– Она бы не растаяла, – сказал Морозко. – Есть шанс, – она не видела его лица, но его ладонь на его колене сжалась в кулак.
Вася, не думая, склонилась и почесала радостно шею Пожары.
– Спасибо, – сказала она. Лошадь мгновение терпела это, а потом ушла в сторону.
Часть четвертая
Союзники
Лето наступило внезапно, упало на Москву, как армия противника. Лес горел, и город закрывал дым, мешая видеть солнце. Люди сходили с ума от жары, бросались в реку в поисках прохлады или падали на месте, с красными лицами и липкими потными телами.
Крысы пришли с теплом, выбрались из кораблей, пока люди разгружали серебро, вещи и железо, и напали на душные рынки Москвы. Они процветали там, их манила вонь.
Первыми заболели те, кто жил в посаде, в душных хижинах у реки. Они кашляли, потели, потом дрожали. А потом опухало горло и живот, появлялись черные точки.
Чума. Слово терзало город. Москва уже видела чуму. Дядя Дмитрия, Семен, умер от нее вместе с женой и сыновьями одним жутким летом.
– Закрыть дома больных, – сказал Дмитрий капитану стражи. – Они не выйдут, даже в церковь. Если священник согласится благословить их, пусть входит, но только это. Скажи страже у ворот города: больных в город не впускать, – люди тихо шептались о смерти дяди Дмитрия, опухшего, в черных точках, и даже слуги боялись подойти к нему.
Мужчина кивнул, но хмурился.
– Что? – осведомился Дмитрий. В ночь нападения татар стражей Дмитрия стало намного меньше. После мятежа и костра он собрал больше стражи, но они были еще неопытными.
– Эта болезнь – проклятие Бога, государь, – сказал капитан. – Разве люди не должны тогда молиться? Все молитвы смогут достичь ушей Всевышнего.
|
|
– Это проклятие передается от человека к человеку, – сказал Дмитрий. – Зачем Москве стены, если не отгонять зло?
Один из бояр в комнате сказал:
– Простите, государь, но…
Дмитрий хмуро обернулся.
– Я не могу отдать приказы, не выслушав половину города? – обычно он развлекал бояр. Они были старше него, они сберегли для него трон, пока он не подрос. Но ужасная жара лишала его сил, вызывала утомленный гнев. Он все еще не получил вестей от двоюродных братьев: князь Серпухов повез все собранное серебро на юг, чтобы уговорить темника Мамая. Саша должен был привести отца Сергея. Но Саша не вернулся, а отчеты с юга сообщали, что Мамай все еще собирает свой улус, словно не слышал Владимира.
– Люди боятся, – осторожно сказал боярин. – Мертвые трижды выходили. Теперь это? Если закроете врата Москвы и откажете больным в церкви, не знаю, что они сделают. Многие уже говорят, что город проклят.
Дмитрий понимал войну и управление людьми, но проклятия в его опыт не входили.
– Я подумаю, как успокоить город, – сказал он. – Но мы не прокляты, – но Дмитрий не был уверен. Он хотел совета отца Сергея, но старого монаха тут не было. Так что великий князь с неохотой повернулся к слуге. – Отправь за отцом Константином.
* * *
– Светловолосый князь не дурак, – сказал Медведь. – Но он юн. Он послал гонца за тобой. Когда пойдешь к нему, убеди его дать тебе провести службу в соборе. Созови людей, помолитесь о дожде или спасении. О чем еще люди просят богов? Но созови их вместе.
Константин был один в скриптории Архангельского монастыря, был в легкой робе, пот проступил на его лбу и верхней губе.
|
|
– Я рисую, – сказал он, крутя краску под светом. Его краски лежали перед ним как драгоценные камни – некоторые и делались из таких камней. В Лесной Земле он делал краски из коры, ягод и листьев. Теперь бояре в тревоге усыпали его лазуритом для синего и яшмой для красного. Они платили лучшим мастерам Москвы, чтобы те сделали рамки для его икон из серебра с жемчугом.
