Мы быстро выбрались из-под каталки и прокрались в отделение патологии.
Морг оказался длинной, холодной комнатой с металлическими столами. Я тщательно осмотрел столы. Края у них загибались кверху — чтобы кровь не капала на пол. И у каждого стола был небольшой наклон — чтобы кровь стекала в специальную дырку, а оттуда в ведро. В комнате очень пахло химикатами, такой стандартный больничный запах, только гораздо сильнее. На столике с резиновыми колесами лежали инструменты: пилки для распиливания черепа, секаторы для кромсания ребер. Тошноты я не чувствовал. К этому времени я препарировал столько животных, что внутренности — их запах и липкость — меня совсем не беспокоили. Табита, любимая кошка отца Пола, была лишь последней в длинной череде экспериментов, которые начались с насекомых и мертвой мыши, которую я вытащил из мышеловки еще живой. Однажды в кустах за Святой тропой я нашел мертвого барсука. На следующий день я вернулся туда с инструментами и весело принялся за работу. На память я оставил несколько барсучьих зубов. Остальные не знали всего, что следует знать. Я знал обо всем больше, чем они. Особенно о самых важных вещах: всякие сведения о жизни и смерти. В этом знании и заключалась одна из причин моего лидерства.
— Давай уйдем, пока он не вернулся, — сказал Питер. Трус.
— Нет, — ответил я. — Рано.
По моргу мы двигались на цыпочках, перешептывались едва слышно. Я понял, что Пол и Питер напуганы гораздо сильнее меня.
Одна стена целиком состояла из прямоугольных закрытых дверец. Ярлыков на дверцах не было.
— Вперед, — сказал я и потянул на себя одну из дверец.
Она так легко выехала, что я едва не опрокинулся на спину.
— Ух ты, — сказал Питер.
|
|
Прямо перед собой я увидел старые ноги, заросшие седыми волосами, с большими желтыми ногтями. Ногти по краешку начали чернеть — словно подгнивающая морковь.
— Ух ты, — сказал Пол.
Остальная часть мертвеца была закрыта белой клеенкой. Мы обошли мертвеца и встали у изголовья. Не знаю, что каждый из нас ожидал увидеть, после того как я отдерну клеенку. Возможно, искалеченную голову; возможно, вообще никакой головы. Волосы у мертвеца были пучкастыми, напоминали клочья овечьей шерсти на ограде из колючей проволоки. Его лицо, когда он был жив, наверняка было страшно морщинистым, но теперь, после смерти, морщины словно утюгом разгладили.
— Это мужчина? — спросил Питер.
— Это мертвец, — ответил Пол. — Не мужчина и не женщина.
— Давайте посмотрим, — сказал я, стягивая простыню с груди мертвеца.
Яснее не стало. У него или у нее были обвислые груди, из которых торчали редкие волосины, белые на сером фоне.
— Это мужчина, — сказал Питер.
— Я тебе говорю, — возразил Пол, — мертвецы не бывают мужчинами или женщинами.
Я полностью стащил простыню, но ничего не обнаружилось — ни мертвого сморщенного пениса, ни мошоночно-обвислых яичек
— А! — выдохнул Пол, отпрянув. — Это женщина!
— Мне почудилось, будто ты говорил, что мертвецы не бывают мужчинами или женщинами, довольно сказал я.
То место, где находился бы пенис мертвой женщины, будь она мертвым мужчиной, было почти таким же безволосым, как и грудь. И хотя теперь мы видели мертвеца целиком, все равно было непонятно, женщина это или мужчина. Я ткнул пальцем правую грудь. Она была холодной, как цыпленок, размораживающийся на подносе на кухонном столе. Но никакого сопротивления я не почувствовал. Палец словно погрузился в мертвеца.
|
|
Пол чуть отступил и прочел на бирке имя — имя мертвой женщины. Я его забыл: то ли Маргарет, то ли Марджори, то ли Мод — одно из тех имен-динозавров, которые сейчас почти вымерли.
