III
А уж на самой ярмарке! Музыки сколько угодно. Особое впечатление создается, если встать в конце площадки между тремя каруселями. Тогда можно слышать с одной карусели «Отец наш небесный», с другой – «Дочь Сиона, радуйся», а с третьей – «Продадим мы бабушкин домишко»; и все это одновременно в одном «роскошном» аккорде. Очень рекомендуется будущим музыкантам. Дисгармония еще более гениальная, чем у Арнольда Шёнберга[87]и Франца Шрекера.[88]А еще дневная и ночная карусели. Это, бесспорно, воспитательный и развлекательный центр для элегантной молодежи от двенадцати до шестнадцати лет. Господа кавалеры в коротких штанишках гордо, надвинув шапки и вооружившись метлами, несутся по кругу. По ним и не скажешь, что большинство уже третий год сидит в одном классе. А барышни! Они смеются и щебечут, встряхивая косами, они трещат и болтают, стреляют глазами из‑под своих гимназических шапочек и уже флиртуют так невинно весело и естественно, что, невольно покачивая головой, вспоминаешь поговорку: «Хочешь достигнуть мастерства – учись с младых ногтей!»
IV
Возле чуть расстроенной шарманки под манящим шатром в красно‑белый горошек стоят три человека. Хорошо сохранившаяся, почти молодая женщина лет пятидесяти, вес – около центнера (довоенный товар), рядом с ней – сильно иссохший мужчина, которому явно не хватает того, что у нее в избытке, в зеленой (когда‑то черной) мягкой шляпе с широкими полями и редкой порослью вокруг широко разинутого рта – по свидетельству очевидцев, это вовсе не перья испуганной курицы, а вид усов (гибрид грубошерстной и курчавой немецкой охотничьей собаки). Судя по едким замечаниям, которыми женщина время от времени одаривает певца, иссохший мужчина – ее муж. Рядом еще один молодой человек, самая замечательная деталь его туалета – узел на галстуке. И эти трое поют! Поют! В этом шатре муз в красно‑белый горошек восторженную публику обучают самым прекрасным старым задушевным немецким песням. Наблюдая за тем, как здесь возрождается и возвеличивается немецкое народное песенное творчество, невольно воодушевляешься. Скоро над площадью разносится пение уже сотни глоток: «В нас течет горячая кровь», и «Сегодня я и моя подружка», и «На карнавале думает каждый: повеселись хоть раз в году»… Что по сравнению с этим Шуберт и Хуго Вольф?[89]Пустое место! Эти парни не написали даже ни одного приличного вальса‑бостона, не говоря уж о настоящем «знай‑наших»‑фокстроте (мой дядя называет его «трясучкой»).
|
|
V
Сегодня идет дождь. Жаль. Из‑за дождя настоящий разрисованный индеец, работающий в восточном балагане, не показывается гуляющей публике. Потому что дождь может смыть с него краску. Но вон той энергичного вида даме в зеленой байковой кофте дождь не мешает. Она продолжает говорить. Она продолжает раздавать свои вещи. Это фантастика. Покупаешь тяжелую позолоченную цепочку для часов (настоящая термомагнитоэлектрогальванопластика) за пять марок и получаешь в придачу брошку, лучший подарок для сестры или дочери, а еще – булавку для галстука (можно носить и на блузке), браслет (прекрасный подарок для конфирманток), мундштук, портмоне, кровать, маленький автомат, сонник, дрессированную собаку, а незамужним дамам старше 40 лет предлагается напрокат мужчина для практических занятий по книге «Как правильно целоваться».
|
|
VI
Вся жизнь – ярмарка. Со времен Ведекинда[90]подобные речи сильно обесценились. И тем не менее это так. Много трезвона, а в результате оказывается, что ничего и не было. Точно как на ярмарке. Или: жизнь – карусель. Думаешь, что мчишься вперед, а в результате оказываешься на том же самом месте.
