– Ты никогда мне не надоешь. Никогда, за все то время, что мне осталось. Есть вещи, которые неизменны.
Краска потоком залила ее лицо.
– Я тоже так думаю. – Она засмеялась, затаив дыхание. – Попроси меня сделать что‑нибудь легкое, например умереть за тебя.
– Прежде чем мы ляжем спать?
– Хорошо, тогда завтра.
– Я все равно попрошу тебя пообещать мне кое‑что, Брисеида.
– Что?
Я крутил в пальцах локон ее изумительных волос.
– Если настанет время, когда я покажусь дураком, или глупцом, или бессердечным, ты все равно будешь в меня верить.
– Я всегда буду в тебя верить. – Она чуть сильнее прижала мою руку к своей груди. – Я тоже не глупа, Ахилл. Тебя что‑то гложет.
– Даже если это и так, я не могу тебе сказать, что именно.
Она оставила этот разговор и больше никогда к нему не возвращалась.
Нам не было дано узнать, каким именно способом Одиссей справился с задачей, которую на себя взвалил, но его рука угадывалась во всем, пусть ее саму и не было видно. Как‑то вдруг вся армия заговорила о том, что неприязнь между мной и Агамемноном резко усилилась, что Калхант проявляет удручающую настойчивость в деле Хрисеиды и что Агамемнон сдерживается из последних сил.
Спустя три дня после совета все эти интересные темы для разговоров были позабыты. Разразилось бедствие. Сначала вожди пытались о нем умолчать, но скоро болезнь свалила столько воинов, что спрятать их стало невозможно. Наводящее ужас слово передавалось из уст в уста: чума, чума, чума. В один день слегло четыре тысячи человек, на следующий день – еще четыре, казалось, этому не будет конца. Я отправился посмотреть на своих собственных воинов, которые были в числе заболевших, и один их вид заставил меня молить Лето и Артемиду, чтобы Одиссей знал, что делает. Они лежали в лихорадке, бредили, были покрыты мокрыми язвами и стонали от головной боли. Махаон с Подалирием оба заверили меня, что это определенно такая форма чумы.
Немного погодя мне встретился сам Одиссей. Он улыбался от уха до уха.
– Ахилл, ты должен признать, проведя сыновей Асклепия, я сотворил нечто, достойное остаться в истории!
– Надеюсь, ты не зашел слишком далеко, – кисло сказал я.
– Не волнуйся, никаких потерь не будет. Они все встанут на ноги и будут крепче, чем были.
Выведенный из себя его самодовольным весельем, я покачал головой:
– Полагаю, пора уже Агамемнону послушаться Калханта и отдать Хрисеиду. И бог пошлет нам изумительное и чудесное выздоровление. Только на этот раз это будет бог из машины.[19]
– Говори об этом потише, – заметил он и отправился собственноручно ухаживать за больными, чем заслужил репутацию храбреца.
Когда Агамемнон пошел к Калханту и попросил совершить прилюдное гадание, армия вздохнула с облегчением. Никто не сомневался, что жрец потребует возвращения Хрисеиды; сердца возрадовались, предвкушая конец мору.
Прилюдное гадание предполагало присутствие всех военных вождей старше тех, кто командовал отдельными отрядами. Около тысячи их собралось в специально отведенном месте, встав позади царей лицом к жертвеннику; конечно, большинство из них были царскими родственниками, некоторые даже близкими.
Сидел только Агамемнон. Проходя мимо его трона, я не сделал попытки преклонить перед ним колено и свирепо нахмурился. Это было замечено; лица присутствующих озабоченно напряглись. Патрокл зашел так далеко, что предупреждающе положил руку мне на плечо, но я сердито ее сбросил. Потом я занял свое место, выслушал, как Калхант заявляет, дескать, чума не прекратится, пока Аполлону не отдадут то, что ему причитается, – деву Хрисеиду. Агамемнон должен отослать ее в Трою.