Тогда я потрогал ее между ногами.
— Что ты делаешь? — зашипел Питер и быстро отвернулся. Младенец.
— Мне нужно убедиться, — сказал я.
— В чем убедиться? — спросил он.
Я раздвинул две кожные складки.
— Конечно, это женщина. И после смерти эта штука внутрь не втягивается.
Я внимательно все осмотрел, но ничего особенно интересного не увидел.
Теперь выбор был за Полом. Он должен был коснуться тела. Он не мог позволить мне стать единственным, кто совершил нечто важное.
Пол осторожно вытянул указательный палец и легонько ткнул в жирноватый бок.
Я схватил его за запястье и как можно глубже вдавил его руку в проседающую мертвую плоть.
Пол попытался вырваться, но я держал и держал.
Наконец я его отпустил, он смотрел на то место на теле женщины, которое только что трогал.
— Здесь останется отпечаток руки, — сказал я. — Твои отпечатки пальцев здесь повсюду.
— А твои? — возразил Пол. — Твои тоже, и в местах похуже.
— А мне плевать, — сказал я, и это было правдой.
Питер попятился. Он знал, что сейчас произойдет.
Пол сказал:
— Питер тоже должен оставить на ней свои отпечатки.
— Нет. — Питер еще попятился. — Нет, я не буду.
Пол схватил его, прежде чем тот сумел улизнуть. Я поднырнул под полкой с мертвецом и схватил Питера за другую руку.
|
|
— Не ори, — прошептал я. — Или нас застукают.
Мы с Полом подтащили Питера к мертвой женщине. Он яростно вырывался, но мы с Полом вместе были намного сильнее. Он кусал губы и тяжело сопел, изо всех сил стараясь не закричать.
— На счет «три», — тихо сказал я Полу. — Раз… два…
Мы разом прижали руки Питера к холодному, белому, мягкому, пухлому телу мертвой старухи. Он взвизгнул, словно собака, которой дали неожиданного пинка.
Несколько секунд мы прижимали его к мертвецу, а потом отпустили. К нашему изумлению, Питер не шелохнулся. Его руки продолжали прижиматься к мертвому телу.
— Я больше не боюсь, — сказал он. — Ведь это всего лишь мертвец.
Голос его дрожал, но мы ему поверили.
Питер взял левую руку старухи, приподнял ее и уронил обратно на нержавеющую сталь.
— Проснись! Проснись! — произнес он вполне спокойно.
Не желая, чтобы меня кто-то переплюнул, я снова подошел к изголовью и выдернул клочковатый пучок волос. Он выдернулся поразительно легко, словно и не держался в голове.
— Зачем ты это сделал? — спросил Пол.
— Экспериментирую, — сказал я.
Пол мотнул головой:
— Вон мусорное ведро.
— Нет, — сказал я. — У меня есть идея получше. Я принялся запихивать волосы ей между ног.
— Найдут, — сказал Пол. — Они ее вскроют и найдут.
— Это всего лишь волосы, — возразил я. — У людей везде растут волосы.
— Только не внутри, — сказал Питер.
Я накрутил седые волосины на пальцы, подошел к мусорному ведру рядом с одной из раковин и выбросил.
Едва я повернулся спиной, остальные двое зашептались. Я услышал шорох клеенки: они поспешно натягивали ее на мертвеца.
— Это правильно, — сказал я громко, намеренно заставив их подпрыгнуть. — С этим мертвяком мне надоело. Давайте другого.
— Нет, — сказал Пол. — Думаю, нам надо идти.
— Да, — согласился Питер. — Пока нас не заловили.
— Давайте поищем девчонку, — предложил я.
