– Что стоит между твоим отцом и царевичем Энеем?
Парис лениво погладил меня по волосам.
– Соперничество.
– Соперничество? Но один правит Троей, а другой – Дарданией!
– Да, но есть предсказание оракула, согласно которому Энею суждено править Троей. Мой отец боится божественной воли. Эней тоже знает о предсказании, поэтому всегда ведет себя так, словно он наследник. Но если подумать о том, что у моего отца пятьдесят сыновей, то потуги Энея просто смешны. Наверно, предсказание оракула имеет в виду другого Энея, когда‑нибудь в будущем.
– Он кажется настоящим мужчиной, – задумчиво проговорила я. – Очень привлекателен.
Голубые глаза, смотревшие на меня, вспыхнули.
– Никогда не забывай, чья ты жена, Елена. Держись от Энея подальше.
Чувства между мной и Парисом остывали. Как такое могло случиться, ведь я влюбилась в него с первого взгляда? И все же это случилось, и вскоре я обнаружила, что, несмотря на страсть ко мне, Парис не может устоять перед страстью к распутству. Или к тому, чтобы резвиться летом на склонах Иды. В то единственное лето, между моим прибытием в Трою и приходом ахейцев, Парис исчез на целых шесть лун. Когда же он наконец вернулся, то даже не извинился! И его не интересовало, как я страдала в его отсутствие.
Некоторые из женщин при дворе делали все возможное, чтобы сделать мое существование невыносимым. Царица Гекаба люто меня ненавидела, считая, что я принесу ее возлюбленному Парису погибель. Жена Гектора, Андромаха, ненавидела меня, ибо я лишила ее титула самой красивой и она умирала от страха, что Гектор попадет под мои чары. Как будто мне было до него дело! Гектор был педантом и занудой, настолько бесхитростным и непробиваемым, что я быстро начала считать его самым скучным человеком при скучном дворе.
|
|
Юная царевна Кассандра приводила меня в ужас. Она носилась по залам и переходам с развевающимися черными волосами, глазами, в которых застыло безумие, и бледным искаженным лицом. Стоило ей меня увидеть, как она разражалась визгливым потоком самых обидных обвинений. Я была демоном. Я была конем. Я принесла с собой хаос. Я была в сговоре с Дарданией. Я была в сговоре с Агамемноном. Я стану причиной падения Трои. И так далее. Она расстраивала меня, и царица Гекаба с Андромахой скоро это заметили. И тогда они принялись подстрекать Кассандру поджидать меня; конечно, они надеялись, что я перестану выходить из своих покоев. Но Елена сделана не из того теста. Вместо того чтобы отступить, я взяла себе за привычку (очень для них неудобную) присоединяться к Гекабе, Андромахе и прочим знатным троянкам в покоях для отдыха, где раздражала их, поглаживая свои груди (они действительно великолепны) под их возмущенными взглядами (ни одна из них не осмелилась бы обнажить свою собственную коллекцию фасоли на дне мешка). Когда мне это надоедало, я принималась раздавать оплеухи служанкам, проливать молоко на их унылые ковры и скатерти и вслух рассуждать об изнасилованиях, пожарах и ограблениях. Одним памятным утром я настолько разозлила Андромаху, что она бросилась на меня с кулаками, но быстро поняла, что Елена в юности занималась борьбой и далеко превосходила женщину, воспитанную в холе и неге. Я подставила ей подножку и дала кулаком в глаз, который распух, закрылся и почернел почти на целую луну. Я тайком шептала всем, что это сделал Гектор.
|
|
Париса всегда донимали, чтобы он меня приструнил, особенно его мать. Но когда бы он ни собрался увещевать меня или умолять, чтобы я вела себя полюбезнее, я поднимала его на смех и принималась перечислять все то, что мне пришлось вытерпеть от других. Поэтому я и видела Париса все реже и реже.