Ни ему, ни мне не пришлось много играть; мы барахтались в паутине, сотканной Одиссеем, и ненавидели это. Я насмехался и глумился над Агамемноном, который в ответ на это приказал отдать ему Брисеиду. Отодвинув исступленного Патрокла в сторону, я покинул площадь собраний и направился к мирмидонскому частоколу. Взглянув мне в лицо, Брисеида ничего не сказала, хотя глаза ее наполнились слезами. Обратно мы вернулись в молчании. Потом перед всем великим собранием я вложил ее руку в руку Агамемнона. Нестор вызвался позаботиться об обеих девушках и отправить их навстречу судьбе. Уходя с ним, Брисеида обернулась, чтобы посмотреть на меня в последний раз.
Когда я заявил Агамемнону, что вместе со своим войском выхожу из его армии, мой голос звучал так, словно каждое слово было правдой. Ни Патрокл, ни Феникс ни на мгновение не усомнились в моей искренности. Я гордо прошествовал за частокол, предоставив им идти следом.
В доме, опустевшем без Брисеиды, звенело эхо. Избегая Патрокла, я затаился в нем на весь день, один в своем стыде и печали. В час вечерней трапезы Патрокл пришел, чтобы поесть со мной, но беседы не получилось – он отказался со мной разговаривать.
В конце концов я заговорил сам:
– Брат, неужели ты не понимаешь?
Он взглянул на меня сквозь слезы:
– Нет, Ахилл, не понимаю. С тех пор как в твою жизнь вошла эта девушка, ты стал кем‑то, кого я не знаю. Сегодня ты сделал выбор за всех нас в том, что не имел право решать за нас. Ты отказал Агамемнону в наших услугах, не посоветовавшись с нами. Только верховный царь мог бы так поступить, но ты не Пелей. Ты – недостойный сын.
О, это причинило мне боль.
– Пусть ты не понимаешь, но ты меня простишь?
– Только если ты пойдешь к Агамемнону и возьмешь свои слова обратно.
Я отпрянул:
– Взять свои слова обратно? Ты сошел с ума? Агамемнон смертельно меня оскорбил!
– Это оскорбление ты навлек на себя сам, Ахилл! Если бы ты не смеялся и не глумился над ним, он бы никогда на тебе не отыгрался! Будь же справедлив! Ты ведешь себя так, словно разлука с Брисеидой разбила тебе сердце, – а тебе никогда не приходило в голову, что разлука с Хрисеидой разбила сердце Агамемнону?
– У этого тупоголового тирана нет сердца!
– Ахилл, почему ты так упрям?
– Я не упрям.
Он стукнул кулаком по столу:
– О, я не могу в это поверить! Это ее влияние! Как же она над тобой поработала!
– Я понимаю, почему тебе так кажется, но это не так. Пожалуйста, Патрокл, прости меня.
– Я не могу тебя простить, – сказал он и повернулся ко мне спиной.
Его идол Ахилл наконец‑то упал со своего пьедестала. И как же прав был Одиссей. Мужчины верят в то, что женщины – корень всех зол.
Одиссей проскользнул ко мне на следующее утро без лишнего шума. Я был так рад видеть дружеское лицо, что приветствовал его почти с жаром.
– Домашние подвергли тебя остракизму?[20]
– Да. Даже Патрокл вытер об меня ноги.
– Что ж, мы этого ожидали, так ведь? Но мужайся. Через несколько дней ты вернешься на поле битвы оправданным.
– Оправданным. Интересное слово. Мне кое‑что пришло в голову, Одиссей, то, что должно было прийти в голову на совете. Но тогда я об этом не думал. Если бы подумал, то никогда бы не согласился на твой план.
– О?
Он выглядел так, словно знал, о чем я собираюсь сказать.
– Что со всеми нами будет? Естественно, мы предполагали, что после того, как план удастся – если удастся! – мы сможем о нем рассказать. Теперь я понимаю, что мы не сможем. Ни вожди, ни простые воины не найдут ему оправдания. Слишком бессердечная цена за победу. Все, что они увидят, это лица людей, которым придется умереть, ее выплачивая. Я прав, верно?
