– Бог знает, как нечто столь огромное, как Симба, могло когда-то выйти из неё, – шепнул Нервин, и Памела сердито нахмурилась из нового для неё чувства солидарности со всеми беременными, как бывшими, так и нынешними.
Когда, однако, Антуанетта Робертс заговорила, её голос оказался достаточно глубоким, чтобы наполнить комнату одной лишь силой лёгких. Она хотела поведать об одном из дней, проведённых её сыном в суде, на предварительном слушании, и она оказалась великолепным оратором. У неё, как заметил Чамча, был хорошо поставленный голос; она говорила с интонациями, выученными благодаря акценту английских дикторов Всемирной Службы Би-би-си [1155], но её речь была также полна евангелия и проповедей об адском огне.
– Мой сын заполнил эту гавань, – сообщила она в тишине комнаты. – Господи, он заполнил её всю. Сильвестр – вы простите мне, если я буду использовать имя, которое дала ему, не пытаясь умалить воинское имя, которое он взял себе сам, но только из укоренившейся привычки – Сильвестр, он вырвался наружу из этой гавани, как Левиафан [1156] из лона волн. Я хочу, чтобы вы знали, как он говорил: он говорил громко, и он говорил ясно. Он говорил, глядя противнику в глаза, и какой обвинитель мог выдержать этот взгляд? Ни один за все воскресенья этого месяца. И я хочу, чтобы вы знали, что он сказал: «Я стою здесь, – заявил мой сын, – потому что я решил занять старую и благородную роль несчастного черномазого. Я здесь, потому что я не желал казаться разумным. Я здесь из-за своей неблагодарности. – Это был колосс среди карликов. – Не совершите ошибку, – сказал он в этом суде, – мы должны здесь всё изменить. Я допускаю, что и сам должен измениться [1157]; Африканец, Карибец, Индиец, Пакистанец, Бенгалец, Киприот, Китаец, мы иные, чем были бы, если бы не пересекли океаны, если бы наши матери и отцы не пересекли небеса в поиске работы и уважения и лучшей жизни для своих детей. Мы были сотворены заново: но я говорю, что мы должны также стать тем, кто переделает это общество, перекроит его снизу доверху. Мы станем дровосеками для мёртвых деревьев и садовниками для новых [1158]. Пришёл наш черёд». Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что мой сын, Сильвестр Робертс, доктор Ухуру Симба, сказал в зале суда. Думайте об этом, пока мы решаем, что нам делать.
|
|
Её сын Уолкотт помог ей покинуть сцену под приветственные возгласы и пение; она рассудительно кивала в сторону шумящей толпы. Последовали менее харизматичные речи. Ханиф Джонсон, адвокат Симбы, сделал ряд предложений – галерея для посетителей должна быть полна, слуги порядка должны знать, что на них смотрят; суд должен пикетироваться, и необходимо организовать расписание дежурств; следует собрать деньги на внесение залога. Чамча обратился к Нервину:
– Никто даже не упомянул историю его сексуальной агрессии.
Нервин пожал плечами.
– Некоторые женщины, которые на него нападали, присутствуют в этой комнате. Мишала, например, там, взгляни, возле сцены. Но сейчас не время и не место для этого. Бычье безумие Симбы, скажешь ты, его семейная беда. Что у нас есть – так это Человек, попавший в беду.
При других обстоятельствах у Саладина нашлось бы много чего сказать в ответ на такое заявление. – Он возразил бы, с одной стороны, что рекорд человека по части насилия не может быть так просто списан со счетов, когда он обвиняется в убийстве. – Кроме того, ему не нравилось использование такого американского термина, как «Человек» с большой буквы, в каких бы то ни было британских ситуациях, где никогда не было такой истории рабства; это звучало подобно попытке заимствовать очарование иной, более опасной борьбы: вот что ещё чувствовал он в решении организаторов акцентировать свои речи на таких навязших на зубах песнях, как «Мы Преодолеем», и даже, бог ты мой, «Нкоси Сикел’и Африка» [1159]. Будто бы все причины были теми же, все истории – взаимозаменяемыми. – Но он не высказал ничего из этого, ибо его голова закружилась и чувства поплыли от нахлынувшего – впервые в жизни – одурманивающего предчувствия смерти.
|
|
Речь Ханифа Джонсона подходила к концу. Как писал доктор Симба, новизна войдёт в это общество коллективным – не индивидуальным – усилием. Он сослался на фразу, в которой Чамча признал один из самых популярных лозунгов Камю [1160]. Переход от речей к нравственным поступкам, говорил Ханиф, и называется: становление человеческого.
