Январь, 2622 г.
Крейсерская яхта «Яуза»
Траверз Фелиции, система Львиного Зева
– Ступайте вон в тот угол, военнопленный Пушкин, – сказал мне мой конвоир, двухметроворостый мичман с лицом продажного боксера. – Присаживайтесь. Сохраняйте спокойствие. Имейте в виду, что в случае совершения вами недопустимых действий, наша охрана будет стрелять на поражение.
– Это каких? Я имею в виду, каких «недопустимых действий»?
– Под недопустимыми действиями понимается: несанкционированное перемещение по залу, попытка вступить в разговор с людьми, не являющимися вашими ближайшими соседями, громкая речь, провокационные призывы… – заученными словами отрапортовал «боксер».
– А как я узнаю, кто, по‑вашему, является моим «ближайшим соседом», а кто не является?
Мой конвоир враз посуровел и заявил:
– Имейте в виду, военнопленный Пушкин, что попытки отвлечь конвоира, то есть меня, от исполнения служебных обязанностей при посредстве бессмысленных вопросов также могут быть квалифицированы как недопустимые действия.
– Понял‑понял. – Я быстро пошел на попятную и заткнулся. С детства не люблю, когда стреляют на поражение.
– И не забудьте поблагодарить капитана Риши Ар в своей вечерней молитве за проявленное ею милосердие, – веско бросил конвоир и сдал меня на попечение своему еще более мордатому коллеге.
Меня привели в репетиционный зал – один из многих на «Яузе».
Огромные зеркала на стенах и на потолке, идеально ровный, сухой пол, белый рояль, похожий на экзотическое трехногое животное с неведомой планеты. В воздухе словно бы только замерли звуки чудной лиры, а в голову сами собой лезут волнующие сердце любого балетомана словечки, для остальной части человечества звучащие как названия изысканных кондитерских шедевров: релеве, па де бурре, сюиви, плие…
|
|
Но в тот день зал служил не тем музам. Он больше не был храмом легконогой Терпсихоры, скорее уж храмом Марса.
На полу сидели хорошо сложенные люди – женщины и мужчины, одетые кто во что. И даже под роялем лежали, обнявшись, двое в трико и с теплыми гетрами на икрах. Люди пили чай, сплетничали, играли в карты и пищали портативными «игралками».
До меня не сразу дошло, что это – танцоры и миманс Императорского балета. И что позор своего плена мне придется делить с этими полубогами и полубогинями. А не с кем‑нибудь еще.
Тут, наверное, надо сделать маленькое лирическое отступление.
Пожалуй, Бабакулов отдал бы полжизни за возможность оказаться в таком плену. И мой незабвенный папаша тоже отдал бы (хоть и заявлял при всяком удобном случае, будто балет ненавидит за жеманство и отсутствие «подлинного реализма», и, дескать, знает доподлинно, что все танцоры – педики, а балерины – глупы как пробки).
Не говоря уже о миллионах настоящих, заядлых балетоманов Объединенных Наций, выстаивающих пятичасовые дежурства возле театров ради одного корявого автографа или пары сношенных до последнего предела балетных туфель. Многие из них не то что полжизни, а и всю жизнь отдали бы, не задумываясь.
Потому что звезды балета – они гораздо дальше от нашего брата, чем обычные, физические звезды.
Они, в отличие от астрономических объектов, располагаются по отношению к нам в ином измерении. И нам они не ровня.
Потому что они – совершенство.
|
|
Потому что они – это мы, но только такие «мы», какими нам хотелось бы себя видеть в самых смелых своих мечтах. Свободными от условностей кинетики и статики, божественно чувствительными и божественно бесчувственными одновременно.
Даже я – человек, видимо, в силу особенностей своей биографии, ко всему, что связано с театральными подмостками, показательно равнодушный, – это понимал. И, конечно, в иное время волновался бы не по‑детски.
Подумать только! В этом репетиционном зале, вот у той ножки рояля, например, может запросто обнаружиться Агриппина Дворецкая, самая обольстительная Одетта‑Одиллия, самая темпераментная Кармен Российской Директории, самая… самая… самая…
Может быть, вон та брюнетка с длинной косой, что сидит ко мне спиной и разминает плечи атлетически сложенному мужчине, и есть Алла Шевелева, та самая, что танцует Жизель и Аврору, Китри и Зарему, как будто законы физики ей не указ, та, чье лицо загадочно улыбается нам с каждой второй глянцевой обложки?
А вон та рыжеволосая дива, что сидит сейчас ко мне спиной и хрустит яблоком, это не Анна Гусарина, случаем? Нет?
А тот красавец – а вдруг это и есть Михаил Сирадзе, бессменный принц русского балета, Аполлон Мусагет, Ромео?