На улицах шептались о третьем появлении мертвых, он всю ночь прогонял одного, другого, а потом и третьего.
– Это выглядело не так просто, – сказал ему потом Медведь, когда Константин проснулся с криком от кошмара с мертвыми лицами. – Думаешь, если одолеть одного ребенка упыря, можно завоевать всю Москву, крестьян и бояр? Пей вино, божий человек, и не бойся тьмы. Разве я не сделал все, что обещал?
– Сделал, – жалобно сказал Константин, дрожа от холодного пота. Он стал епископом. Получил роскошь, соответствующую статусу. Люди Москвы поклонялись ему с диким пылом. Но это не помогало ему ночью, когда ему снились мертвые руки.
Теперь в скриптории Константин отвернулся от деревянной панели и увидел черта за ним. Его дыхание покинуло его. Он не мог привыкнуть к присутствию демона. Зверь знал его мысли, будил от кошмаров, шептал советы на ухо. Константин не освободится от него.
«Может, я и не хочу», – думал Константин в моменты прояснений в голове. Когда он смотрел на черта, его один глаз уверенно глядел в ответ.
Зверь видел его.
Константин ждал голоса Бога так долго, но он молчал.
Этот черт не переставал говорить.
Ничто не убирало кошмары Константина. Он пытался пить медовуху, чтобы крепче спалось, но от этого только болела голова. Константин в отчаянии попросил у монахов кисти и деревянные панели, масло, воду и краски, стал писать иконы. Когда он рисовал, его душа была только в глазах и руке, разум утихал.
|
|
– Я вижу, что ты рисуешь, – едко сказал Медведь. – В монастыре, один. Зачем? Ты же хотел земные радости, божий человек.
Константин провел рукой по рисунку на панели.
– У меня есть радости. А это? Разве не красиво? – его голос был полон иронии, икона была написана человеком без веры.
Медведь заглянул поверх плеча Константина.
– Странный рисунок, – сказал он, протянул толстый палец к картине.
Там был Святой Петр. Он был с темной бородой, диким глазами, ладони и ступни кровоточили, он слепо смотрел на небо, где ждали ангелы. Но глаза ангелов были плоскими, как мечи в их руках. На небесах его будто приветствовала армия у ворот. Петр не был спокоен. Его глаза видели, ладони взмахивали с эмоциями. Он был живым, каким дар Константина и голод, который священник не мог убрать из своей души, мог его сделать.
– Очень красиво, – сказал Медведь, обводя линии, не касаясь. Он был почти потрясен. – Как ты делаешь картину такой… живой? У тебя нет магии.
– Не знаю, – сказал Константин. – Мои руки двигаются сами. Что ты знаешь о красоте, чудище?
– Больше тебя, – сказал Медведь. – Я прожил и увидел куда больше. Я могу оживить мертвое, хоть это лишь насмешка над жизнью. Это… нечто другое.
В том глазе было удивление? Константин не был уверен.
Медведь повернулся к деревянной панели на стене.
– Ты все еще должен провести службу в соборе. Забыл об уговоре?
Константин отбросил кисть.
– А если нет? Бросишь меня? Заберешь мою душу? Будешь пытать?
– Нет, – Медведь легонько коснулся его руки. – Я пропаду, брошусь в огненную яму и оставлю тебя одного.
Константин замер. Один? Наедине с мыслями? Порой этот черт казался единственно настоящим в этом кошмарном жарком мире.
– Не оставляй меня, – сказал Константин хриплым шепотом.
Толстые пальцы гладили его лицо удивительно нежно. Большие голубые глаза смотрели в серый глаз, на лицо в шрамах. Медведь выдохнул ответ в ухо Константину:
– Я был один сотню жизней людей, скованный на поляне под неменяющимся небом. Ты можешь творить жизнь руками, я такого не видел. Зачем мне покидать тебя?
Константин не знал, радоваться или бояться.
– Но, – прошептал Медведь, – собор.