Он с сожалением потер кончик носа.
– Я гадал, кто из вас поймет это первым. Поставил на тебя – и снова выиграл.
– А ты когда‑нибудь проигрывал? Но скажи мне, я прав или ты придумал способ, как покончить с этим ко всеобщему счастью?
– Такого способа нет. Ты в конце концов понял то, что на совете просто кричало о себе. Немного поменьше страсти в этой груди, и ты понял бы все уже тогда. Наш заговор никогда нельзя будет открыть. Мы должны унести его с собой в могилу, связанные клятвой, которую предложил Агамемнон, – чем избавил меня от трудов, не говоря уже о вопросах, на которые мне было бы трудно ответить.
Я закрыл глаза.
– Значит, до самой могилы и после нее Ахилла будут считать себялюбивым бахвалом, раздутым от собственной важности, который позволил бесчисленным воинам сгинуть на потеху своей задетой гордыне.
– Да.
– Мне следовало бы перерезать тебе горло, ты, гнусный мошенник! Ты вверг меня в стыд и бесчестие, которые навеки запятнают мое имя. Когда в грядущих веках люди будут говорить об Ахилле, они скажут, что он пожертвовал всем ради своей задетой гордыни. Надеюсь, ты попадешь в Тартар!
– Обязательно попаду. – Он не был ни взволнован, ни задет. – Ты не первый меня проклинаешь и уж точно не последний. Но последствия того совета отразятся на всех нас, Ахилл. Возможно, никто никогда не узнает, как все было на самом деле, но все будут подозревать, что Одиссей приложил к этому руку. А как же Агамемнон? Если ты выглядишь жертвой самонадеянной гордости, кем выглядит он? Тебе, по крайней мере, причинили зло. Он же – тот, кто его причинил.
Я вдруг понял, насколько глуп был этот наш разговор, как мало для богов значат даже такие блестящие мужи, как Одиссей.
– Что ж, в этом есть справедливость. Мы заслужили, чтобы запятнать свое доброе имя. Чтобы отправиться в этот несчастный поход, мы безропотно принесли человеческую жертву. И это наша расплата. Именно поэтому я согласен продолжать эту сумасшедшую затею. Мне отказано в достижении моей самой заветной цели.
– Что это за цель?
– Остаться в сердцах мужей совершенным воином. Теперь это будет Гектор.
– Ты не сможешь узнать об этом наверняка, только твои правнуки смогут. Потомки будут судить по‑своему.
Я с любопытством посмотрел на него:
– Разве ты не жаждешь остаться в памяти людских поколений?
Он искренне расхохотался.
– Нет! Меня не волнует, что про Одиссея скажут потомки! И будут ли они вообще знать его имя. После смерти мне предстоит, как Сизифу, катить такой же валун на тартарскую гору или, как Танталу, тянуться к воде, которая вечно будет от меня ускользать.
– Мы будем делать это бок о бок. Но что бы мы ни говорили, теперь уже слишком поздно.
– И тут ты прав.
Мы погрузились в молчание, сидя за занавесом, натянутым от непрошеных гостей, которые и не думали приходить, чтобы выразить соболезнование своему высокомерному вождю. На столе стояла амфора с вином. Я наполнил чаши доверху, и мы задумчиво выпили, не желая делиться друг с другом своими сокровенными мыслями. Без сомнения, мечты Одиссея были куда приятнее, раз он не ожидал воздаяния от потомков. Хотя он, судя по всему, верил только в вечное наказание, меня удивляло то, что размышления о своей судьбе не могли поколебать его уверенности в себе.
– Зачем ты пришел ко мне?
– Известить тебя об одном странном происшествии, прежде чем это сделает кто‑то другой.
– О странном происшествии?