Первые два ящика оказались пустыми. В третьем лежала еще одна старуха, в точности как первая, единственное отличие заключалось в том, что у этой был впалый рот (искусственные зубы). Четвертый ящик был пуст. Пятый оказался гораздо интереснее: там лежал молодой парень. В отличие от остальных мертвецов кожа у него не была такой неестественно белой. Она была черной, малиновой и серо-буро-зеленой. Этот мертвец явно умер насильственной смертью. Нос был разбит, а когда я дотронулся до черепа, то он оказался на ощупь мягким и податливым. Лицо было исполосовано вдоль и поперек, а через грудь наискось тянулся узкий черноватый синяк
— Автокатастрофа, — сказал я с авторитетом судмедэксперта.
Питер посмотрел на меня.
— Как и родители Мэтью, — сказал он.
Я задвинул пятый ящик, затем выдвинул шестой и откинул простыню.
Шестым мертвецом был Мэтью.
Но нам понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать этот чрезвычайный факт.
Поначалу мы просто были потрясены, обнаружив кого-то столь юного и столь мертвого. Жизнь окончилась тогда, когда, как мы считали, она только начиналась. Этот мертвец был молод — как мы.
Только увидев светлые волосы, слегка распухшую голову, переливчато-крапчатую кожу, мы поняли, кто это.
— Это ведь он? — спросил Питер неуверенно.
— Думаю, что да, — сказал Пол.
Я сдернул простыню и сбросил ее на пол.
Все мы видели Мэтью обнаженным, но никогда неподвижным, никогда лежащим. А это меняло дело. Мы вместе принимали ванну, переодевались в одной кабинке рядом с бассейном, раздевались перед сном друг у друга дома. Но сейчас все было совсем иначе. Мэтью лежал — одновременно хорошо знакомый нам человек и некто совершенно чужой. Лицевые мышцы расслаблены — казалось, он слегка, про себя, улыбается. На предплечьях виднелись маленькие красные точки — в тех местах, куда быстро втыкали и откуда медленно вытыкали иглы, с помощью которых пытались спасти ему жизнь. Мэтью-мертвец был каким-то призрачным. Мы понимали, что его вес никуда не делся, но нам чудилось, будто он парит над стальной полкой, а не лежит на ней. Волосы Мэтью остались светлыми и блестящими, но кожа изменилась. Будто это не кожа вовсе, а некое совсем другое вещество: мрамор, или фруктовое мороженое, или лед. Мы понимали, что Мэтью вот он, перед нами, но все равно хотелось наклониться к нему поближе, прикоснуться: чтобы доказать его присутствие, но вместе с тем мы боялись этого подтверждения — и потому не наклонялись, не прикасались. Мэтью выглядел очень красивым, хотя в то время мы ни за что на свете не позволили бы себе произнести это слово. Мы бы скорее сказали — счастливым, или спокойным, или мертвым. Однако мертвость Мэтью разительно отличалась от мертвости старухи: это была очень живая мертвость, а не абсолютно мертвая мертвость, как у старухи. Мы вглядывались в Мэтью-мертвеца и видели в нем самих себя — в точности как если бы смотрели на любого мертвого из нас и видели себя. Это была не просто смерть Мэтью, это была смерть Команды. Но будет новая Команда, я в этом не сомневался. Правда, совсем другая Команда. Она вырастет вот на этом, на одной-единственной вещи: на мертвом Мэтью, вокруг которого стоим живые мы.
В наших сердцах бились те же чувства, что бьются в сердцах загнанных диких животных.
— Они же сказали, что с ним все будет в порядке, — прошипел Питер. — Они же сказали, что с ним все будет в порядке.
— Тише, — очень громко сказал Пол.
— На самом деле он не умер, — сказал Питер. — Он просто притворяется. Он прокрался сюда, чтобы дождаться нас и разыграть.
И он пихнул Мэтью в плечо. Мэтью, разумеется, не отозвался. Мэтью больше не был Мэтью.
— Холодное, — сказал Питер.
— Он мертв, — сказал я. — Они нам врали.
— Зачем они врали? — спросил Питер, снова впадая в истерику. — Мы сделали что-то не так? Нас накажут? Это мы виноваты?
Я дернул Питера к себе и заткнул ему рот рукой. Пол схватил руки, которыми Питер бессмысленно размахивал.