В заключение еще две картинки. Бедная работница подала десять марок слепому и сказала:
– Вместо того чтобы попусту транжирить деньги, лучше бы эти ребята раздали их калекам…
А у одного седовласого господина при виде калек возле городского театра по лицу потекли слезы, он отвернулся и сказал своей спутнице:
– Я не могу проходить мимо этих людей на ярмарке. Как можно веселиться, когда видишь такое…
Природа и искусство [91]
I
В кристаллах и камнях начался темный процесс, который по неким таинственным законам соединял и разъединял, структурировал и формировал такие образования, которые ныне, когда Геккель[92]сделал всеобщим достоянием чудеса морских известковых отложений древних одноклеточных, глубоководного океанского ила и соляных кристаллов, вызывают изумление и благоговение.
Но темные силы природы рвутся вперед, обнаруживают себя в сказочном мерцании поверхности морей благодаря мириадам инфузорий, проявляются в мягком очаровании распустившихся цветов, порхают бабочками над прогретыми солнцем полянами, резким скачком добиваются появления тяги к родным цветущим склонам у перелетных птиц, вдруг обращаются вспять и вновь движутся по пройденному ранее пути, достигают почти полной прозрачности в удивительной логике муравьиных и пчелиных сообществ, но и здесь не взбираются на последнюю вершину, а поворачивают обратно, чтобы опять неудержимо устремиться вперед вдоль подтипа позвоночных животных, становясь все более явными, чтобы наконец в последнем рывке пробудить человека от векового сна и открыть ему глаза для осознания себя самого и своего «я».
|
|
Человек – единственное существо, способное сказать «я» и «я есть». В нем природа начала постигать себя самое.
Человек – единственное существо, которое может размышлять о самом себе и может осознавать себя самого как индивидуум.
Здесь начинается трагизм и одновременно величие человеческого рода.
II
В нас вибрирует тысячелетняя наследственность; в нас вибрируют камни и звезды, космическая пыль и дуновение ветерка, шум листвы и морской прибой, жужжание пчел и разноцветье бабочек, первобытная похоть и духовный подъем; в нас вибрирует Вселенная. В часы душевного волнения, священного «Ом» – восклицания индусов и буддистов, последнего акта слияния с природой, мы чувствуем, что и в нас воплощен мировой дух, что и мы несемся вместе с Вселенной, как куст или дерево, облако или ветер, растение или животное.
И все‑таки это не тот процесс непрерывного и нескончаемого слияния с природой и воплощения мирового духа, какой существует у камней, растений и животных. Что‑то внутри нас препятствует этому, некая строптивая воля неустанно строит и строит что‑то для себя, камень за камнем, потом все разрушает и вновь строит, приобретает масштаб, объем и могущество, пока внутри нас не возникает свой мир, противостоящий окружающему: наше «я».
И точно так же, как в том другом мире творческая воля природы вечно и неистощимо проявляется в становлении и исчезновении, то есть в жизни, так и здесь, в этом индивидуальном мире, появляется зародыш творческой способности, и он растет и растет. И согласно тем же законам органического единства, по которым в природе возникает жизнь, в индивидууме возникает его собственная специфическая жизнь: искусство, художественное творчество.
III
Две великие крайности: «природа и я» и их производные «жизнь и искусство» не противостоят друг другу, а находятся друг с другом в теснейшей связи. Без природы и жизни «я» и искусство немыслимы. В те мистические часы, когда «я» в великой всеобщей любви сливается с природой и Вселенной, в эти часы глубочайшей самоотдачи и происходит зачатие творческих идей, которые затем по непонятным законам овладевают тайной формы, дабы наконец родиться в миг внезапного вдохновения. Правда, это все еще только расплывчатые или грубо очерченные идеи, но они уже ясно указуют общее направление или все еще медлят в нерешительности; тем не менее они уже существуют, и их становление уже невозможно пресечь.
Если часы зачатия для «я» редки, то неутомимое восприятие, оформление, расчленение и упорядочение явлений бытия – непрекращающийся процесс в самом «я», начинающийся при первом пробуждении ребенка и заканчивающийся лишь со смертью. Результат этого процесса – мировоззрение, мировосприятие художника. И в самом чистом и прозрачном виде – человечность. Все это и питает творческую идею. Она нуждается в такой пище, чтобы стать произведением искусства.