– Сегодня утром несколько воинов отправилось на берег Симоиса порыбачить. Когда взошло солнце, они увидели, как в воде что‑то крутится. Тело человека. Они побежали за начальником караула, который его и вытащил. Это Калхант. Похоже, он умер вскоре после захода солнца.
Я вздрогнул.
– Как он умер?
– От огромной раны на голове. Один из воинов Аякса заметил, как на закате он шел по краю утеса на дальнем берегу Симоиса. Вождь клянется, что это был Калхант – только он носит такие длинные развевающиеся одеяния. Должно быть, он споткнулся и упал головой вниз.
Я пристально смотрел на него, а он сидел с взволнованным видом, и его красивые серые глаза божественно сияли. Мог ли он это сделать? Мог ли? Содрогаясь от ужаса, я гадал, не прибавил ли он еще один грех к своему длинному списку. Добавить убийство верховного жреца к святотатству, кощунству, хуле, атеизму и ритуальному человеческому жертвоприношению, и этот список превзойдет списки Сизифа и Дедала, вместе взятые. Безбожник Одиссей, любимец богов. Жестокий парадокс – мошенник и царь в одном человеке.
Он прочитал мои мысли и мягко улыбнулся:
– Ахилл, Ахилл! Как ты мог подумать такое, пусть даже обо мне?
И усмехнулся.
– Если хочешь знать мое мнение, я считаю, это дело рук Агамемнона.
Глава двадцать третья,
Рассказанная Гектором
От Пентесилеи не было никаких известий; царица амазонок тянула время в своей далекой пустыне, в то время как Троя билась в агонии, – судьба города зависела от женского каприза. Я проклинал ее, и я проклинал богов за то, что те разрешили женщине остаться на троне после смерти старых богов. Абсолютная власть Великой матери Кибелы ушла в прошлое, но царица Пентесилея правила как ни в чем не бывало. Деметрий, мой бесценный беглый ахейский раб, сообщил мне, что она еще даже не начала созывать жен из своих бессчетных племен; она не придет, пока зима не вымостит проходы.
Все приметы говорили о том, что война закончится на десятый год, но мой отец все еще колебался, унижая себя и Трою ожиданием этой женщины. Я скрежетал зубами от подобной несправедливости, я ругался с ним на собраниях. Но он принял решение, и я не мог сдвинуть его с места. Снова и снова я уверял его, что мне не угрожает опасность лично сразиться с Ахиллом, что наши отборные войска смогут дать отпор мирмидонянам, что мы сможем победить без Мемнона и Пентесилеи. Даже когда я рассказал отцу о том, что сообщил мне Деметрий о медлительности амазонок, он остался тверд как скала, заявив, что если Пентесилея не придет до наступления зимы, он согласен подождать одиннадцатого года.
Теперь, когда вся ахейская армия была на берегу, мы снова взяли привычку прохаживаться по стенам, глядя на разные флаги, которые реяли над домами ахейцев. Со стороны Скамандра, в месте, где расступалась внутренняя стена, над некоторыми из бараков развевалось знамя, которого я никогда раньше не видел, – белый муравей на черном фоне, сжимающий в челюстях красную молнию. Ахилл Эакид, его мирмидонский штандарт. Лицо Медузы не могло бы наполнить сердца троянцев большим страхом, чем он.
Обязанный выслушивать пустяки, пока мои львы рвались в битву, я не пропускал ни одного собрания. Кто‑то должен был быть там, чтобы напоминать, что армия застоялась и устала от упражнений, кто‑то должен был быть там, чтобы видеть, как царь пропускает все мимо ушей, видеть, как улыбается Антенор – противник всех решительных действий.
Мрачно направляясь на собрание в тот день, который изменил нашу жизнь, я не предчувствовал ничего дурного. Придворные стояли вокруг, занятые бесцельной болтовней, не обращая внимания на тронный помост, у подножия которого проситель излагал свою жалобу, имевшую отношение к сточным каналам, по которым троянские ливневые воды и экскременты стекали в нечистый Скамандр. Его новый дом отказались подключать к стокам, и он, хозяин дома, был очень зол.