* * *
Дмитрий не был согласен.
– Службу для всей Москвы? – спросил он. – Отец, подумай. Люди падают от жары, их могут затоптать. Чувства уже на пределе без общего созыва молиться, потеть и целовать иконы, хоть это и обрадует Бога, – последнее он добавил после мига паузы.
Медведь наблюдал скрытно и сказал с довольным видом:
– Люблю логичных людей. Они всегда пытаются объяснить невозможное, но не могут. А потом они ошибаются. Давай, монах. Ослепи его словами.
Константин не подал виду, что услышал, лишь поджал губы. Но сказал вслух недовольным тоном:
– Это воля Божья, Дмитрий Иванович. Если есть шанс снять проклятие с Москвы, нужно его использовать. Мертвые заразили Москву страхом, а если меня поздно позвали? А если появится что–то хуже упырей, и мои молитвы его не остановят? Нет, лучше всему городу помолиться вместе, может, это покончит с проклятием.
Дмитрий еще хмурился, но согласился.
* * *
Для Константина мир стал менее реальным, когда он надел новую бело–красную робу с высоким воротником. Он напрягся, пот стекал ручьями по спине, когда он прижал ладонь к двери собора.
Медведь сказал:
– Я хочу войти.
– Так входи, – сказал Константин отвлеченно.
Черт издал нетерпеливый звук и сжал ладонь Константина.
– Ты должен провести меня с собой.
Константин сжал кулак в руке демона.
– Почему ты не можешь войти сам?
– Я – черт, – сказал Медведь. – Но я и твой союзник, божий человек.
Константин провел Медведя в собор с собой, с горечью посмотрел на иконы.
«Видите, что я делаю, когда вы не говорите со мной?» – Медведь с любопытством огляделся. Посмотрел на позолоту, на рамы икон в камнях, на сине–красный потолок.
На людей.
Собор был полон людей, все толкались, покачивались, от них воняло потом. Они собрались перед иконостасом, плакали и молились, на них смотрели святые и черт с одним глазом.
Медведь вышел с духовенством, когда двери открылись. Глядя на толпу, он сказал:
– Неплохо. Давай, божий человек. Покажи свою силу.
Константин начал службу и не знал, для кого это делал: для следящей толпы или слушающего демона. Но он направил всю боль изорванной души туда, пока собор не зарыдал.
Константин ушел в свою келью в монастыре, которую оставил, несмотря на хороший дом. Он лег без слов на пропитанную потом простыню. Его глаза были закрыты, и Медведь не говорил, но был там. Константин ощущал его удушающее присутствие.
Наконец, священник выпалил, не открывая глаза:
– Почему ты молчишь? Я сделал, как ты просил.
Медведь сказал, почти рыча:
– Ты рисовал то, что не скажешь. Стыд, печаль и скучный отдых. Это все на лице твоего Святого Петра, и сегодня ты пел то, что не можешь произнести. Я ощущал это. А если кто–то поймет? Пытаешься нарушить обещание?
Константин покачал головой, глаза были еще закрыты.
– Они услышат то, что хотят слышать, увидят то, что хотят видеть, – сказал он. – Они без понимания сделают то, что я чувствую, своим.
– Тогда, – сказал Медведь, – люди – дураки, – он оставил это. – В любом случае, сцены в соборе должно хватить, – теперь он звучал удовлетворенно.
– Хватить для чего? – сказал Константин. Солнце пропало, зеленые сумерки немного ослабили жару. Он лежал, дышал, пытался отыскать прохладу.
– Хватит мертвых, – сказал Медведь безжалостно. – Они все поцеловали одну икону. Мертвые мне пригодятся. Завтра ты пойдешь к великому князю. Укрепишь свое место. Тот монах с ведьмой – брат Александр – вернется. Ты должен сделать так, чтобы его место возле великого князя уже не ждало его.
Константин поднял голову.
– Монах и великий князь дружили с детства.
