добродетелен, что помог, отбросив в сторону любовь и желание. Оставив за спиной плачущую Памелу (Ты посмел притащить это обратно сюда! – кричала она с верхнего этажа – из логова Саладина), Нервин, укутав Чамчу в овчину и одеяло, вёл его, ослабевшего, сквозь полумрак, к Шаандаар-кафе, обещая с наивной добротой: «Всё будет хорошо. Вот увидишь. Всё будет просто прекрасно».
Когда Саладин Чамча пробудился, память об этих словах наполнила его горьким ожесточением. Где Фаришта, думал он. Этот сукин сын: держу пари, с ним сейчас всё в порядке.
Это была мысль, которая вернула его к реальности, с экстраординарным результатом; через мгновение, однако, он принялся поджаривать другие идеи.
Я зло во плоти, подумал он. Он должен был столкнуться с этим. Так или иначе, это произошло, и это нельзя было отрицать. Я теперь не я, или – не только я. Я – воплощение несправедливости, ненависти, греха.
Почему? Почему я?
Какое зло он совершил – какую мерзость он может совершить?
За что он – он не смог избегнуть этого понятия – наказан? И, продолжив мысль, кем? (Я придержу язык.)
Разве не следовал он собственным идеям относительно добра, разве не стремился заслуживать восхищения, посвятив всю свою волю, граничащую с одержимостью, завоеванию Англии? Разве не упорно он трудился, разве не избегал проблем, разве не стремился стать новым? Усердие, чистоплотность, умеренность, самодостаточность, доверие к себе, честность, семейная жизнь: чем было всё это, если не моральным кодексом? Его ли виной было то, что они с Памелой были бездетны? В ответе ли он за генетику? Не могло ли быть, в эти перевёрнутые годы, что он преследовался – судьбой, так он согласился называть агента преследования – именно за его стремление к «добру»? Что теперь такое стремление считается заблуждением, даже злом? Тогда как же жестока эта судьба, чтобы добиваться его отвержения самым миром, о котором он так решительно заботился! Как безжалостна, чтобы вышвырнуть его за ворота города, давно, как он полагал, принявшего его! Какая скупая в этом недальновидность – швырнуть его обратно на грудь его народа, от которого он столь долго чувствовал свою оторванность!
Тут нахлынули мысли о Зини Вакил, и он – виновато, невротично – смахнул их обратно.
Сердце колотило его всё яростнее, и он сел, задыхаясь, ловя воздух ртом. Успокойся, или – занавес. Не место для таких напряжённых размышлений: уже нет. Он перевёл дух; лёг обратно; освободил свой разум [720]. Предатель в груди возобновил нормальное обслуживание.
Больше нет, твёрдо сказал себе Саладин Чамча. Больше не мыслить себя злом. Внешность обманчива; обложка – не лучший показатель для книги. Дьявол, Козёл, Шайтан? Не я.
Не я: другой.
Кто?
* * *
Мишала и Анахита явились с завтраком на подносе и волнением на лицах. Чамча поглощал кукурузные хлопья и «Nescafe», пока девчонки, преодолев минутную застенчивость, не принялись тараторить, одновременно, без остановок.
– Да-а, ну и разворошил ты этот улей, я фигею!
– А по ночам ты бегаешь превращаться обратно, так ведь?
– Слышь, это ведь не фокус, да? Ну, в смысле, разве это не косметика или там театральный грим?
– В смысле, Нервин говорил, что ты – актёр, и я так подумала.
– В смысле… – и тут юная Анахита увяла, ибо Чамча, изрыгая попкорн, сердито взвыл:
– Косметика? Грим? Фокус?
– Не обижайтесь, – робко встала на защиту сестры Мишала. – Это мы только так думали, знаете, ну, в смысле, это даже хорошо, было бы просто ужасно, если бы это были не вы, но вы – это вы, так что всё окей, – торопливо закончила она, ибо Чамча снова впился в неё взглядом.
– Дело вот в чём, – продолжила Анахита, и затем, смутившись: – В смысле, ну, в общем, мы думаем, что это что-то великое.
– Вы, она имеет в виду, – поправила Мишала. – Мы думаем, что вы знаете, что вы такое.
– Блеск, – сказала Анахита Чамче с ослепительной улыбкой. – Волшебство. Вы знаете. Предел.
– Мы не спали всю ночь, – поведала Мишала. – У нас были кое-какие идеи.
– Вот что мы решили, – с трепетом в голосе рассказала Анахита. – Раз вы превратились – в то, во что вы превратились, – тогда, может статься, в общем, вероятно, фактически, даже если вы ещё не проверили, может быть, вы могли бы…
И старшая девушка закончила мысль:
– Вы можете обладать – знаете – могуществом.