От таких мыслей в иное время у меня мороз по коже пошел бы обязательно. Но в тот день во мне что‑то очень капитальное перегорело.
Я лениво проплелся в указанный мичманом угол и уселся на свободный край положенного параллельно зеркальной стене ортопедического матраца (они были там вместо стульев) с отсутствующим выражением лица.
|
|
И хотя, как выяснилось очень скоро, ни Сирадзе, ни Гусариной, ни Шевелевой, ни уж тем более Дворецкой в том зале не было (прим «держали» отдельно, в роскошной гостиной для приемов, что располагалась палубой выше), мне стало даже чуть‑чуть обидно за свою бесчувственность.
Где трепет и восторг? Где чувство сопричастности чуду? Где дрожь в пальцах – от одного осознания того, что ты дышишь одним воздухом с небожителями?
А может быть, именно потому, что всего этого не было, со своими «ближайшими соседями», а точнее, соседками, танцовщицами кордебалета Татой, Тамилой и Люкой я быстро нашел общий язык.
Девчонки не скучали. Они пили чай с коньяком из термоса, играли в подкидного дурака, заливисто хохотали и ожесточенно злословили. Впрочем, закулисным злословием меня, сына великого Ричарда Пушкина, было не удивить – наслушался я его с пеленок.
Мое появление лишь раззадорило балерин. У них наконец‑то появился зритель и слушатель. И они принялись сплетничать с утроенным усердием, видимо, в расчете на овацию и крики «бис».
– Да что все заладили – «Дворецкая! Дворецкая!», – говорила Тата (ее имя я узнал, конечно, чуть позже). – Прыжка считай что нет, мах – завернутый, руки коротковаты…
– Зато она легкая, просто парит над сценой. И харизма у нее есть, понимаешь? – возразила Люка. Потом я, конечно, догадался, что возражает она в основном для того, чтобы у собеседницы был повод и дальше говорить гадости. Но тогда подумал: «золотое сердце»!
– Да что харизма! Пиар один… Вот если бы про тебя все газеты и журналы тридцать лет писали, что ты – Фея Совершенство, ты бы и сама рано или поздно поверила в то, что у тебя крылышки на спине отросли…
– Что ни говори, а Маша – она замечательная, хотя я лично «Щелкунчик» с училища не перевариваю…
– Маша! Ха! – оживлялась Тамила. – Да как ей вообще не стыдно? Маша‑то по сюжету ребенок совсем. А Дворецкая‑то уже, ха‑ха, шестой десяток разменяла… Вот злая колдунья Карабос – это ей самое то, и характер лепить не надо, характер уже подходит идеально…
– Тс‑с‑с! – благоразумная Люка приложила палец к губам.
– Можно подумать, тут кто‑то не в курсе! – строптиво дернула плечиком Тамила, обводя царственным взглядом сидящих в зале.
– А мне вот, девчонки, по душе Стояничева, – мечтательно «вбросила» новую кандидатуру Люка. – Вот в ком стать и грация! И мастерство! И темперамент!
– Один темперамент и есть, – проворчала Тата. – Шене и пируэты кривые, разве что набок не заваливается. Тело жидкое.
– И ноги кривые, – вставила Тамила. – Помню, «Раймонду» когда репетировали, Владимир Владимирович ее на нас напустил, чтобы она, значит, нас посмотрела. И что? Все три часа я от нее только и слышала: «Не высовывай язык! Не высовывай язык!»
– А что, ты правда высовывала?
– Кого?
– Ну… язык!
– Может, и высовывала. Но нельзя же все время к одному недостатку цепляться! – безапелляционно заявила Тамила. – Короче, репетирует она скучно. И танцует всегда в полноги. Халтурщица!
– Вообще, я с тобой не согласна, – нахмурилась Люка. – Для меня Стояничева – это вершина, идеал. И партнеров она себе всегда выбирает первый класс – Ким, Равич, Зелинский… Завидую, честное слово. Вот хотите знать, какая моя заветная мечта?
В ответ Тамила и Тата скептически скривились, но Люку это не остановило.
– Моя заветная мечта – «Спартака» с Зелинским и Кимом станцевать… Только представьте себе, девчонки, я – изысканная куртизанка Эгина. Я – сама нега, само обольщение… Я – и музыка. Божественный, божественный Хачатурян! – Люка сентиментально закатила глаза.
– Эгина тебе в самый раз. Такая же проститутище, как ты! – вполголоса добавила Тамила и они с Татой снова взорвались хохотом. Впрочем, Люка совершенно не казалась обиженной.
– И вообще, что ты в этом Зелинском находишь? – рассудительно затянула Тата. – Разве что держит хорошо. А вообще, на партнершу ему наплевать. Ему только бы сольный танец, да поскорее… И на репетиции он все время опаздывает!