— Надо выбираться отсюда, — сказал Пол.
Моей руке стало жарко от дыхания Питера и мокро от его слез. Он бешено дергал головой. Его глаза приклеились к мертвому телу Мэтью. Я принялся разворачивать Питера. Пол догадался, что я хочу сделать, и тоже стал подталкивать его.
— Удержишь? — спросил он.
— Конечно, — сказал я и зажал шею Питера в борцовский захват.
Пол подобрал с пола клеенку, накрыл тело Мэтью, и оно стало таким, каким мы его нашли.
Пол втолкнул ящик обратно в стальную стену. Дверца захлопнулась, и ящик растворился среди других ящиков. Но в других ящиках находились лишь мертвые люди, а в ящике Мэтью находился целый мертвый мир.
— Все в порядке? — спросил Пол.
— Все в порядке, — ответил я.
Питер еще немного подергался. Пол встал перед ним.
— Если мы тебя отпустим, ты будешь вести себя спокойно? — спросил он.
Питер попытался кивнуть.
— Если издашь хоть звук, — пригрозил я, — задушу.
Голова дернулась.
Я отпустил.
Он тяжело дышал, но молчал. Он был унижен. С минуту он постоял, согнувшись, упершись руками в колени. Когда он наконец поднял голову, я увидел на его лице красные отметины от моих пальцев.
— Простите, — сказал Питер.
Я дал ему немного пострадать, затем ответил:
— Ладно, все нормально.
— Я не виноват.
— Мы знаем, что ты не виноват, — согласился Пол. — Это они виноваты.
— Нам нужно выбираться, — сказал я. — Стойте здесь.
Я быстро обследовал коридор. Доктор в белых резиновых сапогах снова сидел за столом. Я поведал об этом остальным и добавил:
— Проверим, нет ли другого выхода.
Через десять минут стало ясно, что коридор, через который мы вошли, — это коридор, через который нам предстоит выйти. Я думал быстро-быстро и придумал блестящий план.
— Пол, — сказал я, — ты ведь лунатик?
Я точно знал, потому что однажды он продемонстрировал свои способности, когда остался у меня ночевать. Отец нашел его на первом этаже сидящим за кухонным столом и поедающим воображаемый завтрак воображаемыми ножом и вилкой.
— Ни за что, — сказал Пол. — А что такое?
Я изложил свой план. После некоторого сопротивления Пол согласился с ним. Он боялся, что у него будут неприятности. Я убедил его, что неприятностей будет гораздо больше, если застукают всех троих
Мы спрятались, а Пол, корча лунатика, побрел прямиком к столу доктора.
В какой-то момент нам показалось, что Пол так и прошагает прямо перед доктором, а тот его не заметит. Но доктор все же заметил и повел себя в точности как я и предвидел. Он не посмел будить лунатика. Вместо этого он проводил его до лифта. Мы с Питером крались за ними на безопасном расстоянии. Пол великолепно играл свою роль. Если бы я не знал, что он прикидывается, даже я бы поверил. Мы подождали, когда за Полом и доктором закроются двери лифта, после чего рванули к пожарной лестнице.
— Его накажут? — спросил Питер, его голос гулко отдавался в высоком лестничном колодце.
— Это больница, а не школа или дом, — ответил я. — В больнице людей не наказывают.
— Тогда почему ты боялся, что тебя поймают?
— Я не боялся. Я просто стремился избежать лишних осложнений.
— Не могу поверить, что Мэтью мертв. Слушай, а может, это кто-то другой и мы ошиблись?
Я совершенно точно знал, что мы не ошиблись. Зажав в захвате Питера, я увидел, как Пол быстро проверил имя на бирке. Он поднял на меня глаза и грустно покачал головой. (Мог бы этого и не делать: я видел, как он изменился. Он вдруг стал намного старше, намного суровее.)
— Это Мэтью, — сказал я. — Это точно он.
— Но почему? — спросил Питер.