А затем молоденькая британская азиаточка с немного-чересчур-луковицеобразным носом и хриплым, блюзовым голосом затянула песню Боба Дилана, «I Pity the Poor Immigrant» [1161]. Это была ещё одна ложная и заимствованная нотка; песня на самом деле казалась довольно враждебной по отношению к иммигрантам, хотя были строки, звучавшие ударными аккордами: о видении иммигранта, хрупкого, как стекло, о том, что ему приходилось «строить свой град на крови». Нервин, с его стихотворными попытками переосмыслить старый расистский образ рек крови, заценил бы это.
|
|
Всё это Саладин воспринимал и обдумывал как бы со стороны.
Что же случилось? Вот что: когда Нервин Джоши указал на присутствие Мишалы Суфьян в Молитвенном Доме Друзей, Саладин Чамча, взглянув в её сторону, увидел ослепительное пламя, пытающее посреди её лба; и почувствовал в тот же миг биение – и ледяную тень – пары гигантских крыльев.
Он испытал нахлынувший на него приступ двойного видения: ему казалось, что он взирает на два мира одновременно; один был ярко освещённым, ничем-не-замутнённым залом для встреч, но другой был миром фантомов, в котором Азраил, ангел истребления, устремлялся к нему, и лоб девочки полыхал зловещим огнём.
Она – моя смерть, вот что это значит, подумал Чамча в одном из этих двух миров, тогда как в другом он велел себе не быть дураком; комната была полна людей, носящих эти глупые племенные символы, ставшие в последнее время столь популярными: зелёные неоновые ореолы, окрашенные флуоресцентной краской дьявольские рожки; у Мишалы, по всей видимости, было что-то из этого драгоценного барахла космической эры.
Но его второе я снова брало верх, она пресечёт твою жизнь, твердило оно, не все возможности открыты для нас. Мир конечен; наши надежды стекают с его края.
После чего его сердце принялось за своё, бабабум, бумба, дабадумумай о смерти.
Затем он вернулся в мир внешний, где Нервин тряс его и даже Памела демонстрировала свою озабоченность.
– Пухну от жары, как воздушный шар [1162], – сказала она с грубыми нотками пережитого аффекта. – Что за дела ты пришёл тут творить?
Нервин настаивал:
– Лучше всего тебе будет пройти со мной к моему классу; только сиди спокойно, а потом я заберу тебя домой.
Но Памела хотела знать, требуется ли врач. Нет, нет, я пойду с Нервином, со мной всё будет замечательно. Просто здесь жарко. Душно. Я слишком тепло оделся. Глупости. Ничего страшного.
Рядом с Домом Друзей располагался кинотеатр, и Саладин прислонился к афише. Это был фильм Мефисто [1163], история актёра, соблазнившегося сотрудничеством с нацизмом. Актёр на афише – его играла немецкая кинозвезда Клаус Мария Брандауэр [1164] – был наряжён Мефистофелем [1165], белое лицо, тело в чёрном, воздетые руки. Строки из Фауста [1166] красовались над его головой:
– Так кто же ты?
– Часть вечной силы я,
Всегда желавший зла, творившей лишь благое [1167].
* * *
В спортивном центре: он с трудом мог заставить себя взглянуть в сторону Мишалы. (Она покинула встречу, посвящённую Симбе, чтобы успеть к началу занятий.)
Однако она окружала его повсюду, ты вернулся, ты ведь вернулся, чтобы увидеться со мной, как это мило, он был едва способен связать пару слов, и тем более – спросить: у тебя ведь что-то светилось во лбу, ибо теперь она, бьющая ногами и изгибающая своё длинное тело в своём чёрном трико, уже не сверкала. Наконец, ощущая его холодность, она отступила, вся в замешательстве и с уязвлённым самолюбием.
– Вторая наша звезда так и не появилась сегодня, – сообщил Нервин Саладину в перерыве между упражнениями. – Мисс Аллилуйя Конус, та, что поднялась на Эверест. Я собирался представить вас друг другу. Она знает Джабраила, в смысле, она, вроде, живёт с ним. Джабраил Фаришта, актёр, твой выживший в авиакатастрофе товарищ.