– Можно подумать, ты не опаздываешь! – Люка злобно прищурилась. – Ты моего Зелинского не трожь!
– Ой‑ой‑ой! – жеманно заохала Тамила. – Какая любовь! Так чего же медлить? Ступай к нему прямо сейчас, времени у нас много свободного, скажи ему: так и так, высокого мнения о вашем творчестве, и хотя нос у вас сломан коровой Шевелевой, и хотя росточку в вас маловато, а плечи квадратные, вы мне и таким нравитесь. Главное не рост, а талант! Давайте «Даму с собачкой» вместе забабахаем. Вложим туда всю мощь наших нерастраченных чувств! Какие будут образы! Все ахнут! Госпремия в кармане! Ну же?! Чего расселась! Ступай!
– Вот еще! Я лучше к этому раненому летчику пойду, – фыркнула Люка, оборачиваясь в мою сторону. – И то толку больше будет…
Я не сразу понял, что под «раненым летчиком» имеюсь в виду я, Александр Пушкин.
В продолжение их бурного разговора я был погружен в философические раздумья.
Но не о войне, нет. Война мне осточертела.
А том, какие они смешные, эти девчонки. Каждой не больше шестнадцати. А спеси и напора – без меры и краю. О том, как забавно выглядят все их попытки представить себя передо мной бывалыми и циничными закулисными львицами, знающими цену всем примам и даже допотопный термин «пиар». Я догадывался, что весь их цинизм нужен только для того, чтобы скрывать отчаянный детский вопль: «Заметьте меня! Я талантливая, я молодая, я все могу, а чего не могу, – тому еще научусь!» Я чувствовал, что за напускной злобой прячется звериный страх остаться безвестной, страх всю жизнь проторчать в кордебалете, так никогда и не выбившись в солистки…
Поэтому я не сразу ответил на вопрос Люки.
– Кстати, а что вы тут делаете? Что‑то я вас не помню…
– Я?.. Вы ко мне обращаетесь?
– Ну к вам, конечно. Разве тут есть еще какие‑нибудь раненые летчики?
– Только я не раненый. С чего вы взяли?
– У вас какой‑то… какой‑то потрепанный вид… – объяснила Люка.
– Извините. Я только что из открытого космоса, – попробовал улыбнуться я.
– А вы славный, – заметила Тата.
– Хотите чаю с коньяком? – Тамила протянула мне термос.
В общем, мы подружились. И поскольку временем нас никто не ограничивал, пошли рассказы. В крепких, но пристойных выражениях, я поведал балеринам о бесшабашных атаках «Дюрандалей» и о своем чудесном спасении из зубатой пасти Великого Ничто, не забыв, естественно, выставить себя героем дня. Вкратце описал ход войны: девчонки, как выяснилось, были вообще не в курсе того, что происходило за бортом «Яузы». Высказал уверенность в том, что победа близка, хотя пожертвовать ради победы придется многим… В иные моменты я чувствовал себя прямо‑таки Белоконем. Но мне не было стыдно, я знал: настоящая правда этим хрупким хохотушкам просто не нужна.
Уверен, будь мои новые подруги не танцовщицами, а, предположим, певицами театра оперетты, к концу рассказа все три уже были бы влюблены в меня по уши.
Обстановка тому благоприятствовала.
Но в глазах балерин светилась вежливая неприступность, хотя и сдобренная искренней симпатией. Я знал, влюбиться в меня, пусть даже и на час, для них – вещь совершенно немыслимая, ибо балерины могут влюбиться только в таких, как они, – танцовщиков. И это – непреложный закон джунглей, недаром же артисты балета – еще более замкнутое сообщество, чем, к примеру, каста заотаров…
Впрочем, что мне было до их способности влюбиться, когда я не знал, что делать со своей?
В качестве ответного жеста, девчонки, темпераментно перебивая друг друга, рассказали мне о коварном плане чиновников Конкордии склонить Императорский балет к гнусной измене родине.
Оказалось, все то время, что «Яуза» в плену, их мягко, но непреклонно, то есть по методу кнута и пряника, склоняют к согласию поставить одноактный балет «Семь подвигов Исфандияра». Чтобы затем показать всю эту галиматью в Хосрове вместе со «Спящей красавицей» и сделать из этого события сладкую пропагандистскую конфетку. Дескать, вот: артисты Императорского балета теперь танцуют у нас свои и наши балеты. Шевелите, дескать, мозгами, граждане Объединенных Наций, мотайте на ус, кто тут в мире хозяин.