– У меня есть дела поважнее, чем стоять здесь и оспаривать право кучки глупых законников мешать честным людям! Я исправно плачу подати и требую к себе уважения! – кричал он на Антенора, который как главный судья защищал городские водоотводные службы.
– Ты обратился не к тому мужу! – отрезал тот.
– Мы что, египтяне? – вопрошал домовладелец, размахивая руками. – Я поговорил с тем, с кем говорю обычно, и он сказал «да»! А потом, прежде чем я успел подсоединить дом к стоку, приходит отряд стражников и запрещает мне это делать! Лучше жить в Ниневии или Каркемише! Где‑нибудь – где угодно, – где законники еще не парализовали жизнь своими глупыми распоряжениями! Я заявляю, что Троя – такая же косная, как Египет! Я отсюда уеду!
Антенор уже открыл рот, приготовившись ринуться на защиту своих возлюбленных законников, когда в зал ворвался какой‑то человек. Я не узнал его, но Полидамант сразу задал вопрос.
– В чем дело? – рявкнул он.
Человек застонал, с мукой переводя дыхание, облизал губы, попытался заговорить и в конце концов с безумным выражением указал на моего отца, который наклонился вперед, позабыв про стоки. Полидамант помог бедняге взобраться на помост и усадил на нижнюю ступеньку, дав знак принести воды. Даже разгневанный хозяин дома почувствовал, что дело это поважнее будущего сточных вод, и немного подвинулся – хотя и не настолько далеко, чтобы это помешало ему расслышать то, о чем пойдет речь.
Отдышавшись и выпив воды, человек заговорил:
– Царь, мой господин, великие новости!
Отец посмотрел скептически:
– В чем дело?
– Мой господин, на рассвете я был в ахейском лагере и присутствовал при прорицании, которое Агамемнон приказал устроить, чтобы узнать причину чумы, убившей десять тысяч воинов!
Десять тысяч ахейских воинов умерли от болезни! Я почти бегом пробрался к трону. Десять тысяч! Если мой отец не сможет понять, что это значит, то он просто слепец и Троя обречена. На десять тысяч ахейцев меньше, на десять тысяч троянцев больше. О отец, позволь мне вывести нашу армию за ворота! Я уже почти сказал это, когда понял, что человек еще не закончил рассказывать новости; я прикусил язык.
– Мой господин, между Агамемноном и Ахиллом произошла ужасная ссора. Армия расколота. Ахилл вышел из войны сам и отозвал своих мирмидонян и остальных фессалийцев. Мой господин, Ахилл не будет сражаться за Агамемнона! Это наш день!
Я вцепился в спинку трона, чтобы не упасть, домовладелец издал изумленный вопль, отец побледнел, Полидамант уставился на своего лазутчика с недоверием, Антенор неловко привалился к колонне, все остальные в зале словно окаменели.
Раздался громкий блеющий смех.
– Как низко пали великие! – вопил мой брат Деифоб. – Как низко пали великие!
– Тихо! – оборвал его отец и посмотрел вниз, на лазутчика. – Почему? В чем была причина ссоры?
– Ссора была из‑за женщины, мой господин, – ответил человек, уже спокойнее. – Калхант потребовал, чтобы Хрисеиду, отданную верховному царю в качестве лирнесского трофея, отослали в Трою. Аполлон был так разгневан ее пленом, что наслал на ахейцев чуму и прекратит ее только тогда, когда Агамемнон отдаст свой трофей. Агамемнон был вынужден починиться. Ахилл стал насмехаться над ним. Он просто глумился над ним. Тогда Агамемнон приказал, чтобы Ахилл в возмещение отдал ему свой собственный трофей из Лирнесса, царевну Брисеиду. Передав ее верховному царю, Ахилл заявил, раз так, он сам и все воины, стоящие под его знаменами, выходят из войны.
Деифоб нашел это еще более забавным.