Законы, по которым из идеи возникает произведение искусства, теперь уже не погружены во мрак. Хотя их первопричина, как и первопричина всего на свете, недоступна людям, но некоторые их проявления вышли из мрака на яркий свет познания и могут применяться вполне осознанно. Их называют по‑разному: стиль, закон композиции, организация пространства, творческая манера и прочее, влияние этих законов изучено и понято; уже говорят о контрастном воздействии, расположении объемов, органичном построении, об объемном и плоскостном изображении, о законах контраста и нюансов, Ренессансе, классицизме, импрессионизме, экспрессионизме и т. д.
Именно здесь и проходит водораздел. Хотя произведение искусства идейно и материально связано с природой, оно не является простым ей подражанием. В то время как в самой идее на первый план выступает творческое начало в человеке вообще, при придании идее конкретной формы начинает влиять индивидуально‑творческое начало. Нужно еще раз подчеркнуть, что в любой идее уже содержится определенная форма, потому что для каждой идеи существует лишь одна совершенная форма. И если удается ее воплотить, то художественное произведение живет вечно. «Илиада» и «Одиссея», «Дон Кихот», «Божественная комедия», «Фауст», скульптуры Эллады, фрески Рафаэля, произведения Микеланджело, Кёльнский собор, Акрополь, древнеегипетские храмы.
Дефиниция и классификация искусства по его внешним признакам – подразделение его на классицизм, романтизм, реализм, натурализм, экспрессионизм, не говоря уже о кубизме, футуризме и дадаизме, – вызывает только смех у сведущих людей. Лишь бравые профессора, получившие искусство в наследственную аренду и полагающие, что они умеют ему порционно обучать, лишь ремесленники от искусства в худшем смысле этого слова и фантазеры могут всерьез воспринимать подобную рубрикацию, без которой, им кажется, не обойтись. А вот к художнику, который в нее верит и воспринимает ее всерьез, следует отнестись с подозрением: он считает форму чем‑то внешним и поэтому далек от понимания сущности. Это заметно и по нашему времени, в котором народилось множество «измов». Но появляется исключительно мало подлинных произведений искусства. Нельзя не признать, что в любую эпоху ее единообразие, сходные переживания, сходная интеллектуально‑душевная структура, сходное мировоззрение, сходная близость к природе, а в целом сходное отношение к жизни приводят и к известному сходству и единообразию творческих идей, а через них – к формальному сходству, которое носит название «стиль». Но раньше эта классификация предпринималась лишь последующими поколениями, в то время как ныне сначала изыскивают название и определяют внешние признаки какого‑то направления и только потом оно получает право на существование. Но ведь в искусстве действует лишь одно правило: полная гармония между формой и содержанием.
IV
Несмотря на то что природа в виде зимних закатов, июньских лунных ночей, унылых октябрьских листопадов, ясных сентябрьских дней с ярким многоцветьем умирающего леса, едва набухшими почками при вечернем освещении в начале весны, бронзовыми от загара пастухами на выжженных солнцем лугах Кампании, как бы вросшими в землю фигурами крестьян Нижней Саксонии зачастую создает впечатление глубочайшей гармонии и этим потрясает, все же она в очень редких случаях может быть без изменений использована для произведений искусства. Напротив, многое из того, что в природе прекрасно, не вызвало бы того же отклика, будучи изображено рукой художника. Это чувствует даже дилетант, когда он, глядя на буйство красок солнечного заката, говорит: «Если это написать на холсте, никто не поверит», причем слово «поверить» – лишь легкий намек на то, о чем говорилось выше. Любой человек органами чувств связан с природой и способен ее чувствовать. Но у человека творческого к этой способности добавляется творческое начало, то есть чувство формы. Он не просто смотрит, он – видит.
Он видит в частном не только частное, но и всеобщее. И значит, в дереве – не просто отдельное дерево, а дерево вообще, дерево по Платону, то есть саму идею дерева; в слезах женщины, оплакивающей сына, он видит воплощение материнского горя, в резком броске боксера на ринге – проявление силы, в мечтательной задумчивости девушки – бутон невинности, в объятиях двоих – любовь.
