Но, и снова но: не звучит ли то, что мы делаем, опасно похожим на ошибку интенционалистов? [1213] – Такие различия, которые должны (в идеале) покоиться на идее собственной гомогенности [1214], негибридности, «чистоты», – совершенно фантастические понятия! – не могут, не должны нас удовлетворять. Нет! Давайте подробнее обсудим ещё более сложные вещи: что зло не может быть столь глубоким, как нам нравится говорить об этом. – Что, в действительности, мы падаем в него естественно, то есть никак не вопреки нашему естеству. – И что Саладин Чамча горел желанием уничтожить Джабраила Фаришту, поскольку, наконец, сделать это стало так просто; истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринуждённость, с которой можно встать на его тропу. (И, позвольте добавить в заключение, невозможность последующего возвращения.)
Саладин Чамча, однако, настаивает на более простой версии. «Это было его предательство в доме Розы Диамант; его молчание, ничто больше [1215]».
Он ступает на подделку Лондонского Моста. Из соседнего красно-бело-полосатого ларька кукольника задира мистер Панч – лупящий Джуди [1216] – взывает к нему: Вот как надо это делать! После чего Джабраил тоже произносит своё приветствие, энтузиазм слов которого нивелируется несоответствующей апатичностью голоса:
– Вилкин, это ты. Ты чёртов дьявол. Ты здесь, великий, как сама жизнь. Подойди-ка сюда, Салат- баба, старина Чамч.
* * *
Это случилось:
В тот миг, когда Саладин Чамча подошёл достаточно близко к Алли Конус, он был пронзён – и несколько охлаждён – её глазами, он почувствовал, что возродившаяся враждебность к Джабраилу простирается и на неё, с её морозным катись-ко-всем-чертям взглядом, в котором сквозило посвящение в некую великую, тайную мистерию вселенной; кроме того, те качества, которые он впоследствии воспринимал как нечто дикое, тяжёлое, редкое, антиобщественное, замкнутое по своей сути. Почему это раздражало его так сильно? Почему прежде, чем она успела открыть рот, он стал видеть в ней часть врага?
|
|
Может быть, потому, что он хотел её; и хотел даже больше, чем требовалось для внутренней уверенность в ней; испытывая недостаток, он чувствовал зависть и стремился повредить то, чему завидовал. Если любовь – это тоска о том, чтобы стать похожим на своего возлюбленного (даже – стать им), то ненависть, следовало бы сказать, есть порождение той же самой амбиции, не могущей быть реализованной.
Это случилось: Чамча выдумал Алли – и стал антагонистом собственной фантазии… Он не показал этого никому из них. Он улыбнулся, пожал руку, порадовался встрече; и обнял Джабраила. Меня свела с ним голая корысть [1217], ничего не подозревая, оправдывалась Алли. Этим двоим много найдётся чего обсудить, произнесла она и, пообещав в скорости вернуться, удалилась: как она выразилась, на разведку. Он обратил внимание, что она прихрамывала шаг или два; затем остановилась – и уверенно зашагала прочь. Среди того, что он не знал о ней, была её боль.
Не подозревая, что Джабраил, стоящий перед ним, далёкий для глаза и небрежный в приветствии, находился под самым пристальным медицинском наблюдением; – или что ему приходилось ежедневно принимать некоторые препараты, притупляющие чувствительность, из-за совершенно реальной возможности рецидива его более-не-безымянной болезни, иначе говоря – параноидной шизофрении [1218]; – или что он долго держался подальше, благодаря непреклонной настойчивости Алли, от людей киномира, которым она упорно не хотела доверять, особенно после его недавнего буйства; – или что их присутствие на вечеринке Баттуты-Мамульян было тем, чему она искренне старалась воспрепятствовать, нехотя согласившись только после ужасной сцены, когда Джабраил взревел, что не намерен больше оставаться узником и что настроен предпринимать дальнейшие усилия, дабы вернуться к своей «настоящей жизни»; – или что усилия по уходу за беспокойным любовником (способным уставиться на неё, как маленький нетопыреподобный демон, висящий вверх тормашками в рефрижераторе) истончили Алли, как изношенную рубашку, принуждая её к роли медсестры, козла отпущения и опоры – требуя от неё, в конечном итоге, чтобы она пошла против собственной сложной и беспокойной природы; – не ведая ничего этого, не в силах понять, что Джабраил, на которого он смотрел – и полагал, что видел, – Джабраил, воплощение всех благ фортуны, столь часто недостающих преследуемому яростными Фуриями [1219] Чамче, – есть такой же плод его воображения, такая же фантазия, как его воображаемо-негодующая Алли, эта классическая сногсшибательная блондинка или роковая женщина, вызванная его завистливым, измученным, орестианским [1220] воображением, – Саладин в своём невежестве, однако, пронзил, воспользовавшись подвернувшимся шансом, щель в броне Джабраила (по общему признанию – несколько донкихотской [1221]) и понял, как его ненавистный Двойник может быть наиболее стремительно повержен.