Всё сомкнулось вокруг меня. Джабраил дрейфовал в его сторону, подобно Индии, которая, оторвавшись от протоконтинента Гондваны, плыла в сторону Лавразии. (Его мыслительные процессы, рассеянно отметил он, выдавали иногда довольно странные ассоциации.) Сила их столкновения воздвигла Гималаи [1168].
Что такое гора? Препятствие; преодоление; прежде всего, результат.
– Ты куда? – обратился к нему Нервин. – Я, вроде, обещал тебя подвезти. С тобой всё в порядке?
Всё прекрасно. Просто хочется пройтись.
– Ладно, если так.
Так. Уходи скорее, избегая удручённого взгляда Мишалы.
…На улицу. Уходи немедленно, из этого неправильного места, из этой преисподней.
Боже: никакого спасения. Вот эта витрина, этот магазин музыкальных инструментов, гобоев-саксафонов-труб, как там он называется? – Попутные Ветра [1169], а вот в окне – дешёвая листовка. Сообщение о неизбежном возвращении – правильно – архангела Джабраила. Его возвращении и спасении земли. Бегом. Бегом отсюда.
…Останови это такси. (Его одежда вызывает уважение в водителе.) Залезайте, сэр, вам радио не помешает? Какой-то учёный, был заложником во время того захвата потерял пол-языка. Американец. Говорит, ему его восстановили за счёт мяса, отрезанного от его задницы, прошу прощения за мой французский. Не хотел бы я, чтобы мой рот был полон мяса с собственной жопы, но у бедняги просто не было выбора, правда? Прикольный сукин сын. Прикольные идеи толкает.
Амслен Магеддон по радио обсуждал пробелы в каменной летописи [1170] своим новым языком из жопы. Дьявол пытался заставить меня замолчать, но Господь всеблагий и американские хирургические техники распорядились иначе. Эти пробелы являлись краеугольным камнем креационистов: если естественный отбор был правдой, где все эти случайные мутации, не прошедшие отбора? Где все эти дети-уродцы, деформированные пасынки эволюции? Окаменелости безмолвствовали. Там не было никаких трёхногих лошадей. Без толку спорить с такими чудаками, заметил таксист. Сам-то я неверующий. Без толку, согласилась одна маленькая часть сознания Чамчи. Без толку напоминать, что «каменная летопись» – не исчерпывающий каталог. А эволюционная теория далеко ушла со времён Дарвина. Теперь преобладает мнение, что основные изменения видов происходят не в спотыкающейся манере проб и ошибок, предполагавшейся изначально, а большими, радикальными скачками [1171]. История жизни была не неуклюжим прогрессом – эдаким английским прогрессом среднего класса, – как хотели думать в Викторианскую эпоху, но сильными, полными драматизма кумулятивными трансформациями: согласно старой формулировке, скорее революционными, нежели эволюционными [1172].
– Наслушались, – сказал водитель.
Амслен Магеддон исчез из эфира, и его сменили ритмы диско. Ave atque vale ·175·.
Что Саладин Чамча понял в этот день – так это то, что жизнь его протекала в состоянии телефонного мира [1173], что изменения в нём были необратимы. Новый, тёмный мир открылся перед ним (или: внутри него), когда он упал с небес; как бы усердно ни пытался он вернуть свежесть своему прежнему существованию, ныне он столкнулся с фактами, которые не могли быть разрушены. Казалось, он видел перед собой дорогу, расходящуюся налево и направо. Закрыв глаза, откинувшись на кожаной обивке такси, он выбрал левый путь.