Ранней зимой троянский двор впервые охватило беспокойство. Прошел слух, что ахейцы покинули берег и совершают набеги на побережье Малой Азии то там, то здесь, круша города, находившиеся на дальнем расстоянии друг от друга. Но когда на берег послали вооруженные до зубов отряды, они обнаружили ахейцев на том же самом месте, готовых выйти за укрепления и дать бой. Шла зима, а разговоры о набегах возникали снова и снова. Один за другим союзники Приама извещали его, что не смогут сдержать обещаний прислать весной армию. Их собственные земли были под угрозой. Тарс, тот, который находится в Киликии, был сожжен, его жители перебиты или проданы в рабство; поля и пастбища на пятьдесят лиг вокруг сожжены, зерно погружено на ахейские корабли, скот забит и закопчен для ахейских желудков в киликийских коптильнях, храмы лишились своих сокровищ, дворец царя Этиона разграблен. Потом пострадала Мизия. Лесбос послал Мизии помощь и был атакован следующим. Термы сровняли с землей; лесбосцы зализывали раны и спрашивали себя, не выгоднее ли было бы вспомнить свое родство с Элладой и выступить на стороне Агамемнона. Потом, когда пали Приена и Милет в Карии, паника усилилась. Даже Сарпедон с Главком, два царя на одном троне, были вынуждены оставаться дома, в Ликии.
|
|
Мы получали новости о каждом новом ударе весьма неожиданным способом. Глашатай ахейцев вставал напротив Скейских ворот и выкрикивал сообщение для Приама сторожевому на западной смотровой башне. Он говорил, какой город взят, сколько жителей убито, сколько женщин и детей продано в рабство, называл цену награбленного и количество унесенного зерна.
И он всегда заканчивал сообщение одними и теми же словами:
– Скажи Приаму, царю Трои, что меня прислал Ахилл, сын Пелея!
Троянцы боялись упоминать это имя – Ахилл. Весной Приаму пришлось молча мириться с присутствием ахейского лагеря, ни один из союзников не прислал ни воинов, чтобы пополнить ряды его армии, ни денег, чтобы купить наемников у хеттов, в Ассирии или Вавилоне. Троянскую же казну следовало сохранить в неприкосновенности: теперь пошлины за проход через Геллеспонт собирали ахейцы.
И на троянские сердца, и на троянские дома легла серая пелена. И раз я была единственной ахеянкой в крепости, все, от Приама до Гекабы, расспрашивали меня о том, кто такой этот Ахилл. Я рассказала им все, что мне удалось вспомнить, но, когда я прибавила, что он всего лишь юноша, пусть и славного рода, они мне не поверили.
Время шло, и страх перед Ахиллом становился все сильнее; от одного упоминания этого имени Приам бледнел. Не боялся его только Гектор. Он сгорал от желания повстречаться с Ахиллом. Каждый раз, когда к Скейским шротам приходил глашатай ахейцев, его глаза загорались, а рука искала кинжал. Эта встреча стала для него таким наваждением, что он приносил жертвы на каждом алтаре, умоляя богов дать ему шанс убить Ахилла. Когда же он в очередной раз донимал меня расспросами, то отказывался верить моим ответам.
Осенью на второй год Гектор потерял терпение и начал упрашивать отца разрешить ему вывести троянскую армию за городские стены.
Приам уставился на него, словно его наследник сошел с ума.
– Нет, Гектор.
– Мой господин, наши разведчики донесли, что ахейцы оставили на берегу меньше половины своего войска! Мы разобьем их! И тогда армии Ахилла придется вернуться к Трое! И мы разобьем и его!
– Или будем разбиты сами.
– Мой господин, у нас больше воинов!
– Я в это не верю.
Сжав кулаки, Гектор приводил все новые доводы, убеждая запуганного старика в своей правоте.
– Тогда, мой господин, разреши мне пойти в Лирнесс за Энеем. Если к нашим воинам добавить дарданских, то мы превзойдем числом Агамемнона!