– Ты, Саша, даже не представляешь себе, какая блевота этот «Исфандияр»! – со свойственной себе прямолинейностью заявила Тамила. – Вот хотя бы взять сюжет. Сначала этот их Исфандияр убивает двух рогатых волков, потом двух львов, потом дракона, колдунью, злую птицу, затем вступает в единоборство с ураганом и, переправившись через реку, убивает злодея… м‑м…
– Злодея Гургсара, – подсказала Люка.
– Вот‑вот. Гургсара. Владимир Владимирович – это наш хореограф – он им сразу сказал: ну что тут ставить? Интриги – нету, драматургия – отсутствует…
– Я бы сказал, что драматургия несколько м‑м... однообразна! – с умным видом уточнил я.
– Но даже хрен с ней, с драматургией! – подхватила Тата. – Главное, что будем делать мы, красавицы и умницы? Изображать рогатых львов? А потом волков?
– А чего, из Гусариной нехилая волчица получилась бы, – в кулачок хохотнула Тамила.
– Мы же не чудовища! Мы – олицетворение красоты природы. Наши образы должны обогащать людей духовно, приобщать их к прекрасному, раскрывать перед ними богатейший потенциал музыкального и хореографического искусства, – имитируя штампованный, официозный конферанс, сказала Люка. Неудивительно, что мы все снова заржали.
Соседи стали поглядывать на нас с завистью – хоть и говорили мы шепотом, а обрывки нашего веселья все‑таки до них долетали. Многие навострили уши. Многие сами принялись обсуждать ту же тему.
В общем, мы доигрались – нам сделал предупреждение охранник и на целый час мы были лишены счастья трепать языком.
Признаться, я воспринял это ограничение стоически – от чириканья девчонок у меня начинала болеть голова.
Мы угомонились и принялись с исступлением играть в подкидного дурака. И хотя нехорошие люди, бывает, честят балерин «набитыми дурами», но в проигрыше отчего‑то чаще всего был я. Видимо, правда в том, что рядом с этими созданиями – вечными птицами и феями сцены – даже Альберт Эйнштейн не сохранил бы своей интеллектуальной мощи…
Пока Тамила тасовала колоду (а она не доверяла эту ответственную операцию никому: «ненавижу когда мухлюют», – говорила Тамила), я рассматривал зал – кто и чем развлекается в эту нелегкую годину. Может, если выживу, напишу воспоминания и заработаю кучу денег?
Эффектный, сложенный как греческий бог танцовщик массировал спину своему товарищу, сложенному как бог скандинавский.
Аккомпаниатор, позевывая в кулак, листал нотную партитуру (еще раньше Люка объяснила мне, что это – партитура «Исфандияра» и что под такую какофонию Императорскому балету не приходилось танцевать даже в брутальном двадцать первом веке, во времена засилья экспериментальных технобалетов).
Немолодая балерина с грустными глазами, что сидела напротив, уже во второй раз накладывала грим (вот сейчас закончит правую скулу и снова все смоет).
Ее подруга с лицом Женщины Трудной Судьбы бесстрастно починяла балетные туфли.
Двое упитанных актеров миманса жевали печенье – им‑то что, можно и набрать пару‑тройку кило…
И только автоматчики у входа, похожие как два единоутробных брата, стояли недвижимые, словно бы алебастровые, и колючими, ястребиными глазами рассматривали нас.
Иногда на губах одного из них поигрывала мечтательная полуулыбка. О чем он мечтал? Может быть, о том, как в Хосрове вся эта капризная братия, чей рацион состоит из сплошной икры и лесных орехов, им спляшет и споет во славу Родины? А может, об отдыхе в пансионате «Чахра»?
И все это удваивали, учетверяли, удесятеряли многочисленные зеркала.
А вот о том, что случилось с Колей Самохвальским после того, как его подбили, и о том, что вообще творится на рейде Фелиции, я старался не думать. Честно скажу: думать об этом мне было страшно.
Меня как раз одолела усталость и я даже задремал, когда яхта содрогнулась от носа до кормы, породив целую лавину звуков.
Звон, дребезжанье аварийной сигнализации, протяжный, заунывный скрип.
За стеной шумно обрушился штабель сценических декораций.
Мигнули, погасли и снова загорелись, но уже в треть прежней силы, лампы под потолком.
Балерины, разумеется, встретили перемены дружным визгом: «И‑и‑и‑и‑и!»
Кажется, палубой ниже ахнул взрыв. И почти полностью заглушенная переборками, полилась без передыху автоматная трескотня.
Охрана у входа действовала по уставу.
– Все – на пол, лицом вниз! Руки за голову!
В подкрепление своих слов, мичман‑боксер выпустил в потолок щедрую очередь, окатив наше нежное сообщество душем мелких зеркальных осколков.