– Из‑за женщины! Армия расколота надвое из‑за женщины!
– Нельзя сказать, чтобы ровно надвое! – резко бросил Антенор. – Тех, кто ушел, не может быть больше пятнадцати тысяч. И если женщина может расколоть армию, никогда не забывай, что именно женщина привела эту же армию сюда!
Мой отец ударил скипетром по полу:
– Антенор, прикуси язык! Деифоб, ты пьян!
И он обратил все свое внимание на посланца:
– Ты уверен в том, что сказал?
– О да. Я был там, мой господин; я все видел и слышал.
Раздался великий вздох облегчения; в мгновение ока все вокруг просветлело. Там, где прежде царили мрак и безразличие, расцвели улыбки. Руки хлопали в ладоши, нарастал радостный гул. Опечалился только я. Похоже, нам так и не суждено будет сойтись в поединке, Ахиллу и мне.
К трону небрежной походкой подошел Парис.
– Дорогой отец, когда я был в Элладе, то слышал, будто мать Ахилла – богиня – окунала всех своих сыновей в воды Стикса, чтобы наделить их бессмертием. Но когда она держала Ахилла за правую пятку, что‑то испугало ее и она забыла сменить руки и взять его за левую. Вот почему Ахилл остался смертным. Подумать только, его правая пятка оказалась женщиной! Брисеида. Я ее помню. Она восхитительна.
Царь рассвирепел:
– Я сказал, довольно! Когда я запрещаю говорить одному сыну, Парис, это касается вас всех! Это не повод для насмешек. Это крайне важно.
Парис опустил голову. Я наблюдал за ним с жалостью. За последние два года он постарел; ему перевалило за сорок, и годы неумолимо проникали в его кожу, убивая цветущую юношескую свежесть. Пусть когда‑то Елена им восхищалась, но теперь он ей надоел. Это знал весь двор. Так же как и то, что она закрутила интрижку с Энеем. Что ж, она вряд ли останется довольна. Эней любит только Энея.
Но ее мыслей никогда нельзя было прочитать. После резких слов отца, обращенных к Парису, она не сделала ничего, лишь стряхнула его руку и отодвинулась от него. Ни в ее глазах, ни на лице не мелькнуло никаких чувств. Потом я понял, что она не была так уж таинственна – ее губы тронула самодовольная усмешка. Почему? Она знала их, этих ахейских царей. Так почему же?
Я опустился перед троном на колени.
– Отец, – мой голос был тверд, – если нам уготовано когда‑нибудь прогнать ахейцев с наших берегов, то этот час настал. Если только Ахилл и мирмидоняне помешали тебе согласиться, когда я просил тебя в прошлый раз, то причина твоих колебаний исчезла. Кроме того, они потеряли десять тысяч воинов во время чумы. Даже Пентесилея и Мемнон не дадут нам такой возможности, какая у нас есть сейчас. Мой господин, дай мне приказ начать бой!
Антенор шагнул вперед. О Антенор! Всегда Антенор!
– Прежде чем ты вынесешь решение, царь Приам, я умоляю тебя сделать мне одно одолжение. Позволь мне послать в ахейский лагерь своего человека, чтобы удостовериться, что лазутчик Полидаманта сказал правду.
Полидамант с живостью закивал:
– Это хорошее предложение, мой господин. Нам нужно это проверить.
– Тогда, Гектор, – обратился Приам ко мне, – тебе придется подождать моего ответа еще немного. Антенор, разыщи своего человека и тут же его отправляй. Сегодня вечером мы созовем еще одно собрание.
Пока мы ждали, я привел Андромаху на вершину великой северо‑западной башни, которая смотрела прямо на ахейский берег. Над мирмидонской оградой по‑прежнему трепетало крошечное пятнышко знамени, но по перемещению людей в лагере было заметно, что между мирмидонянами и их соседями никакого движения не было. Мы смотрели туда с полудня до вечера, позабыв про еду, – очевидное доказательство разлада в ахейском лагере было нашей единственной пищей. С наступлением ночи мы вернулись в крепость, теперь более уверенные в том, что лазутчик Антенора подтвердит утренний рассказ. Он вернулся раньше, чем мы успели сгореть от нетерпения, и несколькими фразами повторил то, что сказал лазутчик Полидаманта. Была ужасная ссора, Агамемнон и Ахилл не помирятся.
