«Эх, будь я настоящим уголовником, девчонке не поздоровилось бы», – вздохнул конструктор.
Эстерсон выдвинул лезвие и проткнул первый волейбольный мяч…
… Он проделал все необходимые манипуляции в шальном, пьяном азарте. Он прихлопывал и даже пританцовывал, когда пена выползла из баллона, он визжал и подпрыгивал, как школьник, остужая пенный вулкан, он ожесточенно сквернословил, когда кромсал пенную тушу.
А когда Эстерсон все‑таки выбрался из камеры и ступил на первую ступеньку лестницы, на душе у него стало спокойно.
Дверь в подвал оказалась открытой. Может быть, это Полина дала ему фору, а может – и, конечно, это было куда более вероятно, – просто забыла закрыть ее по пьяной лавочке.
После бури на станции было тихо, как в столице Конкордии на День Огня. Эстерсон медленно шел по плиткам садовой дорожки и вслушивался в звук своих шагов.
Туп‑туп‑туп. Туп‑туп.
Теперь, когда он совершил свой маленький подвиг, он мог признаться себе: план был не ахти каким. И только чудом он теперь туп‑тупает.
Потому что срок годности пены окончился год и два месяца назад.
Потому что баллон с криагентом был неполным и его едва хватило на то, чтобы охладить хотя бы тот кусок пены, который теснил решетку.
Потому что нож мог сломаться еще в самом начале экзекуции, а он сломался лишь в самом конце, когда остаток пены можно было порвать и голыми руками.
«Не иначе, как кто‑то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции – туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»
Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет – Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!
Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.
|
|
Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.
«А может, ну ее к лешему? – вдруг подумал Эстерсон. – Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу «дружбу»…
Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.
Ему больше не хотелось делать ничего здравого.
Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.
Инженер остановился посреди гостиной и прислушался – в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина – от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.
Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).
Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.
Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.
Такой домашний запах герани…
«Ничего плохого не случится», – несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.
– Руки за голову! Я сказала, руки за голову!
Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута – он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто‑часто дышать ртом. Что происходит?
– Вставай, мать твою! Иначе стреляю! Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.
Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай‑Болтай? Эх, пьянство…
|
|
– Считаю до трех. Раз… Два…
Пора что‑то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.
– П‑Полина, н‑не надо, – прохрипел он.
– Вставай, я кому сказала! – заорала Полина. – Чего развалился, тварь?!
Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь – некрасивого, больного, немолодого мужчину.
– Где‑то я это уже видел, – тихо сказал Эстерсон. – И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!
– Нe надо мне тут никакой истории! Последний раз тебе повторяю!
«Ну вот. Мы снова на «ты»…»
Полина, вчерашняя смешливая Полина, та самая, которая артистично подцепляла оливку на кончик языка, а уж затем отправляла ее в рот, закусывая водочку, теперь сменила амплуа на разъяренную фурию.
Черные волосы растрепаны и не причесаны, веки – красны, губы сухие. Одежда мятая, словно бы она на ночь не раздевалась (а ведь и не раздевалась).
– Что случилось, Полина? – умоляюще спросил Эстерсон, поднимая глаза.
– Это ты должен мне сказать, что случилось! Что ты тут делаешь, сукин ты сын?
– Ну мы же вчера договорились…
– О чем?
– Как это о чем? О том, что я выберусь из вашей глупой тюрьмы…
– Ничего мы не договаривались! Мы просто трепались! Понимаешь, трепались?! – выкрикнула Полина. – Кто мог знать, что ты это всерьез?!
|
|
– Ну и напрасно. Потому что я действительно инженер. И выбраться из вашей клетки для меня – не проблема.
– И как только тебе не стыдно! – Полина, казалось, не давала себе труда прислушиваться к тому, что там бормочет Эстерсон. – Как не стыдно, тварь ты эдакая!
Тут уже не выдержал Эстерсон. Он уселся на корточки и, глядя Полине прямо в глаза, сказал:
– Почему это мне должно быть стыдно? Я что, описался? Или, может, кучу тут навалил в уголку? Что вообще случилось, госпожа Пушкина? Вчера вы обещали мне, что не будете возражать, если я выберусь из‑за решетки в подтверждение своей, как бы это сказать, квалификации. Конечно, вы не рассчитывали на то, что мне удастся это сделать. Но, с другой стороны, я вас за язык не тянул!