– Энею нет дела до наших бед.
– Меня Эней послушает, отец.
Приам выпрямился, разгневанный.
– Разрешить своему сыну и наследнику о чем‑то просить у дарданцев? Гектор, ты потерял рассудок! Я скорее умру, чем пойду на поклон к Энею!
И в этот самый момент я увидела его самого. Эней только что вошел в тронный зал, но успел услышать разговор на помосте. Уголки его рта поползли вниз; он переводил непроницаемый взгляд с Гектора на Приама. Потом он повернулся и вышел, прежде чем его заметит кто‑нибудь важный – я важной не была!
– Мой господин, – в голосе Гектора звучало отчаяние, – ты не можешь заставить нас вечно скрываться за этими стенами! Ахейцы намерены превратить наших союзников в пепел! Наше богатство тает, ведь привычных доходов у нас больше нет, а закупка провизии обходится все дороже. Если ты не позволяешь вывести за стены всю армию, то позволь хотя бы делать набеги малым числом, чтобы заставить их прекратить наглые походы к нашим стенам и оскорблять нас!
Приам заколебался. Он уронил подбородок на руку и надолго задумался. Потом он со вздохом сказал:
– Хорошо. Начинай обучать воинов. Если ты убедишь меня в том, что этот план неглуп, будь по‑твоему.
Гектор просиял:
– Мы не разочаруем тебя, мой господин.
– Надеюсь, – устало ответил Приам.
Кто‑то из присутствовавших в тронном зале рассмеялся. Я удивленно оглянулась по сторонам: надо же, а я‑то думала, что Парис снова куда‑то исчез. Но нет, он был здесь, хохотал как безумный. Лицо Гектора потемнело, он шагнул вниз с помоста и протиснулся сквозь толпу.
– Что тебя так развеселило, Парис?
Мой муж немного пришел в себя и обхватил Гектора за плечи.
– Ты, Гектор, ты! Хлопочешь о сражениях, когда у тебя дома такая милая жена. Как ты можешь предпочитать войну женщинам?
– Я, – уверенно отвечал Гектор, – мужчина, Парис, а не смазливый мальчишка.
Я окаменела. Мой муж был не просто глупцом, он был трусом. О, какое унижение! Чувствуя на себе презрительные взгляды, я вышла вон.
Мы с Парисом – двое смазливых глупцов. Я променяла трон, свободу, детей – почему же я так мало по ним скучала? – на жизнь в тюрьме со смазливым глупцом, который к тому же был трусом. Почему я так мало по ним скучала? Ответ был прост. Они принадлежали Менелаю, а где‑то в глубине моего сознания Менелай, наши дети и Парис слились в одно ненавистное мне целое. Есть ли для женщины худшая доля, чем знать, что ни один мужчина в ее жизни ее не достоин?
Нуждаясь в свежем воздухе, я вышла во двор за своими покоями и принялась ходить взад‑вперед, пока боль не утихла. Потом, быстро повернувшись, я с размаху налетела на человека, шедшего в противоположную сторону. Мы инстинктивно вытянули руки вперед; на мгновение он задержался, с любопытством глядя мне в лицо; в его темных глазах сверкали искорки гнева.
– Ты, должно быть, Елена.
– А ты – Эней.
– Да.
– Ты нечасто приходишь в Трою, – сказала я, с удовольствием на него глядя.
– Ты можешь сказать, зачем мне приходить чаще?
Притворяться не стоило. Я улыбнулась:
– Нет.
– Мне нравится твоя улыбка, но ты злишься. Почему?
– Это мое дело.
– Поссорилась с Парисом?
– Вовсе нет. – Я покачала головой. – Поссориться с Парисом так же трудно, как схватить ртуть.
– Ты права.
И он принялся ласкать мою левую грудь.
– Какая интересная мода – выставлять их напоказ. Они воспламеняют мужчин, Елена.