Вот этого делать не надо было. Здесь он немного не рассчитал. Не просто перепуганные, но прямо‑таки осатаневшие от ужаса балерины вместо того, чтобы лечь на пол, со всей прыти бросились в стороны.
Одновременный скок этого ополоумевшего стада, знающего толк в прыжках, совпал с очередной неожиданностью. Силовой эмулятор тяжести отключился – или, скорее, был отключен.
На борту яхты наступила полная невесомость.
Балерины взлетели в воздух! А за ними – печенье и карты, пузыри чая, коньяка и кофе, партитура и аккомпаниатор, танцоры божественного происхождения и целая стая балетных туфель! И я вместе с ними! И оба клона‑часовых!
Причем напарник «боксера», не сообразив, что же вообще тут, дэвы вас всех раздери, происходит, выдал фразу поистине историческую:
– Отставить эти ваши балетные штучки! Выполнять приказ: на пол!
Сам он при этом оказался уже в аккурат под потолком. А «боксер» пересекал по наклонной вмиг замусорившееся воздушное пространство зала, направляясь почти точно ко мне. Разумеется, это была чистая случайность: ему, стражу, следовало бы находиться на боевом посту у входа, а не летать тут, в исторически обреченной человеческой каше.
К тому моменту я уже сообразил, что происходит. Похоже, сопротивление клонов в космосе было наконец‑то полностью сломлено. Штурмовые флуггеры «Геккон» подошли к яхте и присосались к ее борту. После этого обшивка была вскрыта кумулятивными резаками и рота осназ растеклась по коридорам. А для того, чтобы дезориентировать противника, осназовцы первым делом захватили и отключили силовой эмулятор. Они‑то обучены действиям в невесомости, у них есть ракетные ранцы и другие примочки – чего о противнике не скажешь. И это верно.
А поскольку я соображал в этом направлении раз в десять быстрее балерин и в два раза быстрее наших охранников, следующая мысль возникла у меня пренеприятная: да ведь клоны могут прикрыться балетной труппой, как живым щитом! И, держа под прицелом наших Одетт, потребовать от осназа убраться. А то и вовсе: сложить оружие.
Ох, до чего же мерзкие могли получиться торги! А уж кровавые – будьте уверены.
Из двух зол надо выбирать меньшее.
Когда «боксер», нелепо размахивая автоматом, как веслом, оказался возле меня, я схватился за его оружие двумя руками и, уперевшись ногой ему в грудь, с силой оттолкнул от себя.
Все это выглядело со стороны довольно нелепо, но своего я добился: автомат стал моим.
Чем я незамедлительно воспользовался, выстрелив в мичмана.
Нас унесло в разные стороны: я под воздействием отдачи полетел в одну сторону; он, под воздействием пули – в другую. Вокруг подстреленного, хрипящего клона закружились красные пузыри крови.
Какое счастье, что на этом все закончилось! Потому что стоило второму охраннику вступить со мной в настоящую перестрелку – и несколькими танцорами Императорского балета точно стало бы меньше.
Но в этот момент в зале появились двое вооруженных до зубов осназовцев с реактивными ранцами.
«Пах‑пах», – и второй клон закружился под потолком с дулом автомата во рту.
Вероятно, на счетчике его боеприпасов светилась цифра вроде двойки. Плену он предпочел смерть.
– Младший лейтенант Александр Пушкин, эскадрилья И‑02! Был сбит в космосе, взят в плен при помощи ремонтного бота «Яузы», содержался с балеринами. Услышав звуки боя, завладел оружием, уничтожил… убил вот… кажется… – Я почему‑то смешался и показал на клонского мичмана в окровавленной форме, над которым склонился осназовец с красным крестом на нарукавной повязке.
– Майор Свасьян, – моложавый парнишка в бронескафандре протянул мне руку. – Молодец, младший лейтенант. Хватка есть. Молодец! Поздравляю с освобождением из плена!
С виду он был лишь на пару лет старше меня. Тем удивительнее его карьерный рост! Ведь южане обычно мужают и как‑то матереют раньше славян. А даже у русско‑русских майоров на висках частенько серебрится седина.
– Требуется ли моя помощь, товарищ майор?
– Уже и моя‑то помощь не требуется. – Осназовец широко улыбнулся.
Кажется, это был первый боец отрядов особого назначения, который с первых же слов стал мне симпатичен. Прежде мне попадались только свирепые бульдоги. Правда, то все были ефрейторы да сержанты, с майорами мне знакомство водить не случалось.
– Как прошло? – спросил я для приличия.
– Как в уставах писано. У нас двое тяжелораненых – вот и все потери. К счастью, сразу после захвата яхты клоны убрали с нее лучших своих бойцов обратно на «Балх». Охрана тут была в основном из флотского инженерно‑ремонтного полка, который базируется на Вару‑8. Они тут и балерин сторожили, и маршевый двигатель чинили. Ну а ремонтники, сам понимаешь, не вояки.