– Да, – сказал Медведь. – Но монах соврал Дмитрию, и не раз. Какие бы клятвы он ни давал, этого не хватит, чтобы вернуть доверие принца. Или это сложнее, чем заставить толпу убить девчонку?
– Она это заслужила, – пробормотал Константин, накрывая глаза рукой. Тьма за веками снова показала ему зеленые глаза, и он открыл свои глаза.
– Забудь ее, – сказал Медведь. – Забудь ведьму. Ты сведешь себя с ума похотью, гордостью и сожалением.
Это было близко. Константин сел и сказал:
– Ты не можешь читать мои мысли.
– Нет, – парировал Медведь. – Но я вижу твое лицо, этого хватает.
Константин лег на грубые покрывала. Он тихо сказал:
– Я думал, что буду удовлетворен.
– Это не в твоей природе, – сказал Медведь.
– Княгини Серпуховой не было в соборе, – сказал Константин. – Как и ее слуг.
– Наверное, из–за ее ребенка, – сказал Медведь.
– Марья? А что она?
– Черти предупредили ее, – сказал Медведь. – Думал, ты убил всех ведьм в Москве, когда сжег одну? Но не бойся. В Москве не будет ведьм еще до первого снега.
– Нет? – выдохнул Константин. – Как?
– Потому что ты созвал всю Москву в собор, – с довольным видом сказал Медведь. – Мне нужна была армия.
* * *
– Им нельзя идти! – кричала Марья матери. – Никому!
Дочь и мать были в тонких платьях, пот был на их лицах. Одинаковые темные глаза блестели от усталости. В тереме тем летом женщины жили в сумерках. Не было костров, ламп или свечей. Жар был бы невыносимым. Они открывали окна ночью, но запирали днем, чтобы сохранить прохладу. Женщины жили в серой тьме, и это сказывалось на них. Марья была бледной под потом, худой и вялой.
Ольга мягко сказала дочери:
– Если люди хотят молиться в соборе, я не могу помешать им.
– Должна, – тревожно сказала Марья. – Должна. Человечек в печи сказал. Он сказал, что люди заболеют.
Ольга смотрела на дочь, хмурясь. Марья была сама не своя с этой жарой. Обычно Ольга увозила семью из города в имение в Серпухове, где они могли хоть надеяться на тихий и прохладный воздух, но в этом году говорили о пожарах на юге, и за дверью все ощущали дым, вдыхали его. Теперь за стенами была чума, и все было решено. Она оставила семью тут, но…
– Прошу, – сказала Марья. – Все должны остаться тут. Врата нужно закрыть.
Ольга все еще хмурилась.
– Я не могу держать их закрытыми вечно.
– И не нужно, – сказала Марья, и Ольга заметила с тревогой прямоту взгляда дочери. Она росла слишком быстро. Что–то в пожаре и последствиях изменило ее. Она видела то, чего не видела ее мать. – Только до возвращения Васи.
– Маша… – мягко начала Ольга.
– Она вернется, – сказала ее дочь. Она не упрямо кричала, не рыдала или молила, чтобы мама поняла ее. Она просто сказала. – Я знаю это.
– Вася не посмеет, – сказала Варвара, придя с мокрой тканью, кувшином медовухи из прохладного погреба. – Даже если она еще жива, она знает, как это опасно для всех нас, – она дала ткань Ольге, и та протерла виски.
– Это когда–то останавливало Васю? – спросила Ольга, взяв у Варвары кружку. Женщины с тревогой переглянулись. – Я не пущу слуг в собор, Маша, – сказала Ольга, – хоть они не отблагодарят меня за это. И, если ты… услышишь, что Вася пришла, скажешь мне?
– Конечно, – сказала Марья. – Нам понадобится ужин для нее.
Варвара сказала Ольге,
– Вряд ли она вернется. Она ушла слишком далеко.
Золотая уздечка
Голова Васи была полной зимних полуночей, она дрожала от желания увидеть свет. Она не знала, выйдут ли они вообще. Они неслись без перерыва по оврагам и полянам, покрытым льдом, полным тьмы, словно дня никогда не было. Морозко за ее спиной не успокаивал: он был частью долгой одинокой ночи, не тронутый холодом.