– И чего ты вообще сюда приперся? Шел бы себе на все четыре стороны! Вылез – и до свидания!
– Если это вас так раздражает, то я сейчас же уйду. Клянусь.
– Нет уж. Теперь поздно. Таких, как ты, нужно… Их нужно… – Полина замешкалась, подбирая слова – не всякому волнение придает красноречия.
– Расстреливать? – ледяным тоном подсказал Эстерсон.
– Да что угодно! Лишь бы вас таких не было!
– В таком случае вам нечего волноваться. Один сеанс связи с консульством – и меня нет.
– Правильно. Все правильно. Вставай и пошли.
– Куда?
– В подвал.
– Не пойду.
– Пойдешь!
– Нет.
– Я тебе сейчас «не пойду»! – Полина с остервенением щелкнула затвором карабина.
Но Эстерсон даже бровью не повел – разве что стал еще бледнее.
Он остался сидеть, где сидел, неотрывно глядя на Полину. Что это на нее нашло? Как из милой смешливой дамочки, которая еще ночью рассказывала уморительные русские анекдоты про поручика с непроизносимой для шведской гортани фамилией Ржевский, она превратилась в остервенелое существо, которое не желает слушать никаких аргументов, которое не воспринимает ничего, кроме своих аффектов, своих тревог и страхов…
Страхов…
Между прочим, очень правильное слово. В первую очередь она испугана.
Испугана тем, что человек, которого она оставила ночевать за решеткой, теперь очутился у нее дома, рядом с ее спальней.
Испугана своими мыслями о том, что мог бы сделать этот мужчина с ней, пока она была беззащитна. И то, что он ничего не сделал – не изнасиловал, не убил, не ограбил, – нисколечко ее не успокаивает. Потому что страх не слушается никаких доводов. Он – сам по себе.
Она испугана тем, что в ее доме – мужчина. Одинокие женщины всегда боятся мужчин. А особенно же они боятся тех мужчин, которые хоть немного им нравятся…
Последняя мысль несколько ободрила Эстерсона и он улыбнулся. В полрта, но все‑таки улыбнулся.
– Чего ты скалишься? Не слышал, что я сказала? – с нажимом сказала Полина.
– Хочешь – стреляй, – хладнокровно бросил Эстерсон. – Но в подвал я больше не пойду.
– С каких это пор ты мне тыкаешь?
– С сей минуты. Я больше не буду называть тебя на «вы». Ты этого не заслужила. А теперь – немедленно связывайся с консульством. Скажи, что опасный уголовник Роланд Эстерсон, тот самый, который убивал и грабил честных граждан, пойман при попытке к бегству и изолирован от общества на твоей станции. Можешь даже наручники на меня надеть, для верности. Если они у тебя есть. А если нет – можно связать меня бельевой веревкой. Вон их там сколько, во дворе. Бери любую. Я подожду.
Несколько секунд Полина смотрела на Эстерсона в тихом бешенстве. Казалось, она по‑прежнему ничего не слышит и не видит – кроме своих страхов.
Эстерсон стиснул зубы и опустил глаза – его импровизированный монолог был хорош. Но цели он, видимо, не достиг. Не хватило убедительности.
Но когда Полина, по‑птичьи резко всплеснув руками, швырнула карабин на дощатый пол и, закрыв глаза рукой, разрыдалась, Эстерсон понял: его услышали.
– Ну что вы, Полина, что вы… – приговаривал Эстерсон, робко поглаживая немытые кудри своей неожиданной русской знакомой. – Я не хотел вас расстроить. Я совсем не хотел вас расстроить…
– За годы… годы одиночества на этой… чертовой… базе… – всхлипнула Полина. – Я стала… форменной… истеричкой…
Они сидели у пылающего камина и пили горячий черный чай.
На придирчивый вкус Эстерсона чай был не ахти каким – сладковатым, вонял сеном и консервантами. Но общество Полины способно было искупить недостатки всякого продукта.