|
|
Банальный вопрос Джабраила принёс открытие. Не расположенный из-за успокоительных к светской беседе, он спросил неопределённо:
|
|
– И как, скажи мне, твоя добрая жёнушка?
На что Чамча, язык которого был развязан алкоголем, выпалил:
– Как? Дотрахалась. Залетела. Ждёт грёбаного малыша.
Засыпающий Джабраил не уловил раздражения в этой речи, рассеянно просиял, обвил рукой плечи Саладина.
– Шабаш, мурабак ·176·, – поздравил он. – Мистер Вилкин! Чертовски быстрая работа.
– Поздравь её любовника, – тяжеловесно разбушевался Саладин. – Моего старого друга, Нервина Джоши. Теперь там, могу признать, есть мужчина. Мне кажется, женщины – дикарки. Бог знает почему. Они хотят своих проклятых младенцев, и они даже не спросят твоего согласия.
– Например, кто? – вскричал Джабраил, повернув голову и повергнув Чамчу в изумление. – Кто кто кто? – вопил он, пьяно хихикая.
Саладин Чамча засмеялся тоже: но без удовольствия.
– Я скажу тебе, кто, например. Моя жена, например, вот кто. Это не леди, мистер Фаришта, Джабраил. Памела, моя жена, моя не-леди [1222].
В этот самый момент, как нельзя кстати, – ибо Саладин из-за своих возлияний совершенно не заметил того эффекта, который возымели его слова на Джабраила (для которого слились воедино, образуя критическую массу, два образа: первым была внезапно нахлынувшая память о Рекхе Мерчант на летящем ковре, предупреждающей его о тайном желании Алли завести ребёнка, не сообщая об этом отцу, кто интересуется позволением семени быть пророщенным, а вторым – появившееся в его воображении тело инструктора боевых искусств, слившееся в высоких ударах вожделения с той же самой мисс Аллилуйей Конус), фигура Нервина Джоши была замечена пересекающей «Саутуоркский Мост» в состоянии некоторого волнения, – в поисках, как оказалось, Памелы, с которой его разлучил тот же поток поющей диккенсовской толпы, что подтолкнул Саладина к столичной груди молоденькой женщины в Лавке Древностей.
– Про чёрта речь, и чёрт навстречь, – кивнул в его сторону Саладин. – Идёт, скотина.
Он обернулся к Джабраилу: но Джабраила и след простыл.
Алли Конус появилась снова: сердитая, озабоченная.
– Где он? Иисусе! Мне что, нельзя оставить его ни на грёбаную секунду? Разве вы не могли немножко последить за ним?
– Зачем, в чём дело?
Но Алли уже нырнула в толпу, так что, когда Чамча снова заметил Джабраила, пересекающего «Саутуоркский Мост», она была вне пределов слышимости.
И появилась Памела, вопрошая: «Ты видел Нервина?» – И он указал: «Туда», – после чего она тоже исчезла, не сказав ни слова благодарности; а потом Нервин был замечен снова, пересекающий «Саутуоркский Мост» в противоположном направлении (волосы вьются дико, как никогда, прикрывая сутулые плечи, закутанные в пальто, которое он отказался снимать), позыркал вокруг, вернул большой палец в рот; – и, чуть погодя, Джабраил прошествовал по муляжу моста, Построенного Из Железа, следуя тем же самым маршрутом, которым шёл Нервин.
В общем, события оказались на грани фарса; но когда, спустя несколько минут, актёр, играющий роль «Старика Хэксема» (внимательно высматривающего по всей протяжённости диккенсовской Темзы плывущие трупы, освобождая их карманы от ценностей перед тем, как передать полиции), явился, торопливо гребя вниз по студийной реке, с концептуально неровными, седеющими волосами, торчащими во все стороны, фарс немедленно прекратился; ибо там, в его утлой лодчонке, лежало бездыханное тело Нервина Джоши в промокшем пальто.