Елена стояла у дальней стены, на приличном расстоянии от Париса, и открыто улыбалась Энею – ей ничто не угрожало, ибо она была уверена, что на какое‑то время все слухи о ней с дарданцем затмила новость о ссоре. Когда Эней подошел к ней, она положила руку ему на плечо, и ее обнаженные прелести наклонились к нему в красноречивом приглашении. Но я оказался прав на его счет. Он на него не ответил. Бедная Елена. Если выбор стоял между ее чарами и очарованием Трои, я знал, что он выберет. Муж, достойный восхищения, только ценит себя немного слишком высоко.
Однако его резкий уход ее не смутил. Я снова задал себе вопрос, что она думает о своих соплеменниках. Она и правда очень хорошо знала Агамемнона. Я уже почти было решил расспросить ее, но со мной была Андромаха, а Андромаха ненавидела Елену. Я решил, что то немногое, что мне удастся из нее вытянуть, не стоит того скандала, который устроит Андромаха, если об этом узнает.
– Гектор!
Я подошел к трону и преклонил перед отцом колени.
– Прими приказ выступать нашей армии, сын мой. Разошли глашатаев, чтобы те объявили мобилизацию для битвы – она будет через два дня на рассвете. Прикажи привратнику Скейских ворот смазать маслом валун и канаву и запрячь быков. Мы провели в тюрьме десять лет, но теперь мы выйдем из нее, чтобы прогнать ахейцев из‑под Трои!
Когда я поцеловал ему руку, зал разразился оглушительными возгласами. Я даже не улыбнулся. На поле битвы не будет Ахилла, так что же это будет за победа?
Два дня пролетели, как тень от облака по горному склону, все мое время было занято беседами с разными людьми и приказами, которые я отдавал оружейникам, механикам, предводителям боевых колесниц и пеших воинов. Пока все не было улажено, я не мог думать об отдыхе, а это значило, что я не виделся с Андромахой до последней ночи перед битвой.
– Случилось то, чего я боялась, – хрипло сказала она, когда я вошел в комнату.
– Андромаха, ты не настолько глупа, чтобы так говорить.
Она нетерпеливо смахнула слезы.
– Это все случится завтра?
– На рассвете.
– Неужели ты не мог найти немного времени для меня?
– Я нашел его сейчас.
– Одна ночь, и тебя не будет. – Ее пальцы беспокойно вцепились в мой хитон. – Мне это не нравится, Гектор. Что‑то не так.
– Не так? – Я взял ее за подбородок. – Что может быть не так, если мы наконец сразимся с ахейцами?
– Все не так. Слишком уж гладко.
Она подняла правую руку, сжатую в кулак с выставленными указательным пальцем и мизинцем – знак, отгоняющий зло. Потом она с дрожью сказала:
– С тех пор как лазутчик Полидаманта принес новость о ссоре, Кассандра твердит об этом день и ночь.
Я рассмеялся.
– О Кассандра! Во имя Аполлона, женщина, что на тебя нашло? Кассандра, моя сестра, – сумасшедшая. Никому нет дела до ее карканья.
– Может, она и сумасшедшая, – гнула свое Андромаха, – но разве ты никогда не замечал, как точны ее предсказания? Говорю тебе, Гектор, она постоянно твердит о том, что ахейцы приготовили нам ловушку, говорит, мол, Одиссей подучил их, чтобы они могли выманить нас за стены!
– Ты начинаешь меня раздражать. – Я тряхнул ее за плечи. – Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о войне или о Кассандре. Я пришел, чтобы побыть с тобой, моей женой.