Обычно они разговаривали до полуночи, сопровождая свои чайные церемонии поеданием галет и варенья из местной ягоды круш, напоминавшей по вкусу вишню, а по виду – красную смородину. Время от времени Эстерсон подкладывал в огонь символических дровишек (ведь было еще совсем не холодно, даже по ночам), а Полина бегала к холодильнику за новой порцией сладкого.
Эта идиллическая картина повторялась с небольшими вариациями уже двенадцать вечеров подряд. Но Эстерсон и Полина не жаловались на недостаток тем – им многое нужно было рассказать друг другу.
И лишь одна мысль тревожила теперь Эстерсона по‑настоящему. А именно, что будет, когда в его «Сигурде» сядет последняя батарейка.
«Неужели придется выучить русский?» Впрочем, эта перспектива Эстерсона скорее бодрила, чем пугала.
В тот вечер они говорили о катастрофе. Той самой, после которой Полина осталась единственным гуманоидом в округе.
Все то время, что он прожил на биостанции, Эстерсон избегал спрашивать о несчастье. Он не хотел бередить раны и без того нервной Полины, справедливо полагая, что она сама расскажет, когда найдет нужным.
И такой день наступил.
К этому дню и Эстерсон, и Полина уже привыкли к откровенным разговорам. Эстерсон без утайки рассказывал ей о себе: о нравах в дортуаре частной школы для мальчиков имени Оксеншерна, об Эрике и своем первом браке, о «Дюрандале» и о бегстве. Полина слушала очень внимательно и вдумчиво. Разве что иногда задавала вопросы, которые можно было запросто назвать бестактными и при желании на них обидеться.
«Так что получается, вы больше десяти лет того… не были с женщиной?» – спрашивала Полина, прищурившись, как профессиональный психоаналитик.
Или: «Скажите мне, Роланд, если бы сейчас тут оказался ваш сын, Эрик, у вас хватило бы духу рассказать ему все, что вы рассказали мне?»
Но Эстерсон и не думал обижаться. Он чувствовал: здесь, на Фелиции, обычные человеческие представления о том, что можно спрашивать, а что – нельзя, не очень‑то работают. Здесь, на Фелиции, можно и нужно говорить обо всем.
– К началу проекта у нас здесь подобралась славная компания… Я, мой муж Андрей, инженер обслуживания глубоководных модулей, профессор Валаамский, руководитель проекта, его, так сказать, невенчаная жена и секретарь Витусик, кстати, молодая аспирантка кафедры астрозоологии. А также помощник Валаамского Константин, специалист по инопланетному интеллекту, и его коллега (а заодно любовник) Гоша…
– По‑моему, очень удачно… Каждой твари по паре, – с иронией прокомментировал Эстерсон.
– Без этого нельзя, – серьезно сказала Полина. – В экспедицию всегда подбирают более или менее стабильные пары. Чтобы народ не начинал психовать на почве… на почве секса.
– Но ведь все равно психуют? – предположил Эстерсон.
– Конечно. Но гораздо менее охотно. Так вот, – продолжала Полина, – о том, чтобы психовать, никто из нас и не думал. Во‑первых, мы отхватили солидный грант и просто купались в деньгах. Про деньги – отдельная песня. Но предупреждаю, она длинная.
– Люблю длинные песни. Тем более про деньги. Рассказывайте. – Эстерсон поощрительно махнул рукой.
– Ну значит, слушайте. Профессор Валаамский, светило астробиологии и заведующий соответствующим факультетом Московского национального университета, в свои семьдесят шесть лет был на пике славы и успеха. Он читал лекции, за каждую из которых получал больше, чем менеджер сталелитейного цеха за месяц. Он вел научно‑популярную передачу на канале «Знайка», писал книги и воспитывал молодежь. Спроси любого студента, кто у нас астробиолог номер один? Каждый тебе ответит: Валаамский. Его приглашали на кремлевские банкеты, ему давали госпремии к каждому юбилею и вообще держали за мудреца всероссийского масштаба, открывающего глаза общественности на тайны инопланетной жизни…
– Вот это да! Прямо даже завидно!