Температура продолжала повышаться; и когда тепловая волна достигла своей высочайшей точки и осталась там столь долго, что весь город, его здания, его водные пути, его жители рискованно приблизились к кипению, – тогда господин Билли Баттута и его компаньон Мими Мамульян, недавно вернувшиеся в столицу после периода пребывания в гостях у уголовных властей Нью-Йорка, объявили вечеринку в честь своего «великого освобождения». Связи Билли в деловом центре города обеспечили ему доброжелательность судей во время слушания; его личное обаяние убедило каждую из свидетельствовавших по делу богатых дамочек – с которых (включая мадам Струвелпетер) он взыскал столь щедрые суммы ради выкупа своей души из лап Дьявола – подписать прошение о помиловании, в котором матроны заявили о своей уверенности в том, что господин Баттута честно раскаялся в своих ошибках, и попросили за него – в свете его клятвы сосредоточиться впредь на своей удивительной, блестящей предпринимательской карьере (общественная полезность которой в плане созидания достатка и обеспечения занятости для множества людей, напомнили они, тоже должна рассматриваться судом в качестве смягчающего обстоятельства), – а также последующего обещания подвергнуться полному курсу психиатрического лечения, способствующего преодолению его слабости к преступным стремлениям; после чего достопочтенный судья решил ограничиться более мягким наказанием, нежели тюремный срок: «средство достижения цели, лежащей в основе такого лишения свободы, лучше обеспечивается в данном случае, – как полагали леди, – решением, наиболее христианскими по своей сути». Мими (согласно судебному заключению – не более чем обманутая любовью сподручная Билли), получила свой приговор условно; для Баттуты дело закончилось высылкой и жестоким штрафом, но даже это решение было смягчено согласием судьи исполнить просьбу поверенного Билли, что его клиенту будет позволено покинуть страну добровольно, без впечатанного в паспорт клейма принудительной депортации, которое могло бы нанести серьёзный ущерб его многочисленным деловым интересам. Через двадцать четыре часа после суда Билли и Мими вернулись в Лондон, крича об этом на весь Крокфорд [1174] и рассылая причудливые пригласительные билеты, где обещали провести лучшую вечеринку этого странно знойного сезона. Один из этих пригласительных, стараниями господина С. С. Сисодии, нашёл свой путь к резиденции Аллилуйи Конус и Джабраила Фаришты; другой, с некоторым опозданием, прибыл в логово Саладина Чамчи, просунутый под дверь заботливым Нервином. (Мими пригласила Памелу по телефону, добавив со своей обычной прямотой: «Не могу понять, как Ваш муж докатился до такого?» – На что Памела ответила с истинно английской неловкостью: да эээ но… Мими вытянула из неё всю историю меньше, чем за полчаса, что было не так уж плохо, и победоносно заключила: «Похоже, твоя жизнь налаживается, Пэм. Тащи обоих; тащи любого из них. Вот будет цирк!»)
Место, выбранное для вечеринки, оказалось очередным необъяснимым триумфом Сисодии: циклопическая концертная площадка на шеппертонских [1175] киностудиях была приобретена, по всей видимости, забесплатно, и, следовательно, у гостей будет великолепная возможность насладиться огромной реконструкцией диккенсовского [1176] Лондона, расположенной в окрестностях сцены. Музыкальная адаптация того – последнего законченного – романа великого писателя, что назывался «Друг!» [1177] (вместе с книгой и стихами знаменитого гения эстрады, господина Джереми Бентама [1178]), доказала свою мамонтическую хитовость в Вест-Энде и на Бродвее [1179], несмотря на жуткий характер некоторых её сцен; ныне, соответственно, «Старина» [1180], как он стал известен в деловых кругах, получил почести крупнобюджетного кинопроизводства.
– Пипи… пиарщики полагают, – объяснил Джабраилу по телефону Сисодия, – что эта бля… эта бля… эта блестящая идея, пригласить эста… эста… э-столько эста… эста… эстрадных звёзд, прекрасно попоспособствуют построению их какампании.
Назначенная ночь настала: ночь ужасающей жары.