— Не знаю, — ответил я. — Именно это я и намерен выяснить.
Прежде чем мы с Питером расстались, я еще разок схватил его за горло.
— Ты не должен никому говорить, что знаешь о смерти Мэтью. Нам нужно выяснить, как давно они нам лгут. Они не должны знать, что мы ходили на разведку.
Я посильнее сдавил шею Питера, чтобы убедиться, что он понял: если он не подчинится приказу, я заставлю его страдать — очень сильно и очень долго страдать.
— Можешь спросить их утром, все ли с ним в порядке. Ты бы именно так и поступил. Но если они ответят, что с ним все нормально, ты должен притвориться, будто поверил.
— Я понимаю, — сказал Питер.
Да, он явно был самым слабым членом Команды.
Я не сомневался, что Пол сам выберет правильную линию поведения. К тому же он не мог показать, что знает о смерти Мэтью, потому что тогда, понятное дело, разоблачат его лунатичные прогулки. Варианты его поведения были строго ограничены этим обстоятельством. Но это и к лучшему.
Я отпустил горло Питера и пожелал спокойной ночи.
Мы вернулись в постель, никто нас не заметил.
* * *
На следующее утро они дождались, когда мы позавтракаем, и лишь тогда сообщили, что Мэтью умер. Со всеми нами разговаривал один и тот же доктор — по очереди. Вызвали наших родителей, чтобы они были рядом, когда нам сообщат плохую новость.
Родители Питера, как я позже узнал, были в полном замешательстве. Его мать все время трогала ему лоб, проверяя, нет ли жара. Отец стоял в дальнем углу комнаты спиной к Питеру и смотрел в окно.
Мать Питера сказала:
— Можешь на этой неделе не ходить в школу.
Доктор сказал:
— Ты пережил сильное потрясение.
— Если ты не захочешь ходить в школу и на следующей неделе, то мы согласны, — добавила мать.
Доктор сказал:
— Пройдет время, прежде чем ты придешь в себя.
А отец Питера возразил:
— Нет, через неделю все-таки нужно пойти.
Родители Пола держали его за обе руки и говорили, чтобы он поплакал, если ему охота поплакать. Они уверили его, что Мэтью совсем не страдал. Они пообещали остаться с Полом, пока его не отпустят домой. Когда им сообщили, что накануне ночью Пола обнаружили ходящим во сне, они приписали это его сверхъестественной чувствительности. (Мать Пола часто гадает Полу на картах таро.)
— Наверное, ты уже все знал, — сказала она. — Подсознательно.
Однако доктор умолчал о том, где именно Пол ходил во сне.
Мои отец и мать вели себя гораздо разумнее и не так позорно. Они тоже сказали, что я могу несколько недель не ходить в школу. (Очевидно, доктор прописал эту меру всем нашим родителям как чудотворное целебное средство.) Я видел, что матери хотелось дать слабину, всплакнуть и обнять меня, но отец благоразумно держал ее за руку. Как только доктор закончил рассказывать, как мирно и спокойно умер Мэтью, словно наш друг участвовал в состязаниях на самую стильную смерть, отец сел рядом со мной и сказал как мужчина мужчине:
— Мэтью был хорошим солдатом. Одним из лучших. Помнишь тот раз, когда он упал с дерева. Не хныкал. Он знал, что лучше не поднимать шум. Мигом вскочил на ноги. Так же, как сделал бы ты. На Войне всегда бывают потери. Мэтью пришлось сосать на редкость тугую сиську. Но он был настоящим маленьким мужчиной. Уверен, если бы он сидел здесь сейчас, уж он сказал бы тебе держаться, как обычно. Не позволяй себе сбиться с курса. Это трагическая ошибка, что Джонни-доктора не привели раньше. Но ты должен знать, что его дедушка с бабушкой винят себя больше, чем кто-то еще винит их. Мэтью был им как сын. Я уверен, что ты справишься со всем этим как надо. Никаких слез и тому подобного. Мы позаботимся о том, чтобы устроить ему достойные проводы. Настоящие военные почести. А на следующий день снова в бой. Ты знаешь, что он хотел бы именно этого.