– Во всяком случае, мы так думали, – осторожно добавила Анахита, видя тучами сгущающиеся брови Чамчи. И, подходя к двери, продолжила: – Но, наверное, мы неправы.
– Ага. Мы неправы, верно. Приятного аппетита.
Прежде, чем убежать, Мишала достала из кармана своей красно-чёрно-клетчатой куртки с осликом бутылочку, полную зелёной жидкости, поставила на порожек и взорвала мосты:
– О, простите меня, но мама говорит, что вам следует использовать это, эту жидкость для полоскания рта, для Вашего дыхания.
* * *
Эти Мишала и Анахита, восхищающиеся обезображенностью, которую он ненавидел всем своим сердцем, окончательно убедили Саладина, что «его народ» столь безумно заблуждается, как он и давно подозревал раньше. Так что две представительницы этого народа должны были ответить за его горечь – когда, на второе его чердачное утро, они принесли ему масала-доса ·130· вместо пачки печенья с игрушечными серебряными космонавтиками и он воскликнул неблагодарно:
– Теперь, думаете, я захочу есть эту грязную иностранную жратву? – с выражением сочувствия, делающим вопрос ещё более злым.
– И правда говно, – согласилась Мишала. – Никаких сосисок тут, одна херня.
Чувствуя, что оскорбил их гостеприимство, он попытался объяснить, что думал о себе сейчас, как, ну, в общем, как о британце…
– А как насчёт нас? – поинтересовалась Анахита. – Кто мы, по-твоему?
И Мишала доверилась ему:
– Во мне нет ничего от Бангладеш. Только некое место, о котором продолжают скучать папа и мама.
И, наконец, Анахита:
– Бандоглушь [721]. – С удовлетворённым поклоном. – Вот как, во всяком случае, называю это я.
Но они не были британцами, хотел он сообщить им: не взаправду, ни в коем случае не мог он признать этого. И всё же прежняя уверенность на мгновение покинула его вместе с прежней жизнью…
– Где телефон? – потребовал он ответа. – Мне нужно кое-куда позвонить
Телефон был в холле; Анахита, проверив свои сбережения, выделила ему монеты. Обернув голову чужим тюрбаном, скрыв своё тело чужими (Нервиновскими) брюками и ботинками Мишалы, Чамча набрал номер из своего прошлого.
– Чамча, – ответил ему голос Мими Мамульян. – Ты же мёртв.
Это случилось за время его отсутствия: Мими сгноила и потеряла зубы.
– Они были такими белыми, – сокрушалась она, говоря несколько резче обычного из-за проблем с челюстью. – В чём причина? Не спрашивай. Кто спрашивает о причинах в наше время? Какой у тебя номер? – поспешила добавить она, поскольку начались гудки [722]. – Я перезвоню тебе.
Но прошло ровно пять минут прежде, чем она сделала это.
– Я соображала. Какая причина в том, что ты жив? Почему воды расступились для тебя и второго парня, но закрылись перед остальными? [723] Не говори мне, что вы были достойнее. Сейчас никто не покупается на это, даже ты, Чамча. Я спускалась по Оксфорд-стрит в поисках ботинок из крокодиловой кожи, когда это случилось: я застыла на полном шагу и упала вперёд, словно дерево, прямо на подбородок, и все зубы высыпались на тротуар перед мужчиной-ищущим-леди. Людям следует быть внимательнее, Чамча. Когда я пришла в себя, мои зубы валялись небольшой кучкой у моего носа. Я открыла глаза и увидела маленьких ублюдков, уставившихся на меня, разве не мило? Первое, о чём я подумала – слава богу, у меня есть деньги. Я могу вставить их обратно, конфиденциально, разумеется; большая работа, лучше прежнего. Так что я взяла на некоторое время перерыв. Дела закадровых голосов сейчас плохи, позволь доложить, так что нам – тебе за свою смерть и мне за свои зубы – нет смысла нести за это ответственность. Стандарты понижены, Чамча. Включи ТВ, послушай радио, ты услышишь только банальные коммерческие трансляции о пицце, рекламу пива с германским акцентом на «Центральном Кастинге» [724], марсиан, жрущих картофельный порошок и выглядящих так, словно с луны свалились. Они выперли нас из «Шоу Чужаков». Побыстрее выздоравливай. Кстати, можешь пожелать мне того же.
Так что он потерял работу точно так же, как жену, дом, контроль над жизнью.