Мои ресницы опустились, утолки рта поползли вверх.
– Я буду это знать.
Мой голос прозвучал тише. В ожидании поцелуя я наклонилась к нему, по‑прежнему закрыв глаза. Но когда, ничего не почувствовав, я их открыла, то обнаружила, что он исчез.
Забыв про скуку, я направилась на очередной совет, намереваясь соблазнить Энея. Но его там не оказалось. Когда я осторожно спросила Гектора, куда делся его дарданский двоюродный брат, он ответил, что Эней ночью запряг лошадей и уехал домой.
Глава семнадцатая,
Рассказанная Патроклом
Угрюмо прижавшись спиной к горам хеттов, государства Малой Азии зализывали свои раны. Они одинаково боялись и двинуться к Трое, и объединить свои силы где‑нибудь в одном месте, ибо понятия не имели, куда мы, ахейцы, ударим в следующий раз. Мы нанесли им поражение, едва отправившись в свой первый поход: у нас были все преимущества, мы плыли вдоль побережья на таком расстоянии, чтобы нас невозможно было заметить с земли, предупреждая всякое их передвижение, – в краю речных долин, затерявшихся среди извилистых горных хребтов, пробираться между разрозненными поселениями было не так‑то просто. Народы Малой Азии сообщались между собой по морю, а морем правили мы.
В первый год мы перехватили множество кораблей, везущих в Трою оружие и припасы, но как только посылавшие их поняли, что это было на руку ахейцам, а не троянцам, караваны ходить перестали. Мы слишком превосходили их числом; ни один из городов, разбросанных по длинному побережью, не мог выставить против нас силы, достаточные, чтобы победить нас в битве; городские стены не могли помешать нам врываться внутрь. За два года мы разграбили десять городов, от Тарса, который находится за Родосом, в Киликии, до городов Мизии и Лесбоса, неподалеку от Трои.
Когда мы пускались в плавание, Феникс перепоручал командование линией сообщения между Ассом и Троей своему заместителю и отправлялся с нами, ведя двести пустых кораблей для добычи. Когда дым сожженного города выветривался из наших парусов, их брюхо тяжело оседало в воду, а корабли, везшие воинов, трещали от избытка трофеев. Ахилл был беспощаден. Позади не оставалось никого, кто мог бы возглавить будущее сопротивление. Тех, кого мы не могли угнать в рабство или продать в Египет или Вавилон, мы убивали: старух и стариков, от которых никому не было никакой пользы. Его имя заслужило дурную славу на побережье, и в глубине сердца я не мог осудить их за ненависть к Ахиллу.
Мы вступали в свой третий год в Троаде; таял снег, на деревьях набухли почки; Асс зашевелился и медленно пробуждался к жизни. Мы не знали ни ссор, ни разногласий, ибо давно позабыли о том, чтобы хранить верность кому‑то еще, кроме Ахилла и Второй армии.
В Ассе было расквартировано шестьдесят пять тысяч мужей: костяк из двадцати тысяч ветеранов, которые никогда не уезжали к Трое, еще тридцать тысяч из тех, кто оставался с нами на сезон кампании, и еще пятнадцать тысяч торговцев и ремесленников всякого толка, некоторые из которых жили в Ассе круглый год. Один из наших постоянных вождей всегда оставался в Ассе на случай нападения дарданцев, когда флот отправлялся в поход; даже Аякс отбыл свою очередь, но Ахилл всегда отплывал с флотом. Поскольку я всегда был при Ахилле, то я отправлялся вместе с ним. Он был жестоким вождем, из тех, которые никогда никого не щадят и не слушают мольбы побежденных. Стоило ему надеть доспехи, как он становился холоден, как Борей,[18]и также неумолим. Целью нашего существования, говорил он нам, было утвердить превосходство Эллады и уничтожить все сопротивление к тому дню, когда ахейские государства начнут отправлять избыток своих граждан колонизировать Малую Азию.