— Да, папа, — сказал я. — Именно так я и сделаю.
Но думал я о другом: отец проговорился, что бабушка и дедушка Мэтью поздно вызвали Джонни-доктора.
— Я горжусь тобой, сынок, — сказал отец и взъерошил мои светлые волосы.
Я улыбнулся. Доктор-вестник тоже улыбнулся, хотя я и заметил, как он приподнял брови.
И я в упор спросил его:
— Это они виноваты, что Мэтью умер, — в смысле, его бабушка с дедушкой?
Доктор мгновение колебался, а потом сказал:
— Они вызвали нас сразу же. Все, что могло быть сделано, было сделано. Но состояние Мэтью ухудшалось очень быстро. Не думаю, чтобы что-нибудь изменилось…
Но он не договорил. Тут вмешалась моя мать со всяким вздором:
— Ты не должен об этом думать. Теперь самое важное — поскорее вернуться домой.
Доктор через мою голову обратился к родителям:
— Нам надо провести еще несколько анализов, и потом он сможет идти. На это уйдет не больше часа. Как только мы убедимся, что он чист, вы сможете забрать его домой. Всего несколько уколов. Если хотите, можете подождать здесь вместе с ним.
Отец решил, что полезнее потратить это время на закупку краски, винтов и гвоздей в ближайшей скобяной лавке. Мать хотела остаться, но мы вдвоем смогли убедить ее, что со мной одним ничего не случится.
— Нельзя нянчиться с мальчишкой, — сказал отец. — Он должен уметь держать удар.
Когда мы ехали домой, я сидел на заднем сиденье, сунув пальцы в большой пакет с трехдюймовыми гвоздями. В машине стоял сладковато-резкий запах железа.
* * *
Пару дней я ни с кем не виделся. Первым удалось удрать Питеру. Его родителей очень волновал вопрос, стоит ли разрешать ему встречаться со мной. Наша дружба у них явно ассоциировалась со смертью. И тут они были недалеки от истины, пусть и совсем в другом смысле, чем думали. С той минуты, как отец произнес те слова, я беспрерывно размышлял о них. «Это трагическая ошибка, что Джонни-доктора не вызвали раньше». Меня так и подмывало рассказать об этом Питеру, как только мы останемся одни. Но я понимал, что это будет тактическим просчетом. Нужно собраться всем вместе, а потом уж разъяснять, что случилось.
Я услышал стук дверного молоточка, и моя мать впустила Питера. Она задала ему несколько вопросов, на которые он, по возможности, постарался не ответить. Он как раз что-то бормотал, проходя мимо нее, когда я спустился из своего Орлиного гнезда.
— Привет, — сказал я.
— Привет, — ответил Питер.
— Мы пойдем, — сказал я.
Мать хотела сказать «нет», но я знал, что отец велел ей не мешать мне жить прежней жизнью.