Все случайное или мешающее, часто одновременно присутствующее в природе, им устраняется или же гармонично включается и подчиняется общей идее, существенное же четко выделяется, а нечто новое и необходимое добавляется. Природа – это тот материал, из которого возникает произведение искусства, точно так же как из глины под руками скульптора возникает скульптура. Эти слова не преуменьшают значение природы, а только его подчеркивают.
Для наглядности здесь приводятся три скульптуры профессора Антона Грата из Вены и имеющиеся фотографии натурщицы, служившей моделью для этих скульптур. Из сравнения их ясно следует, что просто фотография не создает произведения искусства, хотя и ей часто нельзя отказать в способности вызвать художественное переживание.
Посмотрим на скульптуру «Даная» и на фотографию модели. Поза скульптуры гораздо компактнее, поскольку ее линии сближены; ноги не свободно раскинуты в стороны, как у модели, а согласованы с очертаниями верхней части тела и рук. Несколько дряблая грудь модели изображена девически упругой, рука, на которую Даная опирается, очерчена более мягко, особенно заметно, что ее внешняя линия имеет продолжение в копне волос, благодаря чему лучше выражена готовность отдаться. Мизинец левой руки у модели кокетливо отставлен, у статуи соединен с остальными пальцами, и вся рука от ладони до плеча представляет собой мягко изогнутую линию, которая изящно и округло переходит от ладони к лицу, чтобы затем слиться с абрисом волос и правой руки. Посмотрим, как изломана эта линия у модели. Колени у скульптуры немного больше раздвинуты, тело ее более округло и, что удивительно, именно из‑за этого кажется девичьим, она, как бутон цветка незадолго до раскрытия, полна ожидания и готовности отдаться, что особенно ясно выражено в мягких очертаниях ее лица.
У модели «Европы» вновь бросается в глаза увядшая грудь, некрасиво согнутая рука, неизящная линия левой ноги, закинутой на правую, и скучающе‑кокетливое выражение лица. Напротив, как наполнено жизнью правое бедро статуи, как пластична форма правой руки, под прямым углом опирающейся на левое бедро и образующей прекрасную параллельную линию с линией другой руки и правой ноги. Слишком изогнутая линия талии устранена. Грудь статуи более упруга, лицо, линия затылка – все изменено. В то время как модель полулежит в явно неестественной позе, статуя почти в той же самой позе кажется вполне естественной.
В статуе «Восторг» поза фигуры сильно изменена. Это придало ей нечто от танца, некий неслышимый ритм, который переходит от двузвучного аккорда бедер вверх по тазу, чтобы затем взвиться до захватывающего дух торжества в трезвучии головы и обеих рук. Обратите внимание на распростертые ладони, на взмах рук, на одухотворенность лица, в совокупности выразительно передающие чувство восторга. Сравните эту оживленность мертвого камня с бездушием живой модели, чтобы почувствовать, как велика дистанция между ними.
Всем моделям недостает цельности, окрыленности, живости и силы воздействия, которые поднимают случайную модель до скульптуры, произведения искусства.
Китч [93]
Это слово произносят, сморщив нос гармошкой, выпятив нижнюю губу или по‑отечески грозя указательным пальцем, но всегда с возвышающим говорящего презрением, свойственным понимающим и оценивающим людям: китч.
В целом оно означает неприятие, подчеркнутое презрение с оттенком насмешки, причем приклеивается это определение обычно к явлениям чужеродным и часто бумерангом возвращается к незадачливому критику.
Обычно его применяют в двух случаях: первый – когда рассуждают по‑деловому серьезно и в заключение, словно предавая анафеме, выносят окончательный уничтожающий приговор; второй – когда, улыбаясь, как в нирване, и добродушно осознавая глупость и фиглярство этого мира, небрежно констатируют факт и снова обращаются к более достойным предметам.
Снобы боятся выдать себя. Они изобрели объективную критику, уверяя, что эстетика сродни химии, а дух можно стилизовать. Подобно сторожевым псам, сидят они у пограничных рвов, которые сами и вырыли, отделяют чистых овечек искусства от грязных баранов китча и выжигают на них клеймо – потому что без этого, может статься, они и сами не сумеют отличить одно от другого. Правда, они забывают, что без баранов овцы не приносят ягнят. Но верный народ благочестиво вторит им; в цене чистое понимание искусства и хорошее духовное воспитание. Тому, кто придает значение воспитанию, обычно есть что скрывать. А скрывается в основном то, что выросло само, плохонькое, но заложенное в человеке с самого начала. Отрицание этого приводит к обычным последствиям: худосочным страстям, малокровным чувствам, подавленным инстинктам.