– Обо что-то ударился, – крикнул лодочник, указав на огромную шишку, выросшую на затылке Нервина, – и без сознания очутился в воде; чудо, что не утонул.
* * *
Неделю спустя, в ответ на возбуждённый телефонный звонок от Алли Конус, которая разыскала его через Сисодию, Баттуту и, наконец, Мими и которая, казалось, даже немного оттаяла, Саладин Чамча очутился на пассажирском месте трёхлетнего серебряного ситроена [1223] с фургоном, который будущая Алиция Бонек предоставила своей дочери перед долгой калифорнийской поездкой. Алли встретила его на станции Карлайл [1224], повторив свои прежние телефонные извинения – «У меня нет права говорить с вами в таком духе; вы ничего не знали, я имею в виду – о нём; ладно, хвала небесам, никто не видел нападения, и это, кажется, удалось замять, но этот бедный парень, веслом по голове ни за что ни про что, это очень плохо; всё, мы выбрали местечко на севере, мои друзья разъехались, это только выглядело хорошо – избегать общества людей, и, в общем, он спрашивал о вас; думаю, вы действительно можете помочь ему, и, если откровенно, мне самой будет приятна Ваша помощь», – что оставило Саладина чуть более рассудительным, но исполненным любопытства, – и теперь Шотландия проносилась мимо окон ситроена с опасной скоростью: край Адрианова вала [1225], старинное прибежище беглецов Гретна-Грин [1226], а затем долины Южно-Шотландской возвышенности [1227]; Экклефехан, Локерби, Битток, Элвенфут [1228]. Чамча был склонен рассматривать все нестоличные местности как глубины межзвёздного пространства, а поездки в них – как чреватые опасностью: если что-то сломается в эдакой пустоте, он, несомненно, умрёт в одиночестве, и никто не узнает, где могилка его. Он опасливо отмечал, что одна из передних фар ситроена разбита, что топливная стрелка коснулась красного поля (как оказалось, она тоже была сломана), свет дневной угасал, а Алли гнала так, словно A 74 [1229] была треком в Сильверстоуне [1230] в солнечный денёк.
– Он не может далеко уйти без транспорта, но вы не знаете, – объяснила она мрачно. – Три дня назад он украл ключи от автомобиля, и они нашли его виляющим по выездной дороге на М 6 [1231], изрыгающим проклятия. Готовьтесь к отмщению Господнему, заявил он дорожным полицейским, ибо скоро призову я своего лейтенанта, Азраила. Они записали всё это в своих блокнотах.
Чамча, его сердце всё ещё полнилось собственной жаждой мести, изобразил сочувствие и шок.
– А Нервин? – поинтересовался он, Алли отпустила руль и развела руками в жесте Что-тут-поделаешь, пока машину пугающе водило из стороны в сторону по изгибам трассы.
– Врачи говорят, что собственническая ревность могла быть звеном в той же цепи; во всяком случае, это может сработать на его безумие как предохранитель.
Она была рада возможности выговориться; и Чамча предоставил ей своё внимающее ухо. Если она доверяла ему, так это потому, что Джабраил доверял ему тоже; у него не было никакого желания разрушить это доверие. Он уже разрушил моё доверие; теперь пусть он, какое-то время, будет уверен во мне. Он был начинающим кукловодом; нужно было изучить нити, выяснять, какая из них к чему тянется…
– Я не могу ничем помочь, – призналась Алли. – Я чувствую некую неясную вину перед ним. Наша жизнь не залаживается, и это – моя ошибка. Моя мать сердится, когда я говорю что-то такое.