– Что же вас так долго не было? Я думал, вы уже давно высадились, только вас блокировали где‑то.
– Нет, мы только что с «Трех Святителей». Там целая история вышла…
Силовой эмулятор уже включили. Благодаря старому доброму «g» мы твердо стояли на полу. Вот, кстати, еще один атрибут непомерной роскоши той волшебной яхты: полная тяжесть вместо привычной для военных кораблей половинки!
Мимо нас осназовцы, как заботливые гувернантки, вели по коридору, приобняв за плечики, заплаканных танцовщиц. Плакали все – и не только девушки! Плакали от испуга, плакали от счастья.
Кто‑то в глубине души наверняка печалился, что романтическое приключение так стремительно завершилось. И не видать им теперь ни Хосрова, ни нового, хотя и дурацкого, балета. А на Земле интерес к ним сейчас будет только у журналистов. Ведь все мужчины, все поклонники, все зрители ушли на войну! (Я не берусь утверждать, что они думали именно так, но ясно же, что мозги людей искусства – благодатная почва для незабудок, ромашек и орхидей всех цветов и размеров.)
Два полубожественных существа мужского пола тоже пустили по слезе. При этом античный полубог заботливо поддерживал под локоток полубога скандинавского.
Стройная немолодая солистка билась в неуместной истерике: ах, моя пудреница! вы не видели моей пудреницы?! я никуда без нее пойду! вы слышите? никуда!
Тамила и Люка подскочили ко мне и, на зависть майору, зацеловали буквально до полусмерти, размазывая по моим щетинистым щекам слезы, сопли и помаду. Тут же объявилась и Тата с камерой. Мы снялись на память.
Затем я благородно намекнул девочкам, что главный виновник торжества – майор Свасьян. Они снялись и со Свасьяном тоже.
Несмотря на уговоры осназовцев, погрузка на флуггеры шла нерасторопно. Довольно быстро выяснилось, что, даже уложив Императорский балет в четыре штабеля, никак не выйдет вывезти всех одним рейсом. Вначале эвакуировали руководство, хореографа с ассистентами, солистов и солисток первой‑второй‑третьей значимости. На повторный рейс оставался собственно осназ и примерно половина кордебалета. Хоть меня и пытались впихнуть довеском в последний флуггер как – блестящая формулировка! – «приравненного к раненым» пилота, я решительно отказался.
Пока флуггеры совершали первый рейс, Свасьян, которого просить два раза не надо было, просветил меня относительно событий последних часов.
– Там карусель вышла такая, что страшно вспомнить. Ваши все никак не могли добить «Балх» (под «вашими» он имел в виду, конечно, истребители). Тем временем несколько торпедоносцев клонов все‑таки прорвались к «Трем Святителям». Их все сбили, но они успели выпустить торпеды и как назло угробили две катапульты, с которых собирались взлетать наши штурмовые флуггеры. Посадочной палубе, сам понимаешь, тоже досталось. Тем временем «Атур‑Фарнбаг» удирал от наших торпедоносцев. Ему крепко досталось, но добить его не смогли. За ним погнался «Кавказ». Штурмовики и торпедоносцы начали возвращаться на «Три Святителя». Принимали их медленно. Все, кто живой, боролись с пожарами на борту авианосца. Даже нас задействовали – у нас бронескафандры хорошие, в любой огонь войти не страшно. Тем временем нужно было еще спасать экипаж «Удалого». Этим занимались фрегаты.
– Так «Удалой» погиб?
– Считай, что да. Он был еще полетал, после ремонта. Но в Х‑матрицу он войти не может, а когда ж его ремонтировать‑то? Экипаж сняли, а корабль взорвали, чтобы клонам не достался. Нас тоже хотели послать к «Яузе» на фрегатах, но пересаживаться было долго. К тому же одно дело – ворваться на борт яхты со специального флуггера, другое – через обычный кессон. Ты пойди еще состыкуйся!
– Скажите, товарищ майор, а про Николая Самохвальского, пилота истребителя, вы ничего не слыхали?
(Собственно, это было единственное, что меня по‑настоящему интересовало – кроме, разумеется, судеб других мужиков из И‑02. Но из‑за своей вежливости я был обречен выслушивать из уст словоохотливого майора полный отчет о сражении.)
– Как фамилия, говоришь?
– Самохвальский.
– М‑мм, там отличился какой‑то молодой лейтенант, пилот истребителя, да… Но фамилию вот не запомнил. Кажется, не такая фамилия. Что‑то кошачье. Котиков? Кошкин?
– Подождите, товарищ майор… – Я не смел поверить своему счастью.. – Котенок?