Вася пыталась думать о Саше, о Москве и свете дня, о своей жизни, ждущей ее за тьмой. Но вся ее жизнь была в беспорядке, и становилось все сложнее сосредоточиться, пока они ехали в ледяной ночи.
– Не спи, – сказал Морозко ей на ухо. Ее голова покачивалась на его плече, она вздрогнула в панике, и белая лошадь тряхнула ухом. – Если я поведу нас, мы попадем на мои земли зимой, – продолжил он. – Если хочешь в Москву летом, не спи, – они пересекали поляну подснежников, звезды сияли сверху, цветы нежно пахли у ее ног.
Вася поспешила выпрямить спину, сосредоточиться. Тьма смеялась над ней. Как можно было отделить зимнего короля от зимы? Тщетно даже пробовать. Ее голова кружилась.
– Вася, – нежнее сказал он. – Идем в мои земли. Зима довольно скоро придет в Москву. Иначе…
– Я еще не сплю, – яростно сказала она. – Ты освободил Медведя, ты должен помочь мне сковать его.
– С радостью. Зимой, – сказал он. – Это немного Вася. Все два времени года.
– Пустяк для тебя, но много для меня и моих, – сказала она.
Он не спорил.
Она думала о забвении, о странном искажении реальности, что позволяло разводить огонь из ничего или отводить взгляды Москвы от нее. Зимний король не мог идти по миру летом. Невозможно.
Она сжала кулаки.
«Нет, – подумала она. – Нет».
– Немного дальше, – сказала она, и белая лошадь бежала без слов.
Внимание Васи трепетало, как огонь на сильном ветру, усталость терзала ее, и его рука на ее талии была единственным, что не давало ей упасть. Но тут холод стал ослабевать. Под снегом появилась грязь. Они оказались в мире шуршащих листьев. Копыта белой лошади оставляли иней на листьях, когда касались их, Вася все еще держалась.
И они с Морозко и двумя лошадьми вышли в другую ночь, и она увидела костер у реки
Вес летней жары ударил по ее телу, как рукой, и зима пропала за ними.
Морозко прижался, невесомый, к ее спине. Вася встревожилась, увидев, как его рука становится прозрачнее, как лед, что таял от тепла.
Вася отчасти обернулась и поймала его за руки.
– Посмотри на меня, – рявкнула она. – Посмотри на меня.
Он посмотрел на нее бесцветными глазами, лицо было белым, бел глубины, как свет, что ослабевал в снежную бурю.
– Ты обещал не оставлять меня, – сказала Вася. – Ты говорил, что я не одна. Хочешь так легко отказаться от своих слов, зимний король? – она сдавила его ладони.
Он выпрямился. Он был еще тут, хоть и слабый.
– Я здесь, – сказал он, лед в его дыхании пошевелил листья летнего дерева. В его голосе появилась нотка горького юмора. – Более–менее, – но он дрожал.
«Вы вернулись в свою полночь, – сообщила Пожара, не замечая проблем. – Я ухожу. Мой долг оплачен».
Вася осторожно отпустила руки Морозко. Он не пропал, и она съехала с белой лошади.
– Спасибо, – сказала Вася золотой кобылице. – Я не могу все выразить словами.
Пожара тряхнула ухом, повернулась и убежала без слов.
Вася проводила ее взглядом, подавленная, стараясь не думать о Соловье. Костер у реки ярко сиял в темноте.
– Путешествия в полночи – это хорошо, – пробормотала Вася. – Но приходится сталкиваться с людьми во тьме. Кто это может быть?
– Понятия не имею, – кратко сказал Морозко, – я не вижу, – он сказал это сухо, но выглядел пораженно. Зимой его ощущения тянулись далеко.
Они подобрались ближе и остановились почти у света огня. Серая лошадь стояла без поводьев на другой стороне огня. Она с тревогой подняла голову и слушала ночь.