– Да и не только с зубами всё не так, как надо, – снова заговорила Мими. – Грёбаные петарды пугают меня как дуру. Я продолжаю думать, что снова распылю старые кости по улице. Возраст, Чамча: от него все унижения. Ты рождаешься, ты бьёшься и расшибаешься всю свою жизнь, а потом ты ломаешься, и они сгребают тебя в урну. Всё равно, как бы усердно я ни трудилась, я всего лишь помру со всеми удобствами. Ты знаешь, что я теперь с Билли Баттутой? Верно, откуда бы, ты же путешествовал. Да, я перестала ждать тебя, но я решила похитить сердце одного из твоих соотечественников. Можешь воспринимать это как комплимент. А сейчас мне пора бежать. Приятно было поговорить с мертвецом, Чамча. В следующий раз ныряй с борта пониже. Бай-бай!
Я от природы думающий человек, сказал он тихо в умолкнувшую трубку. Я стремился – на свой манер – найти свой путь к восприятию высоких материй, к маленькой крупице утончённости. В лучшие дни я чувствовал, что это в пределах моих возможностей, где-нибудь в пределах меня, где-нибудь в пределах. Но оно ускользало от меня. Я запутался: в вещах, в мире и его беспорядках, – и я не могу сопротивляться. Я стал гротеском, поскольку ежедневно погружался в него, в его рабство. Море выбросило меня; земля тянет меня вниз.
Он скатывался по серому склону, по чёрному водостоку своего сердца. Почему случившееся возрождение – второй шанс, предоставленный Джабраилу Фариште и ему самому, – так остро ощущается в его случае подобием бессрочной кончины? [725] Он был возрождён в познание смерти; и неизбежность изменения, очевидное-невероятное без-права-вернуться, вселила в него страх. Когда ты теряешь прошлое, ты гол пред высокомерным Азраилом [726], ангелом смерти. Не теряй связей, пока можешь, сказал он себе. Цепляйся за вчера. Оставляй следы своих ногтей на сером склоне, по которому скользишь.
Билли Баттута: этот никчёмный кусок говна. Пакистанский Плейбой, превративший незаметный отпускной бизнес – «Путешествия Баттуты» [727] – во флот супертанкеров. Мошенник, известный, в основном, своими романами с ведущими леди индийского телеэкрана и, по сплетням, склонностью к белым женщинам с огромными грудями и большими попками, с которыми он «плохо себя вёл», выражаясь эвфемистично [728], и от которых «получал всё самое прекрасное». Что нашла Мими в плохом Билли, его сексуальных игрушках и его Мазератти Битурбо? Для парней вроде Баттуты белые женщины (неважно: еврейки, презренный белые женщины) нужны только выебать и выбросить. Для полной ненависти к белому – любви к «коричневому сахару» [729] – нужно ненавидеть и то, когда оно усиливается, инвертируясь в чёрное. Фанатизм – не только функция власти.
Мими позвонила на следующий вечер из Нью-Йорка. Анахита подозвала его к телефону своим лучшим тоном проклятых янки, и он принялся сражаться со своей маскировкой. Когда он добрался до трубки, там уже были короткие гудки, но она перезвонила.
– Никто не платит трансатлантические цены за висение на проводе.
– Мими, – ответил он с патентованным отчаянием в голосе, – ты не говорила, что уезжаешь.
– А ты даже не сообщил мне свой треклятый адрес, – парировала она. – Так что у нас обоих есть свои секреты.
Ему захотелось сказать: Мими, возвращайся домой, ты собираешься пинаться.
– Я представила его своей семье, – поведала она так же игриво. – Можешь себе представить. Ясир Арафат встретился с Бегином [730]. Не бери в голову. Мы все будем живы.
Ему захотелось сказать: Мими, ты – это всё, что у меня есть. Он обладает тобою только для того, чтобы поссать на тебя.
– Я хочу предупредить тебя насчёт Билли, – вот что он сказал.
В её голосе появился лёд.
– Чамча, послушай. Я пока что обсуждаю с тобой всё это, потому что за всем этим твоим бычьим говном ты, возможно, немножко беспокоишься обо мне. Так имей в виду, пожалуйста, что я – интеллектуальная самка. Я читала «Поминки по Финнегану» [731] и разбираюсь в постмодернистской критике Запада, например, что наше общество здесь способно только на пародии: «сглаженный» мир. Когда я становлюсь голосом бутылочки с пеной для ванн, я вхожу во Флатландию [732] сознательно, понимая, что я делаю и зачем. Смотри, я сама зарабатываю себе на жизнь. И, как интеллигентная женщина, способная пятнадцать минут трепаться о стоицизме и гораздо больше – о японском кино, я заявляю тебе, Чамча, что я полностью в курсе обо всех этих привычках мальчика Билли. Не читай мне лекций об использовании. Нас использовали, когда вы ещё толпами бегали в шкурах вокруг костров. Попробуй как-нибудь стать женщиной, еврейкой, уродиной. Ты будешь умолять снова стать чёрным. Прошу прощения за мой французский: коричневым.
– Значит, ты допускаешь, что он использует тебя, – вставил было Чамча, но поток отбросил его.
– Какая тебе, на хуй, разница? – пропела она голосом Щебечущего Пирога. – Билли забавный парень, настоящий художник мошенничества, великий человек. Знаешь, почему так? Я скажу тебе несколько вещей, которые мне не нужны: патриотизм, Бог и любовь. Совершенно не требуются в пути. Мне нравится Билли, потому что он знает счёт.
– Мими, – сказал Саладин, – что-то случилось со мной, – но она была всё ещё слишком щедра на уверения [733] и пропустила это мимо ушей. Он сбросил звонок, так и не дав ей свой адрес.
Она звонила ему ещё раз, несколько недель спустя, и к тому времени прецеденты неприкосновенности были установлены; она не спрашивала, а он не рассказывал о своём местонахождении, и это было просто им обоим, чьё время закончилось: они разошлись, пришло время отбросить прощания. Ещё это были отношения Билли с Мими: его планы делать индийское кино в Англии и Америке, приглашая топ-звёзд – Винода Кханну, Шридеви [734], – чтобы те скакали перед Бредфордской [735] ратушей и мостом Золотые Ворота: [736] «это, конечно же, своего рода налоговая уловка», – весело поведала Мими. На самом деле Билли просто хотел нагреть на этом руки; Чамча видел его имя в газетах, в связи с делами о мошенничестве и уклонением от налогов, но он всего лишь жулик, только это, сказала Мими.
– И вот он спрашивает меня: ты хочешь норку? Я говорю: Билли, не покупай меня шмотками; но он отвечает: а кто сказал о покупке? Получай норку. Это бизнес.
Они снова были в Нью-Йорке, и Билли нанял долговязый лимузин-мерседес «и долговязого шофёра в придачу». Направляясь к кожевнику, они были похожи на нефтяного шейха и его моллу. Мими примерила пять шубок, ожидая вердикта Билли. Потом он сказал: Тебе нравится эта? Очень мило. Билли, шепнула она, это же сорок тысяч, но он уже толковал с ассистентом: это было в пятницу, во второй половине дня, банки были закрыты, не примет ли магазин чек.
– Итак, теперь они знают, что он – нефтяной шейх, поэтому говорят да, мы уезжаем с шубой, и он ведёт меня в другой магазин прямо по соседству, указывает на шубу и говорит: я только что купил её за сорок тысяч долларов, вот квитанция, не дадите ли вы мне за него тридцать, мне нужна наличность, впереди большой уик-энд.
Мими и Билли задержали, пока из второго магазина звонили в первый, где тревожные сигналы вовсю звенели в мозгу менеджера, и через пять минут прибыла полиция, арестовала Билли за использование поддельного чека, так что он и Мими провели свой уик-энд в тюрьме. В понедельник утром банки открылись, и оказалось, что на счету Билли был кредит в сорок две тысячи сто семнадцать долларов, так что всё это время чек был платёжеспособен. Он сообщил кожевникам о своём намерении предъявить им иск на возмещение ущерба в два миллиона долларов, за клевету, кейс открывался и закрывался, и за сорок восемь часов они уладили судебное дело за 250 000 баксов как с куста.
– Как такого не полюбить? – спросила Чамчу Мими. – Парень – гений. Я имею в виду, это было классно.
Я – человек, не знающий счёта, живущий в аморальном, шкурном, навеки-погибшем-мире, решил Чамча. Мишала и Анахита Суфьян, всё ещё почему-то продолжающие с ним общаться как своего рода душеспасители, несмотря на все его попытки отговорить их от этой затеи, были существами, которые явно восхищаются такими тварями, как ночные хулиганы, магазинные воры, карманники: в общем, художники афер. Он поправил себя: не восхищаются, тут другое. Ни одна из девочек не украла бы даже булавку. Но они рассматривают таких людей как представителей гештальта как он есть. Эксперимента ради он поведал им историю Билли Баттуты и норковой шубы. Их глаза сияли, и под конец они уже аплодировали и восхищённо хихикали: безнаказанное зло вызывало у них смех. Точно так же, понял Чамча, люди когда-то аплодировали и хихикали делам прежних преступников, Дика Терпина, Неда Келли, Фуланы Деви и, конечно же, другого Билли: Уильяма Бонни [737], он же Кид [738].
– Свалка Юности – Преступные Идолы, – читает Мишала его мысли и затем, смеясь над его неодобрением, превращает их в заголовки для жёлтой прессы, вытягиваясь в полный рост, и, замечает Чамча, её дивное тело принимает подчёркнуто сладострастную позу. Возмущённо дуясь, полностью осознавая, что он растоптан, она прелестно добавляет: – Кисси-кисси?
Её младшая сестрёнка, дабы не отстать, пытается скопировать позу Мишалы, с менее эффектным результатом. С некоторым раздражением отказавшись от этой попытки, она говорит, насупившись:
– Фишка в том, что у нас хорошие перспективы, всё за нас. Семейный бизнес, братьев нет, все дела. Это местечко рулит, правда? Вот и чудненько.
Меблированные комнаты Шаандаара были категоризированы как Учреждение для ночлега и завтрака, но из-за жилищного кризиса городской совет всё больше использовал их для постоянного расселения, семьями по пять человек в одноместных номерах, закрывая глаза на здоровье и нормы техники безопасности и требуя льготы за «временное размещение» от центрального правительства.
– Десять золотых [739] за ночь на человека, – проинформировала Чамчу Анахита, заглянув к нему на чердак. – Триста пятьдесят весёленьких [740] с комнаты в неделю, прибавляй ещё время от времени это. Шесть занятых комнат: посчитай. Но пока мы теряем на этом чердаке триста фунтов в месяц, так что, надеюсь, тебе действительно хреново.
За такие деньги, дошло до Чамчи, можно снимать вполне приличную квартиру для всей семьи в частном секторе. Но это не классифицировалось бы как временное размещение; никакого центрального финансирования на такие нужды. Что тоже было противостоянием местным политическим деятелям, занятым борьбой за «снижение». La lutte continue ·131·; покуда Хинд и её дочери лопатами гребли наличность, чуждый мирскому Суфьян ходил в Мекку и, возвращаясь домой, приносил с собой невзрачную домашнюю мудрость, доброту и улыбки. А за шестью дверями, приоткрывавшимся всякий раз, когда Чамча выходил поговорить по телефону или воспользоваться туалетом, – быть может, три десятка временных жильцов, тешащих себя надеждой стать постоянными.
Добро пожаловать в реальный мир.
– В конце концов, не делай такое рыбье лицо и не строй из себя святошу, – заметила Мишала Суфьян. – Смотри, до чего тебя довела твоя законопослушность.
* * *
– Твоя вселенная сжимается.
Бизнесмену Хэлу Паулину [741], создателю «Шоу Чужаков» и единственному правообладателю, потребовалось ровно семнадцать секунд, чтобы поздравить Чамчу с возвращением к жизни и объяснить, почему этот факт не влияет на решение шоу обойтись без его услуг. Паулин начинал в рекламе, и его лексикон так и не оправился от этого удара. Тем не менее, Чамча был с ним в высшей степени согласен. Все эти годы в бизнесе закадровых голосов испортят твою речь до безобразия. На языке маркетинга вселенной был весь потенциальный рынок сбыта данного изделия или услуги: вселенная шоколада, вселенная похудения. Зубная вселенная была населена зубами; всё остальное было для неё межзвёздным пространством.
– Я говорю, – Паулин дышал в телефонную трубку своим лучшим голосом Глубокой Глотки [742], – об этнической вселенной.
И снова мой народ: Чамча, маскирующийся под тюрбаном и прочими неуютными деталями своего обмундирования, висел на телефоне в коридоре, пока глаза временных женщин и детей блестели сквозь едва приоткрытые двери; и задавался вопросом, что его народ сотворит с ним теперь.
– Нон понимаре [743], – ответил он, памятуя о нежной любви Паулина к итальяно-американскому жаргону: это ли, в конце концов, был не автор фастфудовского слогана Getta pizza da акции [744].
Впрочем, на сей раз Паулин не играл.
– Аудитория хочет настоящего шоу, – пыхтел он. – Этнос не смотрит этнические шоу [745]. Они ему не нужны, Чамча. Им подавай грёбаную «Династию» [746] или ещё что-нибудь в этом духе. Твой неправильный профиль, если ты не заметил: с тобою в шоу оно было до чёртиков расовым. «Шоу Чужаков» – слишком великая идея, которую скрывает расовая составляющая. Одна лишь возможность продажи, но я не должен говорить тебе об этом.
Чамча мог разглядеть своё отражение в крохотном надтреснутом зеркальце над телефонной будкой. Он был похож на джинна, запертого в вожделенной волшебной лампе.