* * *
Шеппертон! – Памела и Нервин уже здесь, перенесённые на крыльях Памелиного «Эм-Джи», когда Чамча, презревший их компанию, добрался сюда на одном из торопливых автобусов, пущенных хозяевами вечера для тех гостей, что по какой-либо причине пожелали сидеть в салоне, а не за рулём. – И кое-кто ещё – тот, с кем наш Саладин низвергся на землю, – тоже явился; и блуждает в окрестностях. – Чамча выходит на арену; и он поражён. – Лондон здесь преображён – нет, уплотнён, – согласно императивам фильма. – Вот – Фальшония [1181] Венирингов, этих новомодных, разодетых с иголочки новых людей [1182], лежащая в отвратительной близости с Портмен-сквером [1183], и тёмным углом Подснепов [1184]. – И хуже того: посмотри на эти мусорные курганы Приюта Боффина [1185] почти рядом с Холлоуэем [1186], красующимся в этой сжатой столице над комнатами Очаровательного Фледжби [1187] в Олбени [1188], самом сердце Вест-Энда! – Но гости не расположены ворчать; возрождённый город – даже перестроенный – по-прежнему захватывает дух; особенно в той части этой огромной студии, по которой извивается река: река с её туманами и лодкой Старика Хэксема [1189], отступившая Темза, текущая под двумя мостами, один из чугуна, один из камня [1190]. – На её булыжные набережные весело падают шаги гостей; и чудятся зловещие нотки жалобной, туманной поступи. Густой, как гороховое пюре, туман сухого льда [1191] окутывает окрестности.
Общество грандов, моделей, кинозвёзд, важных шишек бизнеса, свиты младших царственных персон, политических деятелей и тому подобного сброда потеет и смешивается на этих фальшивых улочках с некоторым количеством мужчин и женщин, столь же лоснящихся от пота, как «настоящие» гости, и столь же фальшивых, как весь этот город: взятыми напрокат манекенами в костюмах этого периода вместе с отобранными для фильма ведущими киноактёрами. Чамча, прекрасно сознающий в момент встречи, что это столкновение и есть настоящая цель его поездки (факт, от которого он умудрялся хранить себя до сего мига), заметил Джабраила в этой неистовствующей толпе.
Да: там, на Лондонском Мосту, Построенном Из Камня, вне всякого сомнения, Джабраил! – А это, должно быть, его Аллилуйя, его Мороженая Королева Конус! [1192] – С какой отстранённой экспрессией стремится он, как будто, вперёд, отклоняясь на несколько градусов влево; и как она словно бы несёт его на руках – как все вокруг обожают его: ибо он – среди величайших на этой вечеринке, Баттута по левую руку от него, Сисодия – по правую от Алли, и все пред ликом хозяина, узнаваемого от Перу [1193] до Тимбукту! [1194] – Чамча продирается сквозь толпу, становящуюся всё плотнее по мере его приближения к мосту; – но он решительно движется вперёд – Джабраил, он доберётся до Джабраила! – пока со звоном кимвалов [1195] не начинается громкая музыка, что-то из бессмертного господина Бентама, мелодии шоу-паузы, и толпа не расступается подобно Красному морю пред сынами Израиля. – Чамча, потеряв равновесие, отшатывается, отброшенный разделившейся толпой на фальшивое половинчатое здание – чего же ещё? – Лавки Древностей [1196]; и, дабы спастись, отступает в сторону, пока огромная толпа поющих грудастых дамочек в одинаковых кепках и вычурных блузках, сопровождаемая более чем достаточным количеством джентльменов в цилиндрах, проходит, веселясь, по набережной, с песнями, вполне их достойными.
Кто парень этот, кто Наш Общий Друг?
О ком ты, сердца стук?
О том ли, кто пленит нас, не выпустит из рук?
И т. д., и т. д., и т. п.
– Забавно, – вещает женский голос за его спиной, – но когда мы проводили шоу в С-Театре [1197], среди участников случилась настоящая вспышка страсти; совершенно беспрецедентная на моей памяти. Люди стали пропускать свои реплики, несомые крылышками своих чудачеств.
Председатель, он наблюдает, молодой, маленький, приятный, весьма привлекательный, мокрый от жары, румяный от вина и, очевидно, во власти чувственной лихорадки из-за той, которая говорит.
В «комнате» мало света, но свет вспыхивает в её глазах.
– У нас есть время, – обстоятельно продолжает она меж тем. – По завершении этой партии последует соло мистера Подснепа.
После чего, приняв напыщенную позу в мастерской пародии на агента Морского Страхования [1198], она начинает собственную версию намеченной музыкальной Подснеповщины:
Наша Речь – Краса и Грация;
Чья Способна с Ней Равняться?!
Наша – Лучшая из Наций,
Мы Спасём Цивилизацию…
Затем, в полупесенной манере Рекса Харрисона [1199], она обращается к невидимому Иностранцу.