Вася знала ее.
– Туман, – выдохнула она, а потом увидела трех человек возле лошади. Три хороших коня и вьючная лошадь. Один из мужчин был темным комком в плаще. Но остальные сидели у огня и говорили, несмотря на позднее время. Один был ее братом, его лицо похудело за дни пути, обгорело на солнце. В его волосах были нити седины. Другим был самый святой человек на Руси. Сергей Радонежский.
Саша поднял голову, увидел тревогу лошадей.
– Что–то в лесу, – сказал он.
Вася не знала, как монах – и даже ее брат – отреагируют на нее, пропитанную магией и тьмой, держащую за руку демона холода. Но она взяла себя в руки и прошла вперед. Саша повернулся, а Сергей встал, бодрый, несмотря на годы. Третий проснулся, моргая. Вася узнала его – Родиона Ослябя, брата из Троицкой лавры.
Три монаха, грязных от дней в пути, ночевали на поляне летней ночью. Обычные. С ними зимние полуночи за ее спиной ощущались как сон.
Но нет. Она соединила два мира.
Она не знала, что произойдет.
* * *
Сначала брат Александр увидел тонкую фигуру и лицо в синяках. Он выругался мысленно, убрал меч в ножны, помолился и побежал к сестре.
Она была такой худой. Черты ее лица были острыми, как меч, огонь выделял кости. Но она обняла его с силой, и, когда он посмотрел на нее, он увидел мокрые ресницы.
Может, и он плакал.
– Марья говорила, что ты была жива. Я… Вася, прости. Прости меня. Я хотел искать тебя. Я… Варвара сказала, что ты вне досягаемости, что ты…
Она прервала поток слов.
– Нечего прощать.
– Огонь.
Она помрачнела.
– Это в прошлом, брат. Оба пожара.
– Где ты была? Что с твоим лицом?
Она коснулась шрама на скуле.
– Это с той ночи, когда на меня напала в Москве толпа.
Саша прикусил губу. Отец Сергей вмешался резким голосом:
– В лесу белая лошадь. И… тень.
Саша повернулся, его ладонь потянулась к рукояти. Во тьме, едва тронутой костром, стояла лошадь, белая, как луна зимней ночью.
– Твоя? – сказал Саша сестре, а потом посмотрел снова. Тень рядом с лошадью наблюдала за ними.
Он коснулся рукояти меня.
– Нет, – сказала его сестра. – Не нужно, Саша.
Тень, как понял Саша, была мужчиной. Его глаза были бесцветными, как вода, точками света. Не человек. Чудовище.
Он вытащил меч.
– Кто ты?
* * *
Морозко не ответил, но Вася ощущала в нем гнев. Он и монах были естественными врагами.
Поймав взгляд брата, она увидела с неприятным чувством, что ярость Саши была не простым презрением монаха к черту.
– Вася, ты знаешь это… существо?
Вася открыла рот, но Морозко вышел на свет и заговорил первым:
– Я отметил ее с ее детства, – холодно сказал он. – Взял ее в свой дом, привязал к себе древней магией и отправил в Москву.
Вася хмуро смотрела на Морозку. Презрение было не только у ее брата.
«И он решил начать разговор с Сашей именно этим».
– Вася, – сказал Саша. – Что бы он ни делал с тобой…
Вася прервала его:
– Это не важно. Я проехала по Руси, одетая как юноша. Я прошла одна в темноте и выжила. Поздно отчитывать. Теперь…
– Я твой брат, – сказал Саша. Это меня касается. Всех мужчин в семье касается, что это…
– Ты оставил нас, когда я была ребенком! – перебила она. – Ты отдался религии и великому князю. Моя жизнь и моя судьба вне твоего суждения.
Родион вмешался, хмурясь.
– Мы – люди Господа, – сказал он. – Это черт. Разве ничего не нужно сказать?