Лошади, которые вечно ходят в упряжи, перестают чувствовать степь; если их отпустить на свободу, они к вечеру все равно вернутся к своим яслям. Дух, который вечно кормят чистотой и ясностью, становится слабым или заболевает авитаминозом. Тот, кто обладает глубоким знанием искусства, любит китч, потому что он в глубинных взаимосвязях искусства обнаруживает таинственную непоколебимость и единство инстинктов.
Только тот, кто пытается самоутвердиться в том, что еще не признано, кто способен посмеяться над собой, только он сможет постичь искусство и с легкостью жонглировать всеми его понятиями.
Не существует объективной шкалы ценностей. Кто может утверждать, что его восхищение головкой Нефертити выше чувств, которые испытывает, например, прачка перед олеографией с изображением освещенного лунным светом пейзажа и ветряной мельницы? Все определяет только интенсивность чувства. Отрицание – прекращение восприятия. Чем ограниченнее выбор, тем одностороннее человек, его делающий. Но кто по доброй воле захочет есть только жаркое и отказаться от закуски и сладкого?
Тончайшие нюансы открываются, когда не замечаешь никаких пограничных столбов. Какое наслаждение – самозабвенно отдаться китчу, чтобы после еще осознаннее балансировать на канате знания; какая благодать – выкупаться в самой низкопробной сентиментальности, чтобы еще тоньше прочувствовать разнообразие изысканных оттенков формы! О, этот освежающий душ равнодушной банальности, невольный накопитель и отстойник сточных вод для орошения, создающего плодородную почву! Какое бодрящее чувство – вынырнуть из варварских лесов китча и снова отдаться во власть таинственных законов и неизбежного ритма искусства. Кто захотел бы лишиться этого источника молодости, этого молодого вина, предтечи благородных вин, которое постоянно, словно шаловливый чертенок, разрушает общеизвестные истины; кто захотел бы лишить себя этого испытания целостностью, этого сильнодействующего (в умелых руках) лекарства против склероза искусства – китча!
Великая Гедвига Куртс‑Малер,[94]я завидую тебе; завидую твоей кроличьей плодовитости, ведь над твоими произведениями пролито гораздо больше настоящих и искренних слез, чем над «Фаустом» Гёте.
1920–1925
Карусель около кладбища Св. Николая [95]
Когда я выглядываю из окна, я вижу под устремленными ввысь, покрытыми нежной весенней листвой деревьями выщербленные серые и черные надгробия кладбища Cв. Николая – словно немое memento mori под сказочным майским солнцем. Мимо них со звоном проезжают трамваи, грохочут автомобили, куда‑то спешат люди. Но, тихие и серьезные, стоят в городском шуме и сутолоке старинные надгробия и словно говорят: «Наша жизнь длится шестьдесят, если повезет – семьдесят лет; и вся она – труд и страдания. О человек, опомнись…» Однако вот уже несколько недель эту немую проповедь заглушает другая песня, которую празднично и шумно выводит по воскресеньям карусель, установленная на площади позади кладбища. Теперь, когда я вечерами сижу у окна и веду с надгробиями немую беседу, в нее врывается эта крикливая песня, лезет в душу, шумит, звенит в ушах, пока мысли, словно отпущенные на волю птицы, не улетают в поисках более спокойного места.
В какой странной близости друг к другу они оказались, эти две противоположности: кладбище, настойчивое напоминание о бренности бытия, и карусель, символ смеющейся легкомысленной жажды жизни…
Визжа и вскрикивая от радости, летит ребятня в разноцветных гондолах и на позолоченных лошадках, полная сил, шума и радости бытия, словно сама жизнь. Они кружатся, прорезая воздух, все быстрее и быстрее, а когда музыка умолкает и карусель останавливается, они оказываются на том же самом месте, откуда начинался полет… А разве в жизни не так же?.. Куда‑то спешишь, торопишься, гонишься за чем‑то, несешься, веришь, надеешься, думаешь, что чего‑то добился, – а в конце оказывается, будто катался на карусели: не сдвинулся с места ни на йоту; и конец всегда один и тот же: шаг из праздничного шума в тишину кладбища.