Перед посадкой в самолёт на запад, Алиция ругала дочь у третьего терминала. «Не понимаю, где ты нахваталась этих понятий, – кричала она среди туристов, портфелей и плача азиатских мамаш. – Ты можешь сказать, что жизнь твоего отца тоже шла не по плану. Так что же, он был виновен в лагерях? Учи историю, Аллилуйя. В истории этого века перестали обращать внимание на прежнюю психологическую ориентацию действительности. Я хочу сказать, сегодня характер – не более чем судьба [1232]. Экономика – судьба. Идеология – судьба. Бомбы – судьба. Разве голод, газовые камеры, гранаты заботятся о том, как ты прожил свою жизнь? Приходит кризис, приходит смерть, и твоя жалкая личность ничего не может с этим поделать, только терпеть последствия. Этот твой Джабраил: может быть, он – как история, которая случилась с тобой». Она вернулась неожиданно к высокому стилю гардероба, предпочитаемого Отто Конусом, и, казалось, к той ораторской манере, которая подходила к нему более, чем чёрные шляпы и вычурные костюмы. «Наслаждайся Калифорнией, мама», – резко бросила Алли. «Одна из нас счастлива, – молвила Алиция. – Почему бы не я?» И прежде, чем дочь смогла ответить, она проскочила через последний барьер только-для-пассажиров, предъявила паспорт, посадочный талон, билет, направляясь к беспошлинным [1233] бутылкам «Opium» [1234] и джина «Гордонс» [1235], продающимся под светящейся надписью ПРИВЕТ! КУПИ ВСЕГО ХОРОШЕГО! [1236]
С последними лучиками света дорога сделала коленце на безлесные, покрытые вереском холмы. Давным-давно, в другой стране, в других сумерках, Чамча сделал такое же коленце и увидел развалины Персеполя. Теперь, однако, он направлялся к человеческим руинам; не восторгаться, а, возможно даже (решение творить зло никогда не принимается окончательно, до самого момента дела; всегда есть последний шанс отказаться), предать акту вандализма. Накарябать своё имя на плоти Джабраила: Превед ат Салодина [1237].
– Почему вы с ним? – спросил он у Алли, и, к его удивлению, она покраснела. – Почему бы вам не уберечь себя от боли?
– Я совершенно не знаю вас, нисколечко, в самом деле, – начала она, затем осеклась и приняла решение. – Я не горжусь ответом, но это правда, – сказала она. – Это из-за секса. Мы невероятны вместе, совершенны, ничего подобного я не знала. Любовники из грёз. Ему только кажется, что… что он знает. Знает меня.
Она затихла; ночь скрыла её лицо. Горечь вновь нахлынула на Чамчу. Все вокруг были любовниками из грёз; он, лишённый грёз, мог только наблюдать. Он рассерженно стиснул зубы; и нечаянно прикусил язык.
Джабраил и Алли скрывались в Дурисдире [1238] – деревеньке столь крохотной, что в ней даже не было паба – и жили в лишённой священного статуса Вольной Церкви, обращённой к мирской жизни (квазирелигиозные термины звучали странно для слуха Чамчи) другом Алли, архитектором, сколотившим состояние на таких метаморфозах священного в светское. Саладина поразил мрачный вид места, все эти белые стены, фонари в нишах и лохматые пышногривые настилы ковров от стены к стене. В саду находились могильные плиты. В качестве приюта для человека, страдающего параноидальной навязчивой идеей, что он является главным архангелом Бога, рассудил Чамча, это вряд ли был его собственный первый выбор. Вольная Церковь была расположена немного поодаль дюжины или около того других блочно-каменных построек, составляя отдельное сообщество: изолированное даже в этой изоляции. Когда подъехала машина, Джабраил стоял в дверях: тень напротив освещённой прихожей.
– Ты добрался сюда, – вскричал он. – Йар, превосходно. Добро пожаловать в проклятую тюрьму.
Лекарства сделали Джабраила неуклюжим. Когда они втроём сидели за сосновым кухонным столиком под аристократически опущенным приглушённым светильником, он дважды сбил свою кофейную чашечку (он демонстративно воздержался от выпивки; Алли, налив две щедрых порции скотча, составила компанию Чамче) и, чертыхаясь, споткнулся на кухне о стопку бумажных полотенец для швабры, рассыпав их по полу.
– Когда на меня накатывают эти приступы, я не сразу спешу сообщить ей, – признался он. – А потом начинает случаться дерьмо. Я клянусь тебе, Вилкин, не могу перенести проклятую идею о том, что это никогда не прекратится, что единственная альтернатива – наркотики или дефекты мозга. Не могу проклятую перенести. Ей-богу, йар, если бы я подумал, что оно так будет, то я, баста, я не знаю, я бы, я не знаю, что.
– Закрой рот, – мягко сказала Алли.
Но он продолжал выкрикивать:
– Вилкин, я даже напал на неё, ты знаешь об этом? Ад и проклятье. Как-то раз я решил, что она – некий демон вроде ракшаса [1239], и тогда я стал надвигаться на неё. Ты знаешь, насколько сильна она, сила безумия?