– Надо сказать, такие люди, как Валаамский, никогда не ездят в экспедиции. Зачем им дурная экзотика дальних странствий? Их и в столицах неплохо кормят. И Валаамский никогда бы не сподвигся тащиться в этакую даль, если бы не Витусик. Ее со студенческой скамьи распирали идейки, а в ее близоруких карих глаза горел эрос познания. Правда, она была на пятьдесят лет моложе Валаамского. Но, как сказал мой гениальный однофамилец, любви все возрасты покорны. Как водится в таких случаях, страсть была быстрой и всепожирающей. Запахло разводом и, соответственно, скандалом. Четверо внуков Валаамского подали на Витусика в суд (за то, что она якобы присваивает научные достижения профессора, пользуясь его любовной рассеянностью). Жена принялась травить ее через Общество Защиты Нравственности и через прессу… И тогда Валаамский принял единственно верное решение: на свободу! Подальше от оков цивилизации! Назад, в молодость. А что делают биологи, когда они молоды?
– Лазают по малоисследованным планетам.
– Именно! В общем, высокие покровители, сочувствующие престарелому Ромео, тут же накидали Валаамскому денег. И хотя исследовательский проект был состряпан на скорую руку, и никто толком не понимал, чем же можно заняться на этой самой Фелиции, Валаамский с энтузиазмом принялся за подбор кадров. Так как сам профессор вовсе не собирался пахать тут на ниве науки – у него были дела и поважнее, – он серьезно подошел к тому, чтобы с ним работали профессионалы только высшего класса. Должен же кто‑то делать всю черную работу? Давать результаты, под которыми будет не стыдно подписаться самому Валаамскому?!
– Так в состав экспедиции вошла астроботаник Полина Пушкина.
– Роланд, сколько можно вам повторять, что я не астроботаник, а астробиолог? – Полина наморщила нос и сделала вид, что сердится.
– Извините, Полина. Просто мне ужасно хочется написать рассказ с названием «В плену у астроботаника». Описать там все – как мы познакомились, что было дальше, ну, приврать, конечно, чтобы читать было интереснее… Эх, жаль у меня совсем нет литературного таланта… А ведь название, по‑моему, такое удачное, а? – Эстерсон лукаво подмигнул.
– По‑моему, «В плену у астробиолога» звучит ничуть не хуже, – проворчала Полина. – Но мы снова отвлеклись. Когда Валаамский предложил мне отправиться на Фелицию, я сначала отказалась. Мой круг интересов к тому времени уже сформировался и расширять его мне было лень. Меня интересовали в основном планеты Синапского пояса. И хотя на Дурге погибла моя мать, меня это не останавливало – скорее даже распаляло. Месяца три я изображала из себя недотрогу, решительно отказывая профессору в устной и даже письменной форме. Но деньги заканчивались, мой контракт подходил к концу, а достойных предложений все не было. Мой муж Андрей тоже сидел на мели. И тогда я пошла на маленький шантаж. Я поставила Валаамскому условие: или мы с Андреем оба получаем немаленькие зарплаты по проекту и тащимся на эту долбаную Фелицию, или я остаюсь при своих. И, представьте себе, Валаамский согласился. Впрочем, что ему, это ведь были не его личные деньги!
– Вы его любили? – вдруг спросил Эстерсон.
– Кого, Валаамского?
– Нет, Андрея.
Полина ненадолго замолчала. А когда она заговорила вновь, голос ее показался Эстерсону совсем чужим:
– Любила. Но в какой‑то момент я отчетливо осознала: мы скорее друзья, чем супруги… Словом, мы практически не занимались любовью… Предпочитали профессиональные разговоры… Неудивительно, что у нас не было детей – ведь они не из разговоров получаются…
– Извините, что спрашиваю…
– Ничего. То есть спрашивайте на здоровье, – горько усмехнулась Полина.
– И что? Это вы с мужем строили все эти милые домики? Копали котлованы под бассейны?
– Еще чего не хватало! Когда мы прибыли сюда, здесь все было в полном ажуре! «Спецдальстрой» соорудил биостанцию за считанные дни! В общем, когда у проекта есть деньги, а начальство далеко, занятия наукой превращаются в отдых. Жилые помещения – отдельно, лаборатории – отдельно, выходные не фиксированы, а это значит, что выходным может быть объявлен любой день. Зал для танцев, зал с тренажерами, оздоровительный центр с криосауной… Здесь был даже розарий. (Валаамский внес в смету и его, ведь Витусик обожала розы!) Сейчас на месте розария я разбила картофельные грядки. Но тогда об огородах никто и не думал. Все жили одной только наукой! Взахлеб говорили о внеземных формах разумной жизни! О фауне и флоре местных океанов! Горели энтузиазмом…
– Мне знакома эта картина. В Санта‑Розе я даже подумывал о приборе, измеряющем уровень энтузиазма моих сотрудников… – задумчиво сказал Эстерсон.