– Да, точно! Я еще подумал: чудная фамилия, Котенок. Как щенок почти. Немужская, невоенная фамилия, да.
– Так это не фамилия, это позывной! Прозвище, которое пилот получает в бою. Обычно совпадает с символом или рисунком на…
– Не учи ученого.
– Извините… Так что этот Котенок, что он?
– Кто он? Герой дня, дорогой мой! Герой дня – никак не меньше! Не знаю подробностей, успел только краем уха о нем услышать. Но чистое чудо! Чистейшее!
– Он жив?!
– Да жив он, жив. Что ты так распереживался? Он тебе брат?
– Почти как брат, товарищ майор. Мы с Колей учились вместе, с первого дня. И джипсов вместе били.
– Понимаю. – Свасьян погрустнел. – А я своего названого брата на Махаоне схоронил, неделю тому… Эх, ладно, мертвые – к мертвым! Слушай, младлей, о своем Коле. Во время боя он исчез. Кто‑то видел, как его поврежденный истребитель падал на Фелицию. Записали его в пропавшие без вести. Ясно было, что в лучшем случае ему повезет катапультироваться. А уж истребителю точно конец. И вот, спустя несколько часов радары «Трех Святителей» видят, что к «Яузе» приближается одинокий флуггер. Думают: ну точно, конкордианец. И на «Балхе», наверное, тоже так думали. А когда сообразили, что это все‑таки наш, российский истребитель, было уже поздно. Шарахнул он ракетой – и сразу к «Трем Святителям»! И так удачно шарахнул, что «Балх» тут же и притух. Еще секунду назад ловили импульсы его радаров наведения, а тут вся его противокосмическая оборона как умерла. Крепко нам этот твой Коля помог, ай крепко!
– Так он теперь на авианосце?
– Да. Отчитывается перед командованием, как это ему так повезло невероятно. Дырку под медаль готовит!
– И ведь действительно чудо…
Пока мы с майором разговаривали, контрольная группа осназовцев собрала трупы конкордианцев и трофейное оружие. Поскольку во втором рейсе на флуггерах должно было еще оставаться местечко, всё это было решено вывезти.
И вот, в очередной раз мазнув неприязненным взглядом по изувеченным беспощадным оружием осназа телам, я вздрогнул.
Господи! Риши! Как я мог забыть!
– Здесь все? – спросил я у сержанта, который тащил охапку легких клонских автоматов.
– Все. Кто в пристойном виде сохранился. А есть такие, от кого только мокрое место осталось, гы, – ухмыльнулся он. – Жаль, блин, мы ведер с собой не прихватили!
И он жизнерадостно заржал.
Тут к майору подбежал с докладом один из командиров взводов. Обращаясь к нему не по уставу, то есть типично по‑осназовски, он сказал:
– Батя, с флагмана передали: появились новые корабли противника. Вероятно, по вызову «Атур‑Фарнбага». Два линкора и эскортный авианосец с очень сильным сопровождением. Идут на нас полным ходом. Сейчас вернутся наши флуггеры, приказ: погрузку провести в ускоренном темпе. Третья эскадра намерена спешно покинуть рейд Фелиции. Зря мы с этим возились. – Лейтенант небрежно пнул ближайший труп. – Придется бросить.
(Среди примерно двадцати мертвых клонов Риши не было – где же она?!)
– Майор, я сейчас, – пробормотал я. – Мне срочно надо…
– Куда это? – Свасьян не то чтобы подозрительно, но с явным интересом заглянул мне в глаза.
– В туалет. Дурно мне… Тошнит… Сейчас вернусь…
Я притворялся как мог. Но актерским талантом я обделен.
– Саша, блюй здесь, – тихо сказал он. – Мы не обидимся.
– Знаю… Не могу… Мне не только за этим…
– Не знаю, что ты надумал, – еще тише сказал Свасьян. – Но ждать тебя мы не будем. Вот, возьми пистолет на всякий пожарный. И чтобы через пять минут был здесь. Понял?
– Да… Так точно, товарищ майор!
Памятуя предупреждение Свасьяна, по яхте я перемещался исключительно бегом.
«Хороша была галера: румпель был у нас резной, – сцепив зубы, бормотал я. – И серебряным тритоном нос украшен был стальной».
От усталости и голодного одурения у меня почти не осталось слов. В голове крутились обрывки из нелюбимого мною после истории с разбомбленной Киртой певца маскулинности и англосаксонского милитаризма.
«Галера» и впрямь была когда‑то хороша. Даже на престижных пассажирских звездолетах коридоры обшивают довольно банальными материалами. Обычно каким‑нибудь огнестойким полимером. Ну, пробкой синтетической. На некоторых русских и испанских титаниках, по слухам, используют сафьяновые обои – чем компании‑судовладельцы вроде «Дежнев и Наследники» ужасно гордятся.