– К счастью для меня, я начала ходить – упс, так-то – на эти занятия по самозащите, – усмехнулась Алли. – Он преувеличивает, чтобы спасти лицо. На самом деле это закончилось, когда он долбанулся головой об пол.
– Правда, – робко согласился Джабраил.
Пол на кухне был сделан из здоровенных каменных плит.
– Жестоко, – поёжился Чамча.
– Ты чертовски прав, – взревел Джабраил, странно весёлый теперь. – Она сразила меня тут же, билкул ·177·.
Внутри Вольная Церковь была разделена на большую двухэтажную (на жаргоне агента недвижимости – «двойного объёма») приёмную – прежний холл конгрегации – и более обычную половину, с кухней и удобствами внизу и спальнями и ванной наверху. В полночь, неспособный в силу некоторых обстоятельств заснуть, Чамча бродил по просторной (и холодной: тёплая волна продолжала катиться по югу Англии, но она не создавала и ряби здесь, где климат был осенним и студёным) гостиной, слушая голоса призраков высланных проповедников, пока Джабраил и Алли занимались своей высококачественной любовью. Как и Памела. Он попытался думать о Мишале, о Зини Вакил, но это не сработало. Затыкая пальцами уши, он боролся со звуковыми эффектами совокупления Аллилуйи Конус и Фаришты.
Их соединение было большим риском с самого начала, заметил он: сперва драматический отказ Джабраила от карьеры и спешное путешествие на другой край света, а теперь бескомпромиссная решимость Алли глядеть в оба, чтобы победить в нём это безумное, ангельское богословие и вернуть человечность, которую она любила. Никаких компромиссов; они шли, пока не сломаются. Тогда как он, Саладин, довольствуется жизнью под одной крышей с женой и этим парнем, её любовником. Какой путь лучше? Капитан Ахав утонул, напомнил он себе; оппортунист [1240]; Измаил [1241], вот кто выжил.
* * *
На утро Джабраил назначил восхождение на местную «Вершину». Но Алли отказалась, хотя Чамче было ясно, что возвращение в сельскую местность заставляло её лучиться от радости.
– Проклятая плоскостопная мэм, – нежно ругал её Джабраил. – Пойдём, Салат. Наши чёртовы городские ловкачи покажут этой покорительнице Эвереста, как надо подниматься. Что за проклятая жизнь вверх тормашками, йар. Мы совершаем восхождение в горы, пока она сидит здесь и ведёт деловые переговоры.
Мысли Саладина неслись вскачь: он понял теперь, почему она так странно хромала в Шеппертоне; понял и то, что этот отрезанный от мира приют обязан быть временным – что Алли, находясь здесь, жертвует собственной жизнью и не сможет продолжать это неопределённо долго. Что он должен сделать? Что-нибудь? Ничего? – Если месть должна свершиться, когда и как?
– Надень эти ботинки, – скомандовал Джабраил. – Ты думаешь, дождь продержится весь грёбаный день?
Он не продержался. Когда они достигли каменной гряды на вершине выбранного подъёма Джабраила, их окружала лишь мелкая изморось.
– Чертовски хорошее шоу, – пыхтел Джабраил. – Смотри: вон она, там, восседает, словно Великий Панджандрам.
Он указал вниз, на Вольную Церковь. Чамча (сердце его колотилось) чувствовал себя идиотом. Ему следует вести себя, как подобает сердечнику. Где слава в смерти от остановки сердца на этой ничтожнейшей из Вершин, ни за что, посреди дождя? Затем Джабраил извлёк свой полевой бинокль и принялся осматривать долину. Он различил лишь несколько движущихся фигур – двое-трое людей и собак, какая-то овца, ничего больше. Джабраил проследил за людьми в оптику.
– Теперь, когда мы одни, – сказал он вдруг, – я могу сообщить тебе, зачем мы на самом деле отправились в эту треклятую пустую дыру. Из-за неё. Да-да; пусть тебя не одурачат мои действия! Это всё её чёртова красота. Мужики, мистер Вилкин: они преследуют её, как блядские мухи. Клянусь! Я вижу их, слюнявых и лапающих. Это неправильно. Она весьма приватная особа, самая приватная особа в мире. Мы должны защитить её от страсти.
Эта речь застала Саладина врасплох. Ты несчастный сукин сын, подумал он, ты действительно решил завязать свои жалкие мозги узлом. И, тяжело ступая по пятам этой мысли, вторая сентенция возникла, как по волшебству, в его голове: Не думай, что я тебе это позволю.