– Как Нравится Вам Лондон? – «C'est fantastique!» – Мы говорим – «фантастика!». В английском языке нет слова «c'est» [1200]. – А Как Находите Вы, Сэр, Черты Британской Нашей Конституции, Что Поражают Взгляд на Улицах Столицы Мировой, Чьё Имя – Лондон, Londres [1201], Лондон? – я б сказала, – добавляет она, всё продолжая подснепствовать, – ведь здесь, в сердцах английских, всех качеств средоточие: в них скромность, независимость, ответственность, невозмутимость, которых не найти вовеки средь наций всей Земли.
Некое создание приближается к Чамче, едва смолкают эти строки; – расстёгиваясь на ходу; – и он, мангуста пред коброй [1202], застывает, поражённый; пока она, молодая женщина, демонстрируя прекрасную аккуратную грудь, протягивает ему то, что извлекла из-под блузки, – как акт гражданской гордости: карту Лондона, никак не меньше, с пометками волшебным красным маркером, с рекой, отмеченной синим. Столица зовёт его; – но он, давая волю диккенсовскому крику, вырывается из Лавки Древностей в безумие улицы.
Джабраил смотрит прямо на него с Лондонского Моста; их глаза – или это лишь кажется Чамче – встречаются. Да: Джабраил поднимает руку и машет расслабленной ладонью.
* * *
Затем последовала трагедия [1203]. – Или, я бы сказал, крохотный отголосок трагедии, полнокровный подлинник которой недоступен современным людям. – Пародия для нашего деградантского, подражательного времени, когда клоуны заново утверждают то, что было прежде сделано королями и героями [1204]. – Ладно, пусть будет так. – Вопрос, который задаётся здесь – остаток тех великих, что волновали разум испокон веков: какова природа зла, как оно рождено, почему растёт, как требует оно безраздельной власти над многосторонней человеческой душой. Или, скажем так: тайна лагунас [1205].
Это не ново для литературно-театральных экзегетов [1206], побеждённых символом, – приписывать его действия «беспочвенной клевете». Зло есть зло и будет творить зло, и это так; змеиный яд – его точное определение.
Ладно, эти отговорки здесь не помогут. Мой Чамча не может быть Венецианским Поручиком [1207], моя Алли вовсе не задушенная Дездемона [1208], Фаришта совсем не похож на Мавра, но они смогут, по крайней мере, надеть те костюмы, которые позволит моё разумение.
Итак, сейчас Джабраил машет рукой в приветствии; Чамча приближается; занавес опускается на темнеющую сцену.
* * *
Давайте взглянем сперва на это глазами Саладина; покинув своего единственного добровольного компаньона – нетрезвую и прячущую на груди карту незнакомку, – он продирается в одиночку сквозь эту расступившуюся толпу, в которой кажется (и – не только), что каждый – друг своему соседу; – пока там, на Лондонском Мосту, стоит Фаришта, окружённый поклонниками, в самом центре толпы;
и, далее, давайте оценим эффект, произведённый на Чамчу, любившего Англию в лице своей потерянной английской жены, – золотым, бледным и ледяным присутствием рядом с Фариштой Аллилуйи Конус; он хватает бокал с подноса проходящего официанта, торопливо выхлёбывает вино, берёт второй; и, кажется, видит в далёкой Алли полноту своей потери;
и, иначе, Джабраил тоже немедленно становится суммой поражений Саладина; – ведь с ним теперь, в этот же момент, другой предатель; старая овца, переодетая агницей [1209], в пятьдесят с лишним и с ресницами, изогнутыми, как у восемнадцатилетней, – агент Чамчи, почтенная Чарли Селлерс; – ты не уподобила бы его трансильванскому [1210] кровопийце, нет, Чарли, вопиет гневный наблюдатель; – и хватает ещё один бокал; – и видит – на его дне – собственную безвестность, равную знаменитости своего бывшего товарища, и великую несправедливость этого разделения [1211];
Страшнее всего – горько отмечает он – что Джабраил, покоритель Лондона, не способен даже увидеть ценности мира, павшего ныне к его стопам! – почему же мерзавец вечно глумился над этим местом, Благословенным Лондоном, Вилайетом: Англичане, мистер Вилкин, какая же они мороженая рыба, ей-богу; – Чамча, неуклонно продвигаясь к нему сквозь толпу, кажется, видит – прямо сейчас – то же глумливое выражение на лице Фаришты, то же презрение вывернутого наизнанку Подснепа, для которого всё английское достойно осмеяния вместо похвалы; – боже, как это жестоко – что ему, Саладину, чья цель и крестовый поход были сделать этот город своим, приходится видеть Лондон ставшим на колени пред его надменным конкурентом! – а также вот что: что ноги Чамчи ноют от зависти при взгляде на туфли Фаришты, тогда как его собственные не представляют для Джабраила ни малейшего интереса.