– Думаю, – сказал Сергей, – нужно поговорить, – он не кричал, но все повернулись к нему. – Дочь моя, – спокойно сказал Сергей, – мы выслушаем твою историю с начала.
* * *
Они сели вокруг костра. Родион и Саша не убрали мечи. Морозко не садился, а беспокойно расхаживал, словно не знал, кто ему не нравился больше: монахи, их костре или жаркая летняя тьма.
Вася рассказала все, что могла. Она охрипла к концу. Морозко молчал. Ей показалось, что все его внимание уходит на то, чтобы не пропасть. Ее прикосновение или кровь помогли бы, но ее брат хмуро следил за демоном холода, и она решила, что лучше не провоцировать его. Она обвила колени руками.
Когда ее голос утих, Сергей сказал:
– Ты рассказала нам не все.
– Да, – сказала Вася. – Не все опишешь словами. Но я говорила правду.
Сергей молчал. Саша все еще теребил рукоять меча. Огонь угасал, Морозко казался реальнее в слабом красном сиянии, чем в ярком свете костра. Саша и Родион враждебно смотрели на него. Васе показалось, что она глупо надеялась, что эти две силы не объединить общим делом. Пытаясь звучать убедительно, она сказала:
– Зло на свободе в Москве. Нам нужно выступить против него вместе, или мы падем.
Монахи молчали.
Сергей медленно сказал:
– Если в Москве зло, то что нужно делать, дочь моя?
Вася ощутила искру надежды. Родион издал возмущенный звук, но Сергей поднял руку, утихомирил его.
– Медведя не убить, – сказала Вася. – Но его можно сковать, – она рассказала о золотой уздечке.
– Мы нашли ее, – сказал вдруг Саша. – В развалинах сгоревшей конюшни в ночь… ночь…
– Да, – сказала быстро Вася. – В ту ночь. Где она теперь?
– В сокровищнице Дмитрия, если он не переплавил ее на золото, – сказал Саша.
– Если вы с Сергеем скажете, зачем она, он ее отдаст?
Саша открыл рот, чтобы сказать «да». А потом нахмурился.
– Не знаю. Я… Дмитрий уже не так мне доверяет. Но верит отцу Сергею.
Вася знала, что ему было больно от этого. И она знала, почему Дмитрий не доверял ее брату.
– Прости, – сказала она.
Он тряхнул головой, но молчал.
– Нельзя больше доверять вере великого князя, – вмешался впервые Морозко. – Медведь прекрасно устраивает беспорядок, используя страх и недоверие. Он поймет, что вы идете, и подготовится. Пока он не связан, никому нельзя доверять, даже себе, ведь он сводит людей с ума.
Монахи переглянулись.
– Можно ли украсть уздечку? – спросила Вася.
Все монахи опустили взгляды и молчали. Она хотела в отчаянии рвать волосы.
* * *
Они долго составляли планы. Когда они закончили, Вася хотела спать. Но не только для сна, а потому что ей нужно было уснуть в своей полуночи, чтобы появился свет. Все это время, пока они говорили, она была в Полуночи. Они все были окутаны тьмой с ней. Она не знала, задавался ли Саша вопросом, что задерживало рассвет.
Когда ей хватило, Вася сказала:
– Мы сможем продолжить утром, – она встала и ушла от костра. Она нашла место, где насыпалось много старой хвои, и укуталась в плащ.
Морозко поклонился монахам. Слабая насмешка в этом вызвала злой румянец у Саши.
– До утра, – сказал зимний король.
– Куда ты? – осведомился Саша.
Морозко просто сказал:
– Вниз по реке. Я еще не видел рассвет на движущейся воде.
И он пропал в ночи.
* * *
Саша хотел корчиться от смятения и страха. Он хотел ударить по тому созданию из тени, хотел избавить разум от мысли, что он шептал во тьме его юной сестре. Он смотрел туда, где пропал демон, пока Родион глядел на него с тревогой, а Сергей – с пониманием.
– Присядь, сын мой, – сказал Сергей. – Не время для гнева.