* * *
По дороге обратно к железнодорожной станции Карлайла Чамча упомянул, что деревни пустеют.
– Здесь нечем заняться, – ответила Алли. – Вот здесь и пусто. Джабраил говорит, что не может привыкнуть к мысли, что всё это место источает бедность: говорит, это кажется ему роскошью после индийского многолюдья.
– А Ваша работа? – поинтересовался Чамча. – Как насчёт неё?
Она улыбнулась ему, фасад ледяной девы медленно таял.
– Вы хороший человек, если спрашиваете. Я продолжаю думать, что однажды она станет центром моей жизни, вместо того, что было там первым. Или, ладно, хотя, наверное, трудно использовать вместо единственного числа множественное: нашей жизни. Так звучит лучше, верно?
– Не позволяйте ему отрезать вас от мира, – посоветовал Саладин. – От Нервина, от ваших собственных миров, неважно.
Это был момент, когда можно было сказать, что его кампания по-настоящему началась; когда он ступил на эту лёгкую, соблазнительную тропу, идти по которой можно было лишь единственным способом.
– Вы правы, – сказала Алли. – Боже, если бы он только знал. Его драгоценный Сисодия, например: он приходит не только ради этих семифутовых кинозвездочек, хотя их он, несомненно, тоже любит.
– Он пытался клеиться, – предположил Чамча; и одновременно сделал себе зарубку на случай, если придётся использовать эту информацию когда-нибудь позже.
– Он совсем бесстыжий, – рассмеялась Алли. – Это было прямо под носом Джабраила. Хотя он не слушает отказов: он только кланяется и бормочет без о, биби… обибид, а потом опять. Представляете, если бы я рассказала об этом Джабраилу?
На станции Чамча пожелал Алли удачи.
– Мы должны быть в Лондоне через пару недель, – сказала она через автомобильное окно. – У меня назначены совещания. Может быть, вы с Джабраилом сможете встретиться тогда; это действительно хорошо влияет на него.
– Зовите в любое время, – помахал он на прощание и смотрел вослед ситроену, пока тот не скрылся из поля зрения.
* * *
Эта Алли Конус, третья точка треугольника фантазии – в значительной степени благодаря которой и могли быть вместе Джабраил и Алли, воображая друг друга, из своих личных соображений, теми «Алли» и «Джабраилом», в которых мог влюбиться каждый; и разве сам Чамча теперь не попал в зависимость от требований собственного озабоченного и разочарованного сердца? – должна была стать невольным, невинным агентом Чамчиной мести, которая стала гораздо более простой для своего проектировщика, Саладина, когда тот узнал, что Джабраил, с которым он договорился провести экваториальный лондонский полдень, ничего не желал столь сильно, как живописать в смущающих деталях плотский экстаз разделения Аллилуйиной постели. Каким нужно быть человеком, с отвращением задавался вопросом Саладин, чтобы наслаждаться вываливанием самого интимного перед посторонними? Пока Джабраил (обладающий подобными склонностями) описывал позы, любовные покусывания, тайные словари желания, они прогуливались по Спитлбрикским Полям среди школьниц, и катающейся на роликах малышни, и отцов, неумело швыряющих бумеранги и летающие тарелки своим насмешливым сыновьям, и пробирались мимо поджаривающейся на пляже горизонтальной секретарской плоти; и Джабраил прервал свою эротическую рапсодию, дабы заметить исступлённо, что «я смотрю порой на этих розовых людей, и вместо кожи, мистер Вилкин, я вижу гниющее мясо; я чую их гнилостное зловоние здесь, – он пылко раздул ноздри, будто раскрывая тайну, – у себя в носу » [1242]. Затем вернулся к внутренней поверхности бёдер Алли, её облачным глазам, совершенной долине её попки, лёгким вскрикам, которые она издавала. Этот человек находился в неизбежной опасности распасться по швам. Дикая энергия, маниакальная неповторимость его описаний, предложенных Чамче (которому приходилось снова и снова сокращать их дозировки), это вознесение на гребень высшего безумства, это состояние лихорадочного возбуждения были подобны слепому опьянению в одном отношении (с точки зрения Алли), а именно – что Джабраил мог не помнить, что говорил или делал, когда – неизбежно – спускался с небес на землю.