Что есть Непростительное?
Чамча, разглядывая лицо Фаришты впервые с тех пор, как их столь грубо разлучили в холле Розы Диамант, видя странную пустоту в глазах другого, вспоминает с подавляющей силой прежнюю пустоту: Джабраил, стоящий на лестнице и ничего не делающий в тот момент, когда его, Чамчу, рогатого и пленённого, тащат в ночь; и чувствует возвращение ненависти, чувствует, как она заполняет его с головы до ног свежей зелёной желчью, не пытайся оправдаться, кричит она в нём, к чертям твои приуменьшения и что-я-мог-тут-поделать; лежащее вне прощения – не прощается. Ты не можешь судить о внутреннем ущербе по размеру отверстия.
Итак: Джабраил Фаришта, осуждённый Чамчей, получает более тяжкое взыскание, нежели Мими и Билли в Нью-Йорке, и признаётся виновным – на веки вечные – в Непростительной Вещи. Из чего следует, следует… – Но мы можем позволить себе размышлять сколь угодно долго об истинном характере этого Предела, этого Неизгладимого Нарушения. – Быть может, это действительно всего лишь его молчание на лестнице Розы? – Или же Саладин во власти более глубокого негодования, для которого эта так называемая Первопричина, говоря по правде, не более чем заменитель, передний план? – Для того, что они – несоединимые противоположности, эти двое, и каждый из них – тень второго? – Один – стремящийся преобразиться, уподобившись иностранцам, которыми он восхищался, другой – высокомерно предпочитающий преобразовывать; один – несчастный парень, наказанный, по-видимому, за не совершённые им преступления, другой – которого всяк и каждый называют ангелом, человек того типа, что избегает любых неприятностей. – Мы можем описать Чамчу как несколько меньшего своей истинной величины; но громкий, вульгарный Джабраил, без сомнения, намного больше того, чем наделила его жизнь: неравенство, легко возбуждающее неопрокрустовы стремления в Чамче: чтобы вытянуться, нужно сократить Фаришту до своего размера.
Что есть Непростительное?
Что как не дрожащая нагота того, кто полностью узнан, заставляет одного не доверять другому? – И разве не Джабраил видел Саладина Чамчу в обстоятельствах – захват, падение, арест, – в которых собственные тайны были выставлены напоказ?
Тогда ладно. – Приблизились ли мы к разгадке? Вправе ли мы даже сказать, что они – два фундаментально различных между собой типа? Можем ли мы не согласиться с тем, что Джабраил, при всех своих сценических именах и представлениях; и несмотря на возрожденческие лозунги, новые начинания, метаморфозы; – должен оставаться в значительной степени непрерывным – то есть целостным и являющим собой результат своего прошлого; – что его не преобразили ни почти фатальная болезнь, ни трансформирующее падение; что, откровенно говоря, он боится, прежде всего, тех изменённых состояний, в которых грёзы просачиваются к нему в мир бодрствования и сокрушают его, открывая путь другой ипостаси [1212] – тому архангельскому Джабраилу, быть которым он не испытывает ни малейшего желания; – то есть – что он всё тот же, которого, в наших нынешних целях, мы можем назвать «истинным»… притом что Саладин Чамча – создание селективных прерываний, волевого переизобретения; и, следовательно, приоритетный мятеж против истории делает его, согласно выбранной нами идиоме, «ложным»? И разве мы не можем тогда, продолжая нашу мысль, сказать, что именно эта собственная ошибочность делает возможной худшую и более глубокую ошибочность в Чамче – назовём её «злом», – и что это – та истина, та дверь, что открылась в нём при падении? – Тогда как Джабраил, дабы следовать логике установленной нами терминологии, должен рассматриваться как «добро» благодаря своему стремлению к неизменности, несмотря на все превратности судьбы, своей нетронутой человеческой основы.