– Если честно, настоящий энтузиазм имелся только у нас с Гошей. Остальные его симулировали. Причем Гоша кипел идеями с самого начала (недаром же он сам напросился к Валаамскому). А я неожиданно вскипела на второй неделе одуряющего безделья. Тогда, плавая на скафе, я впервые увидела капюшона… Он был совсем детенышем, как я теперь понимаю. Это существо – я назвала его Бяшей – меня совершенно очаровало. Но главное, факт его разумности в общем‑то не подлежал сомнению! Мы, конечно, пытались общаться с Бяшей, но, увы, почти не понимали друг друга! В общем, мы с Гошей принялись за дело. Конструировали тесты, дрючили частотные анализаторы, пытались вычленить из Бяшиного ультразвукового лепета повторяющиеся конструкты, составляли громадные фонотеки, чтобы впоследствии использовать их для создания речевого синтезатора. Мы мечтали доказать факт разумности капюшонов и продемонстрировать научной общественности, что дварвы и капюшоны вовсе не являются близкими родственниками, как это считалось ранее, а представляют собой конкурирующие эволюционные ветви. Мы планировали исследовать город капюшонов, который нам с Гошей удалось однажды увидеть. Нам мерещилась Нобелевская премия…
– А что делали остальные?
– Старик Валаамский благословил нас на подвиги и принялся писать мемуары «Моя жизнь в науке». Витусик ждала ребенка, страдая от токсикозов. Андрей с утра до ночи пыхтел в ангарах – он выполнял наши с Гошей технические прихоти, а прихотей у нас было много. Увы, в чисто научном отношении толку от него не было никакого. Поэтому, когда мы уплывали к Бяше, он, как правило, оставался рыбачить у берега. Кстати, это он научил меня виртуозно ловить пирамидозуба. Вот Константин – тот действительно нам помогал. То ли из любви к Гоше, то ли из любви к науке. Надо сказать, к работе в условиях Фелиции, этот маменькин сыночек был приспособлен очень плохо. На цветение местных растений Константин реагировал аллергией с приступами астмы, на местные фрукты и рыбу – поносом, а от шума прибоя у него, как правило, разыгрывалась «ужасная мигрень»…
– А что грантодатели? Так сказать, начальство?
– Они были довольны, как слоны. Российская академия наук восторгалась нашими с Гошей результатами. Нас, «группу Валаамского», даже представили к почетной ежегодной премии. Больше всего они были рады, конечно, тому, что Валаамский скрылся с глаз долой. Поскольку в его отсутствие было гораздо легче замять тот грязный скандал, который подняли в прессе и научных кругах наследнички. Ведь этот скандал, помимо прочего, портил имидж всей Российской академии, где профессоров искони выставляют бесполыми существами, размножающимися при помощи черенкования.
Эстерсон громко засмеялся – очень уж ему понравилось про черенкование.
– Вы, наверное, понимаете, Роланд, что эта идиллия могла бы продолжаться десятилетиями. И нас с Гошей это всецело устраивало. Наши банковские счета росли, количество публикаций удвоилось, мы с Гошей подумывали о докторских степенях и на досуге болтали о том, в какой вуз пойти преподавать после окончания экспедиции. Разумеется, рассматривались только варианты из академического Топ‑10…
– И вот однажды… – тихо сказал Эстерсон, когда Полина замолчала, посерьезнела и даже как‑то съежилась. Он чувствовал: сейчас будет сказана именно эта фраза.