Так то какой‑то сафьян. И только на палубе люксов.
А вот на «Яузе», даже в районе ходовой рубки, коридоры были облицованы драгоценным охряным ясенем с Клары. Настоящим! А на полу, под коврами из какого‑то убойного (прозрачного!) и, думаю, тоже натурального инопланетного волокна, угадывался… паркет!
Да таких кораблей – с паркетом в коридорах для экипажа – на все Объединенные Нации наберется, наверное, десятка полтора.
«Яуза» была настоящим произведением искусства. Честно говоря, даже если бы у яхты на борту не было ни одной балерины, соображения национального престижа все равно требовали бы кровопролития за ее коридоры, облицованные охряным ясенем, и каюты с янтарными потолками. Это же целый летающий Эрмитаж!
Блуждающие гранаты‑волчки, аморфные мины, пули‑дуры и прочие виды интеллектуального и безмозглого оружия в этих отсеках яхты почти не безобразничали.
Но совсем недавно здесь побывало контрольное отделение осназа. Оно утилизировало последние запасы взрывчатки, разнося вдребезги хоть и герметичные, но довольно легкие переборки, которыми коридор был автоматически перекрыт полчаса назад по пожарной тревоге.
Осназ искал недобитых клонов и недоспасенных балерин. Вторые здесь не водились, а первые были найдены в количестве четырех человек. Об этом можно было судить по примерным контурам конечностей и некоторых внутренних органов, размозженные фрагменты которых в живописном беспорядке покрывали залитые кровью стены и потолок обезображенного до неузнаваемости помещения для отдыха экипажа.
От двери остался только опаленный комингс. Паркет и деревянная облицовка напротив дверного проема были превращены в мелкую щепу.
«…И серебряным тритоном был украшен нос стальной», – повторил я.
Какое спецоружие способно на такое. Не знаю. Знаю только, что если бы не вопрос, ради ответа на который я прибежал сюда – хотя и не имел права этого делать, – я, не дожидаясь рвотных спазмов, сломя голову бросился бы прочь.
Но поскольку я искал Риши, мне предстояло определить, нет ли в этой братской могиле и ее останков тоже.
В Академии, уже на четвертом курсе, у нас были тренинги на психологическую устойчивость в бою. Говорили, что оборудование и методика разработаны в основном для танкистов и пехоты, но особой директивой Генштаба их ввели во всех военных академиях без разбора.
Тренинги такие. Кадета одевают в скафандр и запускают в большой ангар. В ангаре при помощи мастерски сработанных декораций, андроидов, свето‑ и пиротехники имитируются различные «пространства боя». Например: разрушенная казарма на Луне. Или горящая полетная палуба авианосца. Или руины обычного колониального города.
Задача: пройти ангар из одного конца в другой. Не за какой‑то определенный срок, а просто: пройти. Преодолевая завалы и очаги пожаров, протискиваясь между раскаленными балками, ступая по трупам с вывороченными наружу кишками. Если надо – переправляясь через реки пламени по прогоревшим остовам школьных автобусов или погружаясь по самую макушку в грязную, бордовую от крови жижу, застоявшуюся в воронках. И оставляя умирать под обломками тяжелораненых, которые тянут к тебе руки и зовут на помощь: по‑русски, по‑гречески, по‑японски.
Неподалеку может взорваться мина‑имитатор. Или бочка с танковым топливом.
А скафандр, который на тебе надет, – непрост. Подчиняясь радиокоманде невидимого инструктора, в самый неподходящий момент на нем лопается стекло – и в нос шибает гарью, трупным смрадом, городской клоакой. Или вдруг расходится в стороны многослойная армированная ткань скафандра и на землю… вываливаются твои собственные кишки. Имитация кишок, конечно, но многие после таких приколов начинали задумываться: «А не пошла она куда подальше, эта армия?»
Собственно, для того, чтобы отсеять чересчур нервных и нежных, тренинги и ввели. Потому что натренировать человека на спокойное восприятие ужасов войны – невозможно.
В чем я вновь убедился, обследуя влажные, тяжелые ошметки формы и покореженные знаки различия в том проклятом, зачищенном осназом помещении.
Два левых мичманских погона, одно удостоверение личности с фотографией смуглого дема в белой пилотке медслужбы (большая часть фото обуглилась – в частности, погоны) и нагрудный знак комендора‑снайпера. Вам это о чем‑нибудь говорит?
А меня заставило петь, плясать и веселиться.
Риши Ар – капитан. А не мичман.
Риши Ар – кто угодно, только не офицер медслужбы. Потому что когда я видел ее на дисплее, пилотка на ней была синяя.