Дальше и дальше следовали подробности: необыкновенная длина её сосков, её неприязнь к прикосновениям к пупку, чувствительность пальцев её ног. Безумие или не безумие, сказал себе Чамча, но весь этот демонстративный сексуальный трёп (поскольку Алли в ситроене вела его тоже) был слабостью их так называемый «великой страсти» (термин, который Алли использовала только полушутя – ибо в этой фразе не было ничего иного, о чём ещё можно было сказать что-то хорошее; не было просто никакого другого аспекта их близости, о котором можно было распевать рапсодии).
В то же самое время, однако, он чувствовал себя пробуждающимся. Он стал видеть себя стоящим под её окном, пока она стояла там обнажённая, словно актриса на экране, и мужские руки ласкали её тысячами путей, подводя её всё ближе и ближе к экстазу; он начинал видеть себя обладателем этой пары рук, он почти чувствовал её прохладу, её реакцию, почти слышал её крики.
Он контролировал себя. Его желание вызывало у него отвращение. Она была недосягаема; это был чистой воды вуайеризм [1243], и Чамча не хотел уступать ему.
Но желания, пробуждённые откровениями Джабраила, не уходили.
Сексуальная одержимость Джабраила, напомнил себе Чамча, на самом деле сделает кое-что более простым.
– Она, конечно же, весьма привлекательная женщина, – произнёс он ради эксперимента и, к своему удовлетворению, получил яростный, отчаянный блеск глаз в ответ.
После чего Джабраил, деланно успокоившись, обнял Саладина и прогрохотал:
– Прости, Вилкин, я – негодяй с дурным характером, беспокоящийся о ней. Но ты и я! Мы – бхаи-бхаи! Бывало и хуже, и мы прошли через всё, улыбаясь; пойдём теперь, довольно этого крохотного, ничтожного парка. Давай двинем в город.
Есть миг, предшествующий злу; затем ещё миг; затем время после того, когда шаг сделан, и каждый последующий, больший шаг становится легче в геометрической прогрессии.
– Всё отлично, – ответил Чамча. – Я рад видеть тебя так здорово выглядящим.
Мальчик лет шести-семи проехал мимо них на BMX-велосипеде [1244]. Обернувшись, чтобы проследить за движением парнишки, Чамча увидел, что тот уверенно катится вниз, вдаль от аллеи, укрытой древесными кронами, сквозь которые тут и там сочится горячий солнечный свет. Шок от обнаружения своего сновидения воочию мгновенно дезориентировал Чамчу и оставил дурной привкус во рту: кислый букет могло-бы-быть. Джабраил поймал такси; и назвал Трафальгарскую площадь.
О, он был в превосходном настроении в этот день, неся вздор о Лондоне и англичанах почти с прежней живостью. Где Чамча видел очаровательно выцветшее великолепие, Джабраил замечал крушение, Город-Робинзон, застрявший на острове своего прошлого и пытающийся, при помощи деклассированных Пятниц, соблюдать приличия. Под пристальным взглядом каменных львов он гонялся за голубями, крича:
– Клянусь, мистер Вилкин, я никогда не видел таких жирных дома; давай возьмём одного домой на обед [1245].
Английская душа Чамчи съёживалась от стыда. Позже, в Ковент-Гардене, он поведал Джабраилу назидания ради о том дне, когда старый плодово-овощной рынок был перемещён к Девяти Вязам [1246]. Власти, обеспокоенные крысами, запечатали коллекторы и перебили десятки тысяч; но многие сотни уцелели.
– В тот день голодные крысы заполонили тротуары, – вспоминал он. – Все пути от Набережной и до Моста Ватерлоо [1247], в магазины и из них, отчаянно нуждаясь в пище.
Джабраил фыркнул.
– Теперь я знаю, что это – тонущий корабль, – вскричал он, и Чамча почувствовал, что ярость готова вырваться наружу.
– Даже проклятые крысы. – И, после паузы: – Им ведь был нужен Бродячий Дудочник [1248], не так ли? Ведущий их к гибели с музыкой.
Когда он не оскорблял англичан и не описывал тело Алли от корней волос до мягкого треугольника на поле любви, проклятой йони ·178·, – он, казалось, жаждал составлять списки: каковы десять самых любимых книг мистера Вилкина, хотел он знать; а также фильмов, женщин-кинозвёзд, блюд. Чамча выдавал заурядные космополитические ответы. В его список кинофильмов входили «Потёмкин», «Кейн», «Otto e Mezzo», «Семь Самураев», «Альфавиль», «El Angel Exterminador» [1249].