Взгляд ее черных глаз обиженно упал на ложе, она пожала плечами. Потом отвернула покрывала, выскользнула из своего хитона и прошла по комнате, гася лампионы, – ее стройное тело было таким же упругим и привлекательным, как и в нашу первую брачную ночь. Материнство не оставило на ней следов; ее теплая кожа мерцала при свете последнего огонька. Я лег, заключил ее в свои объятия и забыл на время о том, что наступит завтра. Потом я задремал. Провалился в сон – мое тело было удовлетворено, разум покинуло напряжение. Но в последние мгновения перед тем, как занавес беспамятства упал окончательно, я услышал плач Андромахи.
– Что теперь? – спросил я, приподнимаясь на локте. – Ты все еще думаешь о Кассандре?
– Нет, я думаю о нашем сыне. Я молюсь, чтобы после завтрашнего дня он по‑прежнему знал радость иметь живого отца.
И как у женщин это получается? Как им всегда удается найти именно то, чего мужчине слышать не хочется или не нужно?
– Прекрати реветь и давай спать! – рявкнул я.
Она погладила меня по волосам, почувствовав, что перегнула палку.
– Что ж, может, я зря так упала духом. Ахилла на поле боя не будет, поэтому тебе ничто не грозит.
Я отпрянул прочь и ударил кулаком по подушке.
– Прикуси язык, жена! Я не нуждаюсь в напоминаниях о том, что человек, с которым я жажду сразиться, не выйдет со мной на поединок!
Она задохнулась:
– Гектор, ты потерял рассудок? Неужели поединок с Ахиллом значит для тебя больше, чем Троя, чем я, чем наш сын?
– Есть вещи, предназначенные только для мужских сердец. Астианакс понял бы меня лучше.
– Астианакс – маленький мальчик. С самого рождения его глаза и уши наполнены войной. Он видит, как тренируются воины, он ездит перед строем войск в великолепной боевой колеснице рядом с отцом – он полностью сбит с толку! Но разве он видел когда‑нибудь поле боя, когда битва закончена?
– Наш сын не дрогнет ни перед чем!
– Нашему сыну только девять лет! И я не позволю ему стать тупым и безжалостным воином, каких Троя сделала из твоего поколения!
– Ты заходишь слишком далеко, моя госпожа, – сказал я ледяным тоном. – Кроме того, ты не будешь иметь права голоса в том, что касается дальнейшего воспитания Астианакса. Как только я вернусь с победой, я заберу его у тебя и отдам на попечение мужей.
– Если ты это сделаешь, я сама тебя убью! – прорычала она.
– Попробуй, и умрешь первой!
В ответ она разрыдалась.
Я был слишком рассержен, чтобы прикоснуться к ней или искать примирения, поэтому провел остаток ночи, слушая ее рыдания, не в силах смягчить свое сердце. Мать моего сына заявила, что предпочтет вырастить его изнеженным трусом вместо воина.
В серой предрассветной дымке я встал с ложа и посмотрел на нее; она лежала лицом к стене, отказываясь на меня смотреть. Мои доспехи ждали меня. Позабыв про Андромаху по мере того, как росло мое возбуждение, я хлопнул в ладоши. Пришли рабы, надели на меня простеганный хитон, зашнуровали обувь, прикрепили наголенники и застегнули пряжки. Я сдерживал свое нетерпение, которое всегда чувствовал перед битвой, а рабы продолжали меня одевать: кожаные птериги с бронзовыми пластинами, кираса, наручи, кожаные манжеты и налобник, чтобы задерживать пот. В руки мне дали шлем, через правое плечо перебросили перевязь, чтобы меч лежал на левом бедре, и наконец на левое плечо повесили огромный щит на скользящем ремне и прикрыли им левый бок. Один из слуг подал мне палицу, другой помог пристроить шлем на сгиб правой руки. Я был готов.
– Андромаха, я ухожу.
В моем голосе не было прощения.
Но она лежала, не двигаясь, отвернувшись лицом к стене.