– И мы будем иметь дело с чертом? Это грех, Господь разозлится…
Сергей недовольно сказал:
– Не людям решать, чего желает Бог. Зло лежит там, где люди ставят себя высоко, говоря, что знают, чего хочет Бог, ведь он хочет того же, что и они. Может, ты ненавидишь того, кого она зовет зимним королем, из–за того, как он смотрит на твою сестру. Но он не навредил ей. Она говорит, он спас ей жизнь. Ты не смог и этого.
Это было строго, и Саша вздрогнул.
– Нет, – тихо сказал он. – Не смог. Но, может, он обрек ее.
– Я не знаю, – сказал Сергей. – Мы не знаем. Но наше дело – люди, что беспомощны и напуганы. Потому мы идем в Москву.
Саша долго молчал. А потом утомленно бросил полено в костер и сказал:
– Он мне не нравится.
– Боюсь, – сказал Сергей, – ему до этого нет дела.
* * *
Вася проснулась в свете дня. Она вскочила на ноги и подставила лицо солнцу. Она все–таки покинула Полночь, и она надеялась, что больше не увидит тьму.
На миг она радовалась теплу. Потом стал собираться жар. Пот стекал между ее грудей и по спине. Она все еще была в шерстяном платье из домика у озера, и теперь она хотела быть в тонкой одежде.
Босые ноги ощущали прохладу росы на земле. Морозко был в паре шагов от нее, ухаживал за белой лошадью. Она не знала, был ли он рядом той ночью, или он бродил, касаясь летней земли своим инеем. Монахи еще спали, но не крепко, ведь было светло.
Мех и расшитый шелк Морозко пропали, словно он не смог удержать проявление силы в резком свете дня. Он был будто крестьянином, босым, но оставлял за собой следы с инеем, а края рубахи были в холодной воде. От него исходило немного прохлады даже душным утром. Вася вдохнула это, успокаиваясь, и сказала:
– Вот и жара.
Морозко был мрачен.
– Это работа Медведя.
– Зимой я часто мечтала о таких утрах, – сказала честно Вася. – Чтобы все было теплым, – она прошла к белой лошади и погладила ее шею. – А летом я вспоминаю, как душно в такие дни. Тебе жарко?
– Нет, – кратко сказал он. – Но жара пытается уничтожить меня.
Она виновато опустила ладонь на его, гладящую бок лошади. Связь между ними ожила, и его силуэт стал четче. Он сжал ее ладонь. Вася поежилась, и он улыбнулся. Но его глаза были далекими. Ему не нравилось напоминание о его слабости.
Она опустила руку.
– Думаешь, Медведь знает, что ты тут?
– Нет, – сказал Морозко. – И я хочу, чтобы так и осталось. Лучше два дня провести в дороге и попасть в Москву ясным утром.
– Из–за упырей? – сказала Вася. – Его слуг?
– Они ходят только в ночи, – сказал он. Его бесцветные глаза были опасными. Вася прикусила губу.
«Старая война». Дед Гриб так это называл. Она стала третьей силой, как говорили черти? Или приняла сторону зимнего короля? Стена лет между ними вдруг показалась непреодолимой, как до этого в купальне.
Но она заставила себя холодно сказать:
– Думаю, к концу дня даже мой брат будет готов продать душу за холодную воду. Прошу, не дразни его.
– Я злился, – сказал он.
– Мы не долго будем путешествовать с ними, – сказала она.
– Нет, – ответил он. – Я буду терпеть лето, сколько смогу, но, Вася, я не смогу терпеть вечно.
* * *
Они ничего не ели из–за жары. Все были румяными и потными еще до отправления. Они пошли по узкой тропе, что вилась вдоль Москвы–реки, приближаясь к городу с востока. Желудок Васи сжимался от нервов. Теперь она не хотела возвращаться в Москву. Она ужасно боялась. Она брела в пыли, пыталась вспомнить, что умеет колдовать, что она не одна. Но было сложно верить в ярком свете дня.