Когда мы вошли в гавань Асса после зимнего похода на Ликию (похоже, у Ахилла был договор с морскими богами, ибо наши плавания зимой были так же благополучны, как и летом), Аякс приветствовал нас, стоя на берегу и радостно размахивая руками в знак того, что в наше отсутствие поселению никто не угрожал, а ему не терпится вернуться к войне. Весна была в разгаре, ноги по щиколотку утопали в траве, на лугах распустились ранние цветы, лошади резвились на пастбищах, сладкий воздух кружил голову, как неразбавленное вино. Наполняя грудь запахом дома, мы вскарабкались на борт, чтобы спрыгнуть на пляжную гальку.
Потом мы разделились, договорившись встретиться позже. Аякс отправился с Малым Аяксом и Тевкром, обняв их своими могучими руками, в то время как Мерион пошел вперед в компании своего критского превосходства. Я вышагивал рядом с Ахиллом, радуясь возвращению. В наше отсутствие женщины трудились не покладая рук: бледно‑зеленые ростки на грядках обещали травы и овощи для готовки, наши головы украсились венками цветов. Асс был приятным местом, совсем не похожим на мрачный военный лагерь, который Агамемнон выстроил перед Троей. Казармы были разбросаны среди куп деревьев, и улочки извивались, как в самом обычном городе. Конечно, у нас была защита. Нас окружала стена в двадцать локтей высотой с частоколом и рвом, усердно охраняемая даже в самые холодные зимние луны. Впрочем, мы не боялись, что наш ближайший противник, Дардания, проявит к нам какой‑нибудь интерес: ходили слухи, что ее царь Эней был на ножах с Приамом.
В лагере было полно женщин, многие из них должны были вот‑вот родить, и зимой нас захлестнула лавина младенцев. Мне было приятно смотреть на них и их матерей, ибо они смягчали боль битв и пустоту, которые несли убийства. Однако среди этих младенцев не было ни одного ни от меня, ни от Ахилла. Я считал женщин любопытными созданиями, хотя они меня и не привлекали. Все женщины были захвачены с помощью наших мечей, но как только проходили первый шок и растерянность, им, судя по всему, удавалось забыть свою прошлую жизнь, какой бы она ни была, и мужей, которых они когда‑то любили; они были готовы любить снова, создавать новые семьи и выходить замуж по ахейским законам. Что ж, они не были воинами. Они – воинская добыча. Полагаю, матери учат их превратностям женской доли, когда они еще маленькие девочки. Женщины созданы вить гнезда, поэтому гнездо для них важнее всего. Конечно, всегда находились такие, которые не могли забыть своих мужей, продолжали заливаться слезами и носить траур; они в Ассе не задерживались, их отправляли на полевые работы, копаться в жирной, глинистой земле там, где Евфрат почти сливается с Тигром. Там они и умирали в конце концов, верные своему горю.
Самая большая комната в нашем доме служила одновременно и гостиной, и залом для советов. Мы с Ахиллом прошли внутрь вместе, плечо к плечу, чуть‑чуть не задев за дверной проем с обеих сторон. Замечая это, я всегда чувствовал острое удовольствие, словно это свидетельствовало о том, кем и чем мы стали. Вождями, повелителями.
Я снял доспехи сам, тогда как Ахилл доверил себя раздеть женщинам, возвышаясь над ними, как башня, пока они возились с завязками и узлами и кудахтали над длинной полосой полузажившей раны, черневшей у него на бедре. Я никогда не мог переступить через себя и позволить рабыням себя раздевать: я помнил, какие у них были лица, когда мы выбирали их из своей доли трофеев. Но Ахилла это не волновало ни капли. Он позволил им снять с него меч и кинжал, по‑видимому не понимая, что одна из них могла повернуть оружие в руке и убить его, пока он беззащитен. Я посмотрел на них с подозрением, но должен был признать, что такая возможность была крайне мала. От самой младшей до самой старшей, все они были в него влюблены. Нас уже ждали ванны с горячей водой, свежие набедренные повязки и чистые хитоны.