Ни слова не говоря, мы домчали до Щенячьего пруда (см. Карту). День стоял белый. Как всегда, я был Вожаком. Это я решил привести всех сюда, а не в одно из более привычных мест встречи — в Ведьмин лес, Утесник, Парк или Форт Дерева. В окрестностях Эмплвика почти все напоминало о Мэтью. Но у Щенячьего пруда таких напоминаний было поменьше. Сюда мы приходили, когда чувствовали, что вкус к насилию у нас идет на убыль. Щенячий пруд — это всего лишь условное название для ямы размером двадцать на десять футов, заполненной густой, маслянисто-черной водой. Официальные карты именовали его не так сочно: Гуджил-яма. Пруд находился в тех местах, куда мы приходили, если хотели сыграть в Войну с настоящим насилием. Там мы могли не бояться, что кто-то из взрослых прикажет нам угомониться и заорет «нельзя ли потише!». Дело в том, что наши крики частично заглушались визгами свиней на скотобойне, а частично даже сливались с ними. Пруд почти примыкал к зданию, где убивали свиней. Война у Щенячьего пруда была настоящей. Сегодня, однако, мы не орали. Бросив велосипеды, мы с Питером уселись под большим кустом лавра — идеальное прикрытие у самой воды. Сквозь листву пробивался приятный коричневатый цвет цвет жженого, почти горелого сахара, уже немного едкого, но еще не горького. Кое-где свет лежал большими пятнами цвета яичного заварного крема. Но в основном наши скупые неторопливые слова вплетались в контрастные узоры тени и солнечных стрел. Я прихватил с собой пару сигарет. Украл их из сумочки матери. Мы передавали друг другу сигарету, глядя через бреши в листве на отражения в воде. Нас снедали одинаковые чувства: гнев и отвращение. Но мои чувства были сильнее, ибо у них имелось конкретное направление. Я знал по именам тех, на кого следовало излить наш гнев. Я знал тех людей, кто заслуживал нашего отвращения. Мы немного поговорили, но совсем немного. И больше никто из нас в дальнейшем не желал возвращаться к этой теме. Это был серьезный разговор, на который иногда способны и совсем молодые люди — когда у них нет желания прикалываться и хлестаться. Горе вырыло нору в самой глубине. Никто лучше нас не знал Мэтью, ибо мы были им, а он всегда останется нами. Мы молчали, потому что все, что мы могли сказать, — это «Не верится, что он мертв». Но наше молчание было наполнено смыслом. Мы сидели друг напротив друга и между нами полыхал костер нашего гнева. «Мертв, — сказал один из нас. — Он мертв». И наши лица стали горячими и красными. Как много швырнули бы мы в яростные языки пламени, если бы только могли дотянуться до этих вещей. Чувство Команды дало трещину и одновременно наполнилось новой святостью. Мы еще глубже втыкали в землю заточенные палки, мы еще яростнее чиркали спичками, и мы еще чаще несли всякую похабщину, дабы походить на настоящих мужчин и для всего этого у нас имелась очень веская причина. Мы не знали иного способа излить наш гнев. По крайней мере, поначалу не знали. Но мы знали другое — что мы найдем этот способ, обязательно найдем. Надо лишь подождать. И мы ждали, сидя под сенью лаврового куста у Щенячьего пруда. Каждый искал его в сгорбленной спине и испачканных пальцах другого. Ибо давайте скажем прямо: мы были особенными, все четверо. И теперь, когда нас осталось трое, поиски пути для нашего гнева означали поиски нашей новой особости.
— Похороны в пятницу, — сказал Питер.
— Вы тоже получили приглашение? — спросил я.
— На толстой карточке с черной каемкой. Адресована моим родителям, поэтому они тоже пойдут. Они неправильно написали нашу фамилию.
— Да они вообще придурки, — сказал я, но сдержал в себе роковое доказательство своих слов.
Питер сказал:
— Значит, Пол тоже пойдет.
— Сейчас его, наверное, допрашивают.
Мы оба знали, сколь ужасная судьба ждет Пола, когда его привезут из больницы домой. Родители насядут на него: попытаются вытянуть из него признание, чтобы он выдал, о чем он думает, чтобы поделился секретными сведениями.
— Он был хорошим, — сказал Питер, перебивая мои мысли.
Я не сразу понял, что он говорит о Мэтью, а не о Поле.
— Да, — ответил я. — Больше мы его не увидим.
— Лучшим, — сказал Питер.
Я не согласился. Лучшим был я. Следующим шел Мэтью. Затем Пол. Затем Питер. Но спорить я не стал. Сейчас не время для споров. Мэтью заслужил наши похвалы, даже если они и были чуть преувеличены.
Когда начало темнеть, мы покатили домой.
* * *
День похорон был первым Осенним днем. Сырость сочилась из низкого мрачного неба, хотя дождя на самом деле не было. Время от времени жирные серые облака расходились в стороны, чтобы намекнуть на оттенок небесной сини. Ветер хлестал нас по щекам, и его пощечины напоминали слюнявые поцелуи собаки, которую ты втайне, но искренне ненавидишь.