Жизнь и смерть – какая загадочная близость; та же, что у карусели и кладбища Св. Николая?
В наступающем вечере темнеют старые надгробия. Их проповедь, их немое memento не грозное, просто серьезное. Кажется, они хотят пробудить нас от сна легкомыслия, отвлечь от мелочей, словно повторяют слова Силезиуса:[96]«Человек, не изменяй себе», словно все время напоминают: используй время, стремись, твори, пока еще день, добивайся человечности и гуманности, оставь спешку, жадность, беспокойство, деньги, зависть; задумайся о себе и пойми, что все остальное – второстепенно и, когда день угаснет, останется вечная, неизбежная участь человека – гроб и земля, так что лучше оставить о себе память в людских сердцах, а не кучу банкнот… потому что ты продолжаешь жить, пока о тебе думают…
Они учат хорошему, эти старые надгробия.
Фиолетовый сон [97]
Словно глухой призрачный шум висит в ночи над мерцающими огнями большого города осенняя смерть, темный водоворот; она, как вампир, высасывает теплую жизнь, как смерч, подбрасывает и заглатывает листья, поджидает у окон и все время однотонно гудит и жужжит, будто мощная динамо‑машина, до тех пор, пока не начнутся град и снег, которые похоронят под собой весь мир.
Но прежде чем снежный ветер вопьется белыми холодными зубами в дрожащие леса и накинет саван на улицы и крыши, случается, что время замедляет бег и необратимая гибель на мгновение, как по волшебству, превращается в фиолетовый сон.
Он дважды в год приходит в мир. Первый раз в самом начале весны, когда родниковая вода начинает бурлить и пробиваться на поверхность льда, еще сковывающего берега ручья. Этот сон продолжается несколько дней, красивее всего он в Скандинавии, а в долине Сконе[98]достигает совершенства. Поэты часто воспевали его в своих стихах.
Но лишь избранные узнают его, когда он во второй раз проносится над миром в ноябре. Когда после затяжных дождей уже обнаженные кроны деревьев снова устремляются в золотые небеса и наступающая ночь до рассвета выжимает по капле последние темные тучи, день просыпается на фоне пасмурного неба, а теплый влажный воздух приобретает легкий перламутрово‑серый оттенок, который бледное солнце осторожно перекрашивает в нежно‑лиловый. В лужах отражается блекло‑голубое небо, в котором тают последние облачка. Мокрые стволы деревьев в тени по‑прежнему чернильно‑черные, но солнечные блики окрашивают их в светло‑коричневый, мох по краям становится желтым, а в трещинах и складках, на сучках и ветках – повсюду нежный фиолетовый отсвет, переходящий от матового голубовато‑серого оттенка в туманный лиловый, и вдруг начинаешь напряженно прислушиваться к щебетанью воробьев, словно ждешь: вот сейчас дрозд заведет свою нежную светлую песню, и в изумлении протираешь глаза: «Да… Что это… неужели… весна?»
Этот фиолетовый весенний сон в ноябре длится всего час. Потом он либо растворяется в серебряном воздухе осеннего дня, либо оттесняется вновь появившимися тучами и глухим призрачным шумом, который снова поджидает у окон и однотонно гудит по ночам, пока не начнутся град и снег и не похоронят под собой весь мир.
Натюрморт [99]
На моем письменном столе стоит череп. Темный, пожелтевший, нескольких зубов не хватает, нижняя челюсть в плохом состоянии. То есть это не салонный ухоженный череп, полированный, с безупречными зубами, а, так сказать, совершенно обычный череп. Но зато у него в разбитых глазницах и покрытой желтыми пятнами черепной коробке осталось еще что‑то неуловимо яростное и стремительное – дух смерти.