– Да… Именно однажды… Однажды Витусик захотела отдохнуть душой. В поселении Вайсберг намечалось мероприятие – день рождения консула Стабборна. С развлечениями у нас тут было негусто – сами понимаете, все время соображали в своем коллективе. А тут… Нас всех пригласили на настоящий прием! С шампанским и мороженым! С танцами и живой музыкой – благо, на космодроме Вайсберг совершил вынужденную посадку лайнер, на борту которого путешествовал джаз‑банд «Чикаго»… И хотя живот у Витусика уже был о‑го‑го каким, ну, в общем, не для танцев, ею овладела навязчивая идея из серии «один раз живем!» Валаамский напялил вельветовый пиджак и галстук‑бабочку, мой муж в кои‑то веки побрился, Гоша взял нашу лучшую рабочую камеру – чтобы заснять прием для истории, а Константин неделю разнашивал новые кожаные туфли от «Гуччи» с острым носком. Только я не разделяла всеобщего порыва. Мы с Гошей подбирались к созданию синтезатора речи. Казалось, еще один шаг – и мы с Бяшей настоящие друзья… Идея тащиться в Вайсберг ради какого‑то архаического джаз‑банда и тем самым вычеркивать из рабочего графика три дня (один на прием, два на похмелье) казалась мне святотатственной. Попытки уговорить меня не откалываться от коллектива потерпели фиаско…
– Мне знакомо это состояние. Даже слишком хорошо знакомо, – кивнул Эстерсон. – Из‑за него я ни разу не поздравил сына с днем рождения.
– Их я тоже отговаривала как могла – сама не зная зачем. Это теперь мне кажется, что у меня включилась интуиция. А тогда я просто напоминала им, что в консульстве работают одни зануды – администраторы с подмоченной репутацией (иначе с чего бы их отправили на Фелицию?). Говорила, что там тоска и скукота – сначала все напиваются, а потом лупят из карабинов по гирляндам надувных шаров, трахаются в кладовках и ржут, как буйные психи… Наконец, я пугала их нелетной погодой: в тот вечер было получено штормовое предупреждение… Но им все было нипочем. После обеда они погрузились в наш вертолет, пожелали мне успехов на работе и улетели. А мы с Константином, которого свалил приступ астмы, вызванной цветением круша, остались двигать вперед науку. Больше я их не видела – ни Валаамского, ни Витусика, ни Гошу, ни Андрея…
– Авария?
– Видимо, да. Но установить ничего доподлинно нам так и не удалось. Обломков вертолета не нашли, и черного ящика – тоже… Так что могилки, которые можно наблюдать в садике за ангаром, – чисто символические. Там, под крестами, ничего нет, одна глина.
– Странное совпадение. Первое, что я сделал на Фелиции, была именно такая, бутафорская могилка. Я похоронил фрагмент синего свитера, принадлежавшего, предположительно, Станиславу Песу…
– Вам повезло. Мне не досталось даже фрагмента свитера.
– А потом, что было потом?
– Потом совсем скучно. Приезжала комиссия. Вынюхивала, высматривала, искала во всем скрытый смысл… Но какой скрытый смысл может быть в этой глупой аварии, когда даже открытого, так сказать, смысла там днем с огнем было не сыскать? Мало того, что из‑за этого урагана я потеряла мужа и коллег, но он еще разрушил большую половину базы! Материальных убытков на семьсот сорок тысяч терро… Столько трудов насмарку! Константин, конечно, уехал вместе с комиссией – просто не выдержал. Даже свои туфли от «Гуччи» с собой не взял… В общем, это было крушение нашего проекта – его быстро закрыли, финансирование полностью прекратилось… И раньше‑то было понятно, что без Валаамского нам не дадут и медного гроша.
– Но вы все‑таки остались…
– А что мне было делать? Сначала, по правде говоря, я была просто убита горем. Мысль о том, чтобы уехать с Фелиции, казалась мне чистым кощунством. В глубине души я даже не верила, что все они погибли. «Мало ли как бывает? – говорила себе я. – Может, пропали без вести, совершили где‑то аварийную посадку, бредут теперь через джунгли и вот‑вот явятся, постучат в ворота… Может быть, хоть кто‑то из них уцелел и его выхаживают сирхи?» Тем более мне часто снился Андрей… Я подружилась с сирхами, думала, может, они что‑то знают? Но тщетно. Вот я и сидела тут, в этой гостиной, размышляла. О своей дурной карме в основном. Сначала астробиология сожрала мою мать, потом – мужа, что дальше? В общем, я начала думать о себе как о человеке, жизнь которого закончилась. А потом, поразмыслив, я вернулась к своим капюшонам. К Бяше… Он и его собратья – это единственное, что удержало меня на плаву в те дни. Не считая, конечно, надежды на Нобелевскую премию…
Без последней фразы Полина не была бы Полиной. Эстерсон послал ей воздушный поцелуй – она нравилась ему такой.