Мэтью должны были похоронить на Эмплвикском кладбище, что напротив Ведьминого леса через Гравийную дорогу (см. Карту). Мы-то знали, что Мэтью захотел бы, чтобы его похоронили в самом Ведьмином лесу. Он всегда ненавидел Бога и весь этот треп в воскресной школе. В конце концов бабушка с дедушкой все-таки оставили его в покое, и он смог каждые выходные целиком проводить с нами.
За церковью, между могилами, собирались семьи. Наши родители, которые на самом деле друг друга терпеть не могли, изображали соседскую любовь. Отец Пола и мой отец даже пожали друг другу руки, хотя и не произнесли при этом ни слова.
Обменявшись с нами отчаянными взглядами, Пол воспользовался этим рукопожатием, чтобы вырваться из лап родителей.
— Привет, — сказал Питер.
— Добро пожаловать назад, — сказал я. — Как все прошло?
— Ад на земле, — ответил Пол. — Ни на минуту не оставляют меня одного.
(Позже Пол рассказал поподробнее. Мать с отцом вели себя еще хуже прежнего. Они практически требовали, чтобы он плакал, поскольку считали, что ему полагается плакать. Но Пол оказался крепким орешком. Я понял это по его лицу ровно в тот момент, когда он читал имя Мэтью на бирке в морге. Да и раньше он успел показать себя — например, когда его подвергли Испытанию после колясочной гонки. Им так просто его не сломить. Случившееся он воспринимал как военные учения. После высадки на парашютах за линией фронта его батальон оказался в окружении. Подкрепление прибыло слишком поздно. Его отволокли в местные застенки КГБ. Его родители служили в тайной полиции. Они должны были расколоть его любым способом — не кнутом, так пряником. Но Пол знал, что надо продержаться лишь до дня похорон. Затем подоспеют союзники (мы) и есть надежда на передышку.)
Мы молча смотрели друг на друга. На Поле была совершенно новая одежда, вплоть до носков и трусов. Его родители, как мы узнали потом, накануне специально потащили Пола в Лондон. Его мать не ложилась допоздна: стирала и гладила, подшивала, укорачивала. Все эту лабуду они именовали «важной составляющей скорби». Пол же назвал ее «распоследним дерьмом, какое случалось со мной в жизни».
На Питере был серый твидовый костюм, который я видел на нем всего однажды — во время поездки всем классом в Стратфорд-на-Эйвоне, куда нас таскали на «Гамлета».
На мне была черная школьная куртка и брюки. Мать наскоро пришила кусок черной ткани поверх эмблемы на нагрудном кармане куртки.
Подъехали большие черные машины.
Бабушка и дедушка Мэтью ехали за катафалком в большом черном «Мерседесе». На заднем сиденье между ними сидела Миранда. Пару дней назад она вернулась из Баден-Баден-Бадена. Мне хотелось знать, побывала ли она в больнице и делали ли ей те же уколы, что и нам.
Задняя часть катафалка открылась, и туда подошел священник
— Кто несет гроб? — спросил он.
Гроб Мэтью был размерами почти со взрослый гроб.
Его бабушка с дедушкой вылезли из «Мерседеса».
— Это нас спрашивают, — сказал я своей Команде.
Мы двинулись вперед, готовые взвалить на плечи гроб нашего друга. Но на нас даже внимания не обратили. У гроба уже стояли наши отцы и один из гробовщиков.
Остальные ждали, когда я заговорю.
— Мы хотим нести, — сказал я. — Он был нашим другом. Мы хотим нести.
Священник удивленно посмотрел на нас.
— Но вас всего трое.
Все вокруг замолчали. Все вокруг навострили уши. Я умоляюще оглянулся на отца. Он меня не подвел. Генерал-майор обещал для Мэтью военные похороны, и Мэтью должен был получить военные похороны.