Напротив него стоит бюст Эхнатона, декадансного, немного извращенного египетского фараона, который любил солнце и юношеподобных отроковиц. Любил так сильно, что написал гимн солнцу. Почему же он не воспел свою возлюбленную, спросите вы, разве она, узкобедрая, не была ему ближе солнца? Не была в его бурлящей крови невыразимой страстью, по ту сторону слов и чувств? Разве сочинять не означает высказывать свои эмоции? Он чувствовал ее, но не мог это выразить.
Ведь думать и тогда было рискованно, мысли и тогда высказывать не отваживались. В то время мыслили инстинктами, а не ассоциациями. Мышление было опасной страстью, это доказывает самоубийство Эмпедокла, схожего мыслителя; мышление не было синекурой, ему нельзя было научиться за восемь семестров. Да и профессоров философии тогда не было.
Между черепом и бюстом стоит коричневая глиняная ваза из Микен. С цветами, крокусами, ветвями персиков. Их несет стройная женщина.
Что, вы все ждете от меня пошлой проповеди о взаимосвязи всего со всем, слегка приправленной разговорами о возрождении, о всемирно‑исторических перспективах или сентиментальных и пикантных, словно паштет с трюфелями, рассуждений о неизбежности смерти с жизнерадостным выводом‑десертом: мы‑то еще пока…
Чего вы хотите? Я ведь сказал вам уже гораздо больше: череп и бюст. И цветы. И человек перед ними…
О стиле нашего времени [100]
Всякая великая эпоха имела и свой великий стиль, единым законам которого более или менее строго подчинялись все творения. Устремленная в небо готика создала соборы и монастыри, которые, как, например, Кёльнский собор, еще и сегодня кажутся построенными на века; бьющая ключом радость жизни, свойственная Ренессансу, породила богатые дворцы и гордые дома, каких много в Хильдесхейме; роскошные барочные здания в Дрездене возвещают о последовавшем за Ренессансом причудливом стиле; Сансуси дает почувствовать рококо и возврат к классическому ампиру; и только наше время до недавних пор не находило единого стиля.
Мы довольствовались более или менее безвкусными мелочами, сплетенными по старым образцам, занимались подражательством, изобрели ужасный стиль модерн, но никак не могли попасть в дух времени, пока наконец намек на него не забрезжил в современном функциональном стиле.
Романтизм умер. Мы еще любим давно знакомый звук почтового рожка, слегка грустим, вспоминая о золотых днях юности и ушедшем времени грез; мы еще можем вместе с Эйхендорфом[101]чувствовать волшебство тихой лунной ночи, звуков плещущейся в колодце воды, любовного шепота среди клумб и цветников; мы переносимся вместе со Штормом[102]и Раабе[103]в маленький город, в котором жизнь течет спокойно и безмятежно, – еще живут в мансардах поэты и утонченные оригиналы, которые мирно покуривают свои трубки, завернувшись в шлафроки, поливают фуксии и ухаживают за кактусами; все еще сохранились озаренные миром и ясностью живописные уголки во дворах и старых домах. Но все это создано прошлым, это – отзвук, не настоящее, все это уже не определяет стиля нашего времени.
Наше время стало лихорадочнее и торопливее. Преобладает меркантильность. Правда, в часе по‑прежнему шестьдесят минут, а в минуте шестьдесят секунд; но время ценится несравненно выше, чем раньше. Никогда оно не было так дорого, как сегодня; никогда жизнь не была такой дисциплинированной, как теперь. Типичная фраза для современного человека: «У меня нет времени».
Если раньше день был лишь звеном в цепи спокойно протекающих месяцев, то сегодня он до отказа набит событиями, которых когда‑то хватило бы на целый месяц.
Большая часть современной техники основывается на стремлении создать предпосылки для этой изнуряющей, захватывающей борьбы за существование. В основном можно выделить две группы: во‑первых, техника, облегчающая борьбу за существование, во‑вторых, техника, экономящая время.
Вся транспортная промышленность и техника базируются на последней проблеме. На смену почтовому дилижансу пришла железная дорога, потом – автомобиль. Если раньше требовалось определенное время, чтобы добраться из одного места в другое, а расписание поездов и класс поезда представляли собой некоторые препятствия, то с превращением автомобиля в современное транспортное средство не стало уже и этого.