– Знаете, Полина, сидя в секретной лаборатории на Церере, я тоже думал о себе как о человеке, жизнь которого окончилась. Но сегодня я больше так не думаю…
– Сегодня я тоже так не думаю, – с нажимом на слове «сегодня» сказала Полина и многозначительно посмотрела на Эстерсона.
Больше они в тот вечер не разговаривали – так и допили свой остывший чай молча. Но и Полине, и Эстерсону было без слов понятно: у «Лазурного берега» еще долго будет двое обитателей.
Они будут ловить пирамидозуба. Раз в месяц к Полине будут прилетать за деликатесным мясом из Вайсберга. Эстерсон будет на это время прятаться, чтобы не попасться на глаза сотрудникам консульства.
На вырученные деньги они будут покупать кофе и шоколад, летние сандалии и лейкопластырь. А потом они будут молоть кофе, хрустеть шоколадом и налеплять на пальцы, стертые кожей сандалий, лейкопластырь. И – снова ставить ловушки на пирамидозуба. А еще они будут работать в саду и в огороде, дружить с капюшонами и учить друг друга языкам. Разве это не прекрасно?
– Спокойно ночи, Роланд, – тихо сказала Полина, притворяя дверь в свою комнату.
– Спокойной ночи, Полина.
Глава 15
До регистрации – ни‑ни!
Декабрь, 2621 г.
Хосров
Планета Вэртрагна, система Зервана
– Ты прикинь, у них собака является юридическим лицом! – громогласно заявил Коля, на секунду оторвавшись от пухлой, щедро иллюстрированной книги «Свидание с Конкордией».
Сколько я его помню, он всегда что‑нибудь читает. Даже переход по Х‑матрице любви к чтению у Коли не отбил. Не исключаю, что он умеет читать под душем.
– Чего‑чего лицом? – рассеянно переспросил я, приоткрывая один глаз.
– Юридическим лицом!
– Ну и фигли?
– Нет, ты вдумайся!
– Вдумался. Собака – друг человека. Почему бы ей не быть юридическим лицом? – бездумно пробормотал я.
– При чем тут друг человека? Это у нас собака друг человека. А у них – субъект права! Короче говоря, собак у них в Клоне судят, как у нас людей!
– И за что? За что их судят? За политическую близорукость? – предположил я, устраиваясь в кресле поудобнее.
Коля юмора не понял и снова уткнулся в «Свидание» – видимо, хотел найти ответ на мой вопрос.
– О! – Коля азартно щелкнул пальцами. – Собак судят за членовредительство по отношению к человеку и другим собакам, за воровство и за непочтительное отношение к святыням.
– И что?
– Представь себе, пописала собака на Священный Огонь. Так? Ну, поволокли ее в суд… Вынесли, значит, ей приговор… Допустим, пятьдесят ударов палкой. И порядок! Справедливость восторжествовала! А собака в следующий раз задумается, прежде чем ногу задирать, – объяснил Коля.
– Пятьдесят ударов палкой? – скривился я. – Ого!
– Ну, допустим, пятьдесят. Тут точно не написано сколько. Может, и не пятьдесят, а десять…
– Ну вот. А еще говорят: «Хорошо быть кисою, хорошо собакою – где хочу пописаю, где хочу покакаю», – сонно резюмировал я и спрятал в кулак зевок. – А что, если у них суды для собак есть, может, у них еще и адвокаты есть собачьи?
– Может, есть. А может, и нет. Не сказано. Зато сказано другое. Традиция судить собак идет из глубины веков, еще со времен земного зороастризма, где существовал культ этого животного. «Встаньки» вообще на традициях поведены. Предки считали собак равными человеку – и мы будем. Предки собак судили – и мы тоже. Так вот: сильно я сомневаюсь, что во времена зороастризма кто‑нибудь в древней Персии знал слово «адвокат», – вздохнул Коля. – А вообще, книженция – супер! Я про клонов столько нового узнал!