Потом, когда было налито вино и со стола исчезли остатки еды, Ахилл отпустил женщин и со вздохом лег на спину. Мы оба устали, но пытаться уснуть было напрасно – в окна светило солнце и, вероятнее всего, скоро к нам придут друзья.
Весь день Ахилл был очень молчалив – ничего необычного, если не считать, что его сегодняшнее молчание говорило об отдалении от меня. Мне не нравилось, когда у него было такое настроение. Он словно уходил куда‑то, куда я не мог за ним последовать, в свой собственный мир, оставляя меня тщетно рыдать у ворот. Поэтому я наклонился к нему и дотронулся до его руки, вложив в свои пальцы больше силы, чем рассчитывал.
– Ахилл, ты едва притронулся к вину.
– У меня нет желания его пить.
– Ты болен?
Этот вопрос его удивил.
– Нет. Разве отказ от вина – признак того, что я заболел?
– Нет, скорее признак дурного настроения.
Он глубоко вздохнул и стал переводить взгляд с одной стены на другую.
– Я люблю эту комнату больше всех, в которых жил раньше. Она принадлежит мне. Здесь нет ни одной вещи, которую я не завоевал бы своим мечом. Здесь все говорит мне, что я – Ахилл, а не сын Пелея.
– Да, комната красивая, – согласился я.
Он нахмурился:
– Красота служит для услаждения чувств, и я презираю ее как слабость. Нет, я люблю эту комнату потому, что она – трофей.
– Роскошный трофей. – Я сделал еще одну попытку.
Он не обратил на нее внимания, бродя мыслями где‑то в другом месте; я снова попытался его вернуть:
– Даже спустя столько лет я так и научился понимать некоторые вещи, о которых ты говоришь. Ведь ты же ценишь красоту хоть в чем‑то? Жить, считая ее слабостью, Ахилл, – это не жизнь.
Он заворчал:
– Мне все равно, как я живу и сколько моя жизнь продлится, если я завоюю славу. Люди должны вечно помнить меня, после того как меня положат в могилу.
Его настроение качнулось в другую сторону.
– Ты считаешь, я иду к славе ложным путем?
– Это только боги могут решить, – ответил я. – Ты не гневил их: не убивал ни женщин, пригодных для деторождения, ни детей, слишком юных, чтобы носить оружие. Угонять их в неволю – не грех. Ты не брал города, моря голодом их жителей. Если рука у тебя тяжела, то в этом нет преступления. Я мягче, чем ты, вот и все.
Он слабо улыбнулся:
– Патрокл, ты себя недооцениваешь. Возьми в руку меч, и ты увидишь, ты так же крепок, как и любой из нас.
– Битвы – дело другое. В битве я могу убивать без жалости. Но иногда мне снятся мрачные и тяжелые сны.
– Мне тоже. Ифигения прокляла меня перед смертью.
Не в силах поддерживать разговор, он умолк; мне нравилось смотреть на него, это было самое любимое мое занятие. Многого в нем я не мог постичь, но если кто‑нибудь и знал Ахилла, то это был я. Он обладал способностью влюблять в себя людей, будь то мирмидоняне, или пленные рабыни, или я, если уж на то пошло. Но причина этого была не в его физической привлекательности; причина была в широте его духа, которой другие мужи редко обладали в достаточной мере.
С тех пор как мы отправились в плавание из Авлиды три года назад, он стал невероятно замкнутым; иногда я гадал, сможет ли жена узнать его, когда они снова встретятся. Конечно, причиной его тревог была смерть Ифигении, и я разделял их и понимал. Но я не знал ни куда уходят его мысли, ни что таится в их глубине.
Внезапный вздох холодного