Только грудные младенцы освобождались от пешего паломничества: их должны были нести на спинах (так было решено) все взрослые, попеременно. Жители деревни собрали все свои запасы, и горы картофеля, чечевицы, риса, горькой тыквы, чили, баклажанов и других овощей скапливались у ветвей панчаята. Вес было условлено равномерно поделить между ходоками. Кухонная утварь также складывалась вместе, как и все обнаруженные постельные принадлежности. Потребовались вьючные животные и пара телег, везущих живых цыплят и прочее, но в целом пилигримы, следуя инструкциям сарпанча, старались свести личное имущество к минимуму. Приготовления начались на заре, поэтому, когда рассерженный Мирза Саид добрался до деревни, многие вещи были уже упакованы. Сорок пять минут заминдар раскидывал пожитки, бросая сердитые речи и расталкивая плечами своих крестьян, но затем, к счастью, уступил и ушёл, поэтому работа могла быть продолжена в прежнем быстром темпе. Уходя, Мирза несколько раз хлопнул себя по голове и обозвал жителей деревни разными словами, такими как психи, простаки, – очень нехорошими словами; но он всегда был безбожником, слабым завершением сильной линии, и он должен был остаться, чтобы найти свою собственную судьбу; людей вроде него ни в чём не убедить.
К закату селяне были готовы уходить, и сарпанч велел всем через пару часов подняться на молитву, чтобы можно было отправиться сразу после неё и таким образом избежать наихудшего дневного жара. Той ночью, лёжа на циновке возле старой Хадиджи, он бормотал:
– Наконец-то. Я всегда мечтал взглянуть на Каабу, обойти её прежде, чем умру.
Она протянула к нему ладонь и взяла за руку.
– Я тоже надеялась на это, несмотря ни на что, – ответила она. – Мы пройдём через воды вместе.
|
|
Мирза Саид, приведённый в бессильное исступление зрелищем собирающейся деревни, бесцеремонно ворвался к жене.
– Ты должна увидеть, что происходит, Мишу, – воскликнул он, нелепо жестикулируя. – Весь Титлипур распрощался со своими мозгами и уходит на побережье. Что станется с их домами, с их полями? Запасы уничтожены. Это наверняка спровоцировано политическими агитаторами. Кто-то кого-то подкупил.
– Вы полагаете, если я предложу им наличность, они останутся здесь как нормальные люди?
Его голос угас. Айша была в комнате.
– Сучка, – процедил он.
Она восседала на кровати со скрещёнными ногами, тогда как Мишала и её мать сидели на корточках на полу, сортируя имущество и выбирая то немногое, что могло пригодиться в паломничестве.
– Ты не пойдёшь, – неистовствовал Мирза Саид. – Я запрещаю это, один дьявол знает, каким микробом эта шлюха заразила крестьян, но ты – моя жена, и я отказываюсь позволять тебе участвовать в этой самоубийственной затеи.
– Прекрасные слова, – горько рассмеялась Мишала. – Саид, отличный выбор слов. Ты знаешь, жизнь моя закончена, но ты говоришь о самоубийстве. Саид, здесь случилось нечто, и ты со своим заимствованным европейским атеизмом не знаешь, что это такое. Или, быть может, ты сможешь заглянуть под свой английский костюм и постараешься открыть своё сердце?
– Это невозможно! – крикнул Саид. – Мишала, Мишала, ты ли это? Ты вдруг превратилась в это одержимое Богом существо из древней истории?
Ему ответила госпожа Курейши:
– Уходите, сын. Здесь нет места неверным. Ангел сказал Айше, что, когда Мишала завершит паломничество в Мекку, её опухоль исчезнет. Всё востребуется, и всё воздастся.
|
|
Мирза Саид Ахтар положил ладони на стену Мишалиной спальни и вдавил лоб в штукатурку. После долгой паузы он произнёс:
– Если это – вопрос совершения умры, тогда ради бога, поехали в город ловить самолёт. Мы сможем быть в Мекке через пару дней.
– Нам велено, чтобы мы шли, – отвечала Мишала.
Саид потерял контроль над собой.
– Мишала! Мишала! – вопил он. – Велено? Архангелы, Мишу? Джабраил? Длиннобородый Бог и ангелы с крыльями? Небеса и ад, Мишала? Дьявол с острым хвостом и раздвоенными копытами? Как далеко ты зайдёшь с этим? Есть ли у женщин душа, скажешь ты? [680] Или иначе: какого пола душа? Бог чёрен или бел? Когда воды океанские расступятся, куда денется освободившаяся вода? Поднимется по обе стороны, подобно стенам? Мишала! Ответь мне. Есть ли чудеса? Веришь ли ты в Рай? Простят ли мне мои грехи? – Он заплакал и пал на колени, его лоб был всё ещё прижат к стене. Его умирающая жена подошла и обняла его сзади. – В таком случае, иди в паломничество, – продолжил он вяло. – Но хотя бы возьми наш мерседес-фургончик. Там есть кондиционер, и можешь поставить туда холодильник с кока-колой.
– Нет, – мягко возразила она. – Мы пойдём так же, как и все. Мы паломники, Саид. Это не пикник на пляже.
– Я не знаю, что делать, – рыдал Мирза Саид Ахтар. – Мишу, я не могу оставаться здесь один.
Айша подала голос с кровати.
– Мирза-сахиб, идите с нами, – молвила она. – Ваши идеи изжили себя. Идите и спасите свою душу.
|
|
Саид поднялся с воспалёнными от слёз глазами.
– Вы хотели чёртова путешествия, – злобно обратился он к госпоже Курейши. – Этот цыплёнок, конечно, явился домой к насесту. Ваше путешествие завершит наш род, семь поколений, и всё одним выстрелом.
Мишала приткнулась щекой к его спине.
– Пойдём с нами, Саид. Просто пойдём.
Он обернулся, чтобы столкнуться с Айшей.
– Нет Бога, – заявил он твёрдо.
– Нет бога кроме Бога, и Мухаммед – Пророк Его, – кивнула она.
– Мистический опыт субъективен, это не объективная истина, – продолжил он. – Воды не расступятся.
– Море разойдётся по велению ангела, – ответила Айша.
– Ты ведёшь этих людей к неизбежной беде.
– Я беру их на грудь Божию.
– Я не верю тебе, – настаивал Мирза Саид. – Но я собираюсь идти и попытаюсь прекратить это безумие всеми способами, которые будут в моих силах.
– Бог избирает множество средств, – радостно заметила Айша, – множество путей, которыми сомневающийся может быть приведён к уверенности.
– Пошла к чёрту, – рявкнул Мирза Саид Ахтар и выбежал, разгоняя бабочек, из комнаты.
* * *
– Кто более безумен, – шептал клоун на ухо волу, заботливо расчёсывая его в своём крохотном хлеву, – сумасшедшая или дурак, любящий сумасшедшую? – Вол не отвечал. – Наверное, нам стоило оставаться неприкасаемыми, – продолжил Осман. – Обязательный океан звучит хуже, чем запретный колодец.
И вол кивнул, дважды, что значит – да: бу, бу.
V. Город Видимый, но Незаметный
– Если я – сова, какое заклинание надо произнести или какое противоядие сделать, чтобы, сбросив это оперение, я снова мог сделаться самим собою? [681]
Господин Мухаммед Суфьян, хозяин Шаандаар-кафе и владелец меблированных комнат над ним, наставник всевозможных пёстрых и преходящих постояльцев самого различного облика, самый бездоктринный хаджи ·121· и самый бессовестный видеоголик [682], бывший школьный учитель, самоучка по части классических текстов множества культур, освобождённый от должности в Дакке [683] из-за культурных разногласий с некими генералами в те времена, когда Бангладеш был всего лишь Восточным крылом [684], и поэтому, по его собственным словам, «не столько имми-гранд, сколько эми-крошка» [685] (последний добродушный намёк на недостаток в нём дюймов; ибо, хотя был он мужчиной широким, толстым в руках и талии, он возвышался над землёй не более чем на шестьдесят один дюйм), рассеянно моргнул в дверном проёме своей спальни, разбуженный неожиданным полуночным визитом Нервина Джоши, протёр краем бенгальской курты пенсне (изысканно свисающее на тонком шнуре с его шеи), плотно прижал его к своим закрывшимся открывшимся закрывшимся близоруким глазам, поменял линзы, снова открыл глаза, погладил безусую, выкрашенную хной бороду, цыкнул сквозь зубы и отреагировал таки на несомненные рожки над бровями дрожащего парня, которого, словно кот, притащил с собою Нервин, вышеуказанным язвительным экспромтом, украденным – с умственной живостью, достойной одобрения при такой побудке – у Люция Апулея [686] из Мадавры: [687] марокканского [688] жреца (прибл. 120–180 гг.), жителя колонии древней Империи, человека, отвергшего обвинение в том, что околдовал богатую вдову, и всё же довольно грубо признавшегося, что на ранней стадии своей карьеры сам он был превращён при помощи колдовства (нет, не в сову, но) в осла.
– Так, так, – продолжил Суфьян, проходя в коридор и принося белый туман зимнего дыхания в своих чашевидных ладонях. – Бедный неудачник, нет никакого смысла валяться больше. Нужно принять конструктивное решение. Пойду разбужу жену.
Чамча был покрыт грязью и бородой пуха. Он, словно в тогу, кутался в одеяло, из-под которого выглядывали комически уродливые козьи копытца; поверх же одеяла можно было наблюдать печальную комедию позаимствованного у Нервина овечьего тулупа, воротник которого был приподнят так, что робкие завитки ютились всего лишь в дюйме от острых козлиных рожек. Он казался неспособным к речи, вялым в теле, унылым в глазах; несмотря даже на то, что Нервин пытался расшевелить его («Здесь – погляди – с нами моментально разберутся»), он, Саладин, оставался самым безвольным и пассивным из – кого? – позвольте нам сказать: из сатиров [689].
Суфьян тем временем продолжал рассыпаться в симпатиях к Апулею.
– В случае с ослом обратная метаморфоза потребовала личного вмешательства богини Исиды [690], – просиял он. – Но прежние времена – для прежних туманов. В вашем случае, молодой господин, первым шагом должна стать тарелочка доброго горячего супа.
На этом месте его любезный тон был полностью заглушён вмешательством второго голоса, высоко вознёсшегося в опереточном ужасе; секунду спустя его невысокое тело принялась пихать и тормошить женщина с гороподобной мясистой фигурой, казавшаяся неспособной решить, столкнуть его со своего пути или держать перед собою заместо щита. Присев позади Суфьяна, этот новый персонаж протянул вперёд дрожащую руку с трясущимся пухлым указательным пальцем, покрытым алым лаком.
– Что это?! – выла женщина. – Что это сюда припёрлось?
– Это друг Нервина, – мягко произнёс Суфьян и продолжил, повернувшись к Чамче: – Пожалуйста, простите: неожиданность et cetera, не правда ли? Во всяком случае, позвольте представить мою Госпожу: мою бигум сахибу ·122· – Хинд [691].
– Кто друг? Как друг? – кричала она, не подымаясь. – Йа-Аллах, разве нет глаз рядом с твоим носом?
Коридор – чистый дощатый пол, полоски цветастой бумаги на стенах – начал заполняться сонными постояльцами. Самыми замечательными среди них были две девочки-подростка, одна с ирокезом, другая с чёлочкой, как у пони, и обе – смакующие возможность продемонстрировать свои (изученные на Нервине) навыки в боевых искусствах каратэ и Вин-Чун: [692] дочери Суфьяна, Мишала (семнадцати лет) и пятнадцатилетняя Анахита, вылетели из своих спален в драчливом настроении, пижамы с Брюсом Ли [693] свободно развевались поверх футболок, на которых красовался образ новой Мадонны [694]; – заметили несчастного Саладина; – и, широко распахнув глаза от восхищения, покачали головами.
– Радикально, – одобрительно заметила Мишала.
А её сестра согласно кивнула:
– Гениально. Верняк!
Её мать, однако, даже не упрекнула свою дочь за такие слова; разум Хинд был где-то далеко отсюда, и она продолжала вопить пуще прежнего:
– Взгляните-ка на моего мужа. Разве таким должен быть хаджи? Вот – Шайтан собственной персоной, прошедший сквозь нашу дверь, а я должна ему теперь предложить горячего йахни ·123· с курицей, который готовила своею собственной правой рукой!
Напрасно теперь Нервин Джоши умолял Хинд быть терпимой, предпринимал попытки всё объяснить и требовал солидарности.
– Если он не дьявол во плоти, – пышногрудая леди указала на подответного, – откуда исходит тот чумной дух, который он извергает? Может быть, из Сада Ароматов? [695]
– Не из Гулистана, но из Бостана, – внезапно промолвил Чамча. – Я с рейса 420.
При звуках его голоса, однако, Хинд взвизгнула в ужасе и, развернувшись, отправилась на кухню.
– Мистер, – обратилась Мишала к Саладину, когда её мать сбежала вниз, – каждый, кто пугает её вот так, должен быть очень плохим.
– Злым, – согласилась Анахита. – Добро пожаловать на борт.
* * *
Эта самая Хинд, ныне столь прочно укрепившаяся в своей крикливости, некогда была – подумать только! – скромнейшей из невест, душой мягкости, самим воплощением терпимости и доброго настроения. Будучи женой школьного учителя-эрудита из Дакки, она выполняла свои обязанности с искренним желанием: превосходная помощница, приносящая мужу ароматный кардамоновый чай, когда он допоздна засиживался за изучением бумаг; ищущая расположения школьного руководства на бесконечном Пикнике Семейств Штата; сражающаяся с романами Бибхутибушана Банерджи [696] и метафизикой Тагора в попытке быть достойной своего супруга, цитирующего Ригведу [697] с такой же лёгкостью, как и Коран-Шариф, и военные записки Юлия Цезаря [698] наравне с Откровением Святого Иоанна Богослова [699]. В те дни она восхищалась плюралистичной открытостью его разума и стремилась к параллельному эклектизму на собственной кухне, учась готовить как южно-индийские доса и уттапама ·124·, так и мягкие фрикадельки Кашмира. Постепенно сподвижнические причины её гастрономического плюрализма переросли в великую страсть, и, пока секулярист [700] Суфьян поглощал многочисленные культуры субконтинента («и давайте не будем притворяться, что Западной культуры не существует; после всех этих столетий как могла она тоже не стать частью нашего наследия?»), его жена готовила – и ела во всё возрастающих количествах – свои блюда. По мере того, как она пожирала обильно приправленные блюда Хайдарабада [701] и высококалорийные йогуртовые соусы Лакнау [702], её тело потихоньку менялось (ибо любая пища должна найти где-нибудь свой приют), и она стала походить на полный земной шарик, субконтинент без границ, поскольку пища, да будет вам известно, просачивается сквозь любые границы.
Господин Мухаммед Суфьян, однако, совершенно не набрал веса: ни толы, ни унции ·125·.
Его нежелание полнеть стало началом неприятностей. Когда она упрекала его: «Ты не любишь мою кухню? Ради кого я тогда готовлю всё это и раздуваюсь, как воздушный шар?» – он мягко отвечал, разглядывая её (она была более рослой из них двоих) с высоты своей полуобрамлённой специализации: «Воздержание – тоже часть наших традиций, бигум. Сытость двух ртов меньше, чем голод единственного: самоотречение, тропа аскетизма». Каков человек: ответит на всё, но ты не заставишь его дать тебе настоящий бой!
Воздержание было не для Хинд. Быть может, если бы Суфьян хоть раз пожаловался; если бы он только сказал: Я думал, что женился на одной женщине, но сейчас ты стала слишком большой даже для двух; если бы он дал ей хоть какой-то стимул! – тогда, может быть, она бы и прекратила, почему бы и нет, конечно, она так бы и сделала. Итак, это была его ошибка, что он был начисто лишён всякой агрессии: что это за мужик, если он даже не знает, как поставить на место свою жирную леди Жену?
По правде говоря, было вполне вероятно, что Хинд не смогла бы контролировать свой пищевой разгул, даже придумай Суфьян все должные проклятия и просьбы; но, поскольку он не сделал этого, она продолжала жевать, перекладывая всю вину за свою фигуру на него.
Фактически, едва начав обвинять его в этом, она обнаружила и множество других вопросов, которые могла ему предъявить; и, помимо всего прочего, она обнаружила силу своего языка, из-за чего скромная квартира школьного учителя стала регулярно резонировать от всевозможных замечаний, превращающих Суфьяна в подопытного кролика для его собственных учеников. Прежде всего, она ругала его за чрезмерно высокие принципы, благодаря которым было ясно, сообщила ему Хинд, что он никогда не позволит ей стать женой богатого мужчины; – что ещё можно сказать о человеке, который, обнаружив, что банк ошибочно кредитовал его жалованье за свой счёт два раза в течение одного месяца, немедленно написал институционное уведомление об ошибке и вернул деньги? – какая надежда на преподавателя, который, встретившись с богатейшим из родителей своих учеников, наотрез отказался принять скромное вознаграждение за услугу маркировки своих маленьких товарищей – экзаменационных билетов? «Но всё это я могу простить…» – будет мрачно твердить ему она, оставляя невысказанной вторую часть фразы: если бы не парочка более серьёзных нарушений: твои сексуальные и политические преступления.
Находясь в браке, эти двое вступали в сексуальные отношения нечасто, в кромешной темноте, звенящей тишине и почти полной неподвижности. Это началось с нежелания Хинд раскачиваться и шевелиться, и, поскольку Суфьян, казалось, проходил через всё это с абсолютным минимумом движения, она считала – всегда полагала именно так, – что у них обоих одно и то же мнение на этот счёт; а именно: что это – дело грязное, которое не стоит обсуждать ни прежде, ни после, и даже в процессе которому не следует уделять слишком много внимания. То, что дети не спешили появляться, она рассматривала как кару Господню, ибо только Он знал грехи её прежней жизни; то же, что оба ребёнка оказались девочками, она отказалась вменять в вину Аллаху, предпочитая вместо этого обвинять слабое семя, введённое её немужественным супругом; в этой связи она не стеснялась в выражениях и интонациях: даже, к ужасу акушерки, в самый момент рождения маленькой Анахиты. «Снова девчонка! – задыхалась она от отвращения. – Так, если учесть, кто сделал мне этого ребёнка, мне ещё повезло, что это не мышонок, не лягушка и не какая ещё неведома зверушка».
После этой второй дочери она сказала Суфьяну, что с неё хватит, и велела ему перенести свою постель в зал. Он беспрекословно принял её отказ заводить ещё детей; но потом она обнаружила, что развратник всё ещё собирался время от времени входить в её затемнённую комнату и предписывать ей этот странный обряд тишины и полунеподвижности, которому она подчинялась только во имя воспроизводства. «Ты думаешь, – кричала она на него в первый раз, когда он осмелился на подобное, – я занимаюсь этим ради забавы?»
Как только сквозь его толстый череп дошло, что для неё это бизнес, а не страсть или игра – нет, сэр, она ведь приличная женщина, не распутница с бешенством матки, – он начал задерживаться по вечерам. Именно в этот период (она ошибочно полагала, что он посещал проституток) он оказался вовлечён в политику; и нет бы просто в политику – о нет, наш Мистер Мозг не нашёл ничего лучшего, кроме как взять да и присоединиться к самим дьяволам, к Коммунистической партии, никак не меньше, только этого достаточно для его принципов; демоны, они были куда хуже шлюх. Именно из-за этого баловства с оккультным ей пришлось в спешном порядке паковать чемоданы и уезжать в Англию с двумя малютками на буксире; из-за этого идеологического колдовства ей пришлось терпеть все тяготы и унижения иммиграционного процесса; и из-за этого его дьяволизма она была теперь навеки связана с Англией и никогда больше не увидит свою деревню. «Англия, – сказала она ему когда-то, – это твоя месть мне за отказ потакать твоим бесстыжим поползновениям на моё тело». Он не ответил; молчание – знак согласия.
И что же позволило им выжить в этом Вилайете изгнания, в этой Великобредании [703] её сексуально озабоченного, мстительного супруга? Что? Его начитанность? Его «Гитанджали», «Эклоги», или эта пьеса «Отелло» [704] (что, объяснил он, в действительности было Атталлах, или Аттеллах, и являлось своеобразным заклинанием автора), или хоть кто-нибудь из этих его писателей?
Вот что: её кухня.
«Шаандаар! – хвалили её. – Невероятно, блестяще, восхитительно!» Люди сходились со всего Лондона, чтобы отведать её самоса, её бомбейский чаат, её гулаб-джаман ·126· из самого Рая. Какая работа оставалась там Суфьяну? Возьми деньги, налей чаю, сбегай отсюда туда, веди себя как слуга, несмотря на всё своё образование. О да, конечно, клиенты любили его индивидуальность, у него всегда был привлекательный характер; но если ты владеешь столовой, счета оплачивают не за разговоры. Джалеби, барфи, изюминка этого дня. Как переменчива жизнь! Теперь она стала хозяйкой. Победа!
И всё же – фактом было и то, что вокруг неё, повара и кормилицы, главного зодчего успеха Шаандаар-кафе, которое позволило им, наконец, купить целое четырёхэтажное здание и начать сдавать комнаты внаём, – вокруг неё висели, подобно смрадному дыханию, миазмы поражения. Когда блистал Суфьян, она выглядела тусклой, словно лампочка с перегоревшей нитью, словно угасшая звезда, словно потухший костёр. – Почему? – Почему, когда Суфьян, лишённый призвания, учеников и отношений, связанный, как молодой ягнёнок, и даже начавший набирать вес, полнея в Благословенном Лондоне, чего ему так и не удалось дома; почему, когда власть была вырвана из его рук и передана в её, она стала вести себя – по словам мужа – как «грачный мрач», «рёва-корова» и «мешок – не пророни смешок»? Всё просто: не несмотря на, а благодаря. Всё, что она ценила, было опрокинуто переменами; всё это было утеряно в процессе перевода.
Её язык: принуждённая ныне испускать эти чуждые звуки, утомляющие гортань, имела ли она право роптать? Её родные места: какими вопросами жили они в Дакке – в скромной учительской квартирке – и теперь, занимая, благодаря предпринимательскому здравомыслию, бережливости и навыку обращаться со специями, этот четырёхэтажный террасный дом? Где теперь город, который она знала? Где деревня её юности и зелёные речушки родного края? Обычаи, вокруг которых строилась её жизнь, были тоже утеряны или, по крайней мере, стали едва заметны. Ни у кого в этом Вилайете не было времени на неторопливые домашние знаки внимания или на усердное выражение веры. Кроме того: не приходилось ли ей теперь оставлять мужа без внимания, – учитывая, что прежде она могла нежиться в его достойном положении? Где гордость за содеянное, за работу ради своего проживания, ради его проживания, – учитывая, что прежде она могла сидеть дома во всём приличествующем великолепии?
И она замечала – как могла она не заметить! – печаль за его дружелюбием, и это тоже было поражением; никогда прежде она не чувствовала себя столь неадекватной как жена: может ли она называться Госпожой, если не способна даже ободрить своего мужчину, но вынуждена наблюдать подделку счастья и вести себя так, будто это и есть настоящий Мак-Кой? [705]
Плюс вот что: они вошли в город демонов, где в любой момент могло что-нибудь случиться; ваши окна могли разбить среди ночи без какой-либо причины; вас могли ударить на улице невидимые руки; в магазинах вы слышали такое сквернословие, от которого уши сворачивались в трубочку, но, стоило вам обернуться в направлении звука, вы видели только пустой воздух и улыбающиеся лица; и каждый день вы слышали об этом мальчике, о той девочке, побитых привиденяими.
Да, земля призрачных демонов; этим всё объясняется; лучше всего останьтесь дома, не выходите чаще, чем для отправки письма на почту, останьтесь, заприте дверь, прочитайте свои молитвы, и гоблины (возможно) оставят вас в покое.
Причины поражения? Баба, да кто ж их сосчитает? Мало того, что она была женой лавочника и рабом кухни, но даже на самых близких людей нельзя было положиться; – были мужчины (о которых она думала как о приличных людях, шарифах), дающие телефонные разводы своим домашним жёнам и сбегающие с какой-нибудь женщиной- харамзади ·127·, и девушки, убитые за приданое [706] (кое-какие вещи можно было перевозить через иностранную таможню без налога); – и хуже всего, яд этого дьявольского острова заразил её маленьких дочек, которые, повзрослев, отказались говорить на родном языке: несмотря даже на то, что они прекрасно понимали каждое слово, они сделали это только для того, чтобы ранить; и ещё Мишала зачем-то остригла свои волосы и раскрасилась всеми цветами радуги; и каждый день – борьба, ссора, неповиновение, – и хуже всего, ничего нового не было в её жалобах, только то, что и у прочих женщин вроде неё, ибо теперь она перестала быть только единственной, только самой собой, только Хинд – женой учителя Суфьяна; она погрузилась в анонимность, бесхарактерное множество, став просто одной-из-прочих-женщин-вроде-неё. Таков урок истории: ничто не остаётся женщинам-вроде-неё, кроме страданий, памяти и смерти.
Вот что она делала: дабы забыть о слабости своего мужа, она обращалась с ним обычно подобно царице, подобно владычице морской, ибо в потерянном мире Хинд её слава покоилась в его; дабы забыть о существовании призраков за пределами кафе, она оставалась в закрытом помещении, отсылая других за кухонной провизией и домашними надобностями, а также на бесконечную охоту за бенгальским и индийским кино на видео, посредством чего (наряду с постоянно увеличивающимся запасом индийских киножурналов) она могла оставаться в контакте с событиями «реального мира», вроде загадочного исчезновения несравненного Джабраила Фаришты и последующего трагического известия о его смерти в авиакатастрофе; и давала некоторый выход своему чувству поражения и истощающего отчаяния, крича на своих дочерей. Старшая из них, дабы наверстать своё, срезала себе волосы и позволяла своим соблазнительно напряжённым соскам выпирать сквозь поношенные рубашки.
Появление дьявола во всей красе – рогатого козлочеловека – оказалось, в свете вышеозначенного, последней или, во всяком случае, предпоследний каплей.
* * *
Обитатели Шаандаара собрались в вечерней кухонке на импровизированную кризисную конференцию. Пока Хинд метала проклятия в куриный суп, Суфьян усадил Чамчу за столиком, снабжённым, бедняге на потребу, алюминиевым стулом с синим пластмассовым сиденьем, и начал ночное слушание. Теории Ламарка, рад я сообщить, цитировались ссыльным школьным учителем, вещающим своим лучшим дидактическим тоном. Когда Нервин повторил сомнительную историю падения Чамчи с неба (сам главный герой был слишком погружён в куриный суп и страдания, чтобы говорить за себя), Суфьян, посасывая зуб, сослался на последнее издание «Происхождения видов» [707].
– В котором даже великий Чарлз принимал понятие мутации в чрезвычайных обстоятельствах, гарантирующее выживание вида; что с того, что его последователи – всегда более дарвинисты, чем собственно люди! – посмертно аннулировали эту ламаркистскую ересь, настаивая на естественном отборе и только; – однако, вынужден признать, эта теория не распространяется на выживание отдельного экземпляра, но только на вид в целом; – кроме того, относительно характера мутации, проблема заключается в том, чтобы понять фактическую полезность изменения.
– Па-апа! – Анахита Суфьян, воздевши очи к небесам и обхватив щёки ладонями, прервала его рассуждения. – Хватит. Короче, как он превратился в такого… в такого, – восхищённо, – урода?
На что сам дьявол, оторвавшись от супа, вскричал:
– Нет, я – нет. Я не урод, о нет, конечно, я не такой!
Его голос, казалось, поднимавшийся из непостижимой пучины горя, затронул и встревожил младшую девушку, тут же подскочившую к сидящему и, опрометчиво погладив плечо несчастной бестии, попытавшуюся смягчить реплику своей сестры:
– Конечно же, вы не такой! Простите, конечно же, я не думаю, что вы – урод; просто вы очень похожи на него.
Саладин Чамча разрыдался.
Госпожа Суфьян тем временем устрашилась вида младшей дочери, коснувшейся твари рукой, и, обратясь к своим домашним, облачённым в ночные сорочки, принялась размахивать черпаком и умолять о поддержке:
– Да как же так можно?
– Побойтесь за честь, за безопасность наших крошек!
– Чтобы в моём собственном доме, да такое!..
Мишала Суфьян потеряла терпение:
– Господи Иисусе, мама!
– Иисусе?! [708]
– Думаете, это временное? – обратилась Мишала к Суфьяну и Нервину, вновь повернувшись спиной к шокированной Хинд. – Какая-то разновидность одержимости; может быть, вы сможете устроить экзорцизм? [709]
Знамения, сияния, вурдалаки, кошмары на Улице Вязов [710] постоянно волновали её взор, и её отец, столь же страстный любитель видео, как и какой-нибудь тинэйджер, казалось, принял такую возможность всерьёз.
– В романе «Der Steppenwolf»·128·… – начал он, но Нервин не мог больше терпеть.
– Основным требованием, – объявил он, – нужно принять идеологическое рассмотрение ситуации.
Это заставило всех замолчать.
– Если объективно, – сказал Джоши с лёгкой виноватой улыбкой, – что здесь произошло? А: Неправомерный арест, запугивание, насилие. Два: Нелегальное задержание, неизвестные медицинские эксперименты в больнице, – здесь раздался ропот согласия: воспоминания об интравагинальных осмотрах, скандалах с «Depo-Provera», неправомочных послеродовых стерилизациях и, далее в прошлое, нашумевшем наркодемпинге Третьего мира [711] всплыли в памяти всех присутствующих, имеющих представление о сущности инсинуаций докладчика (ибо то, чему ты веришь, зависит от того, что ты видел: не только зримого, но хотя бы того, к рассмотрению чего ты готов; и, в конце концов, надо ж как-нибудь объяснить рога и копыта!); что-то могло случиться в этом охраняемом медицинском приюте. – И, в-третьих, – продолжал Нервин, – психологическая травма, потеря самоосознания, недееспособность. Мы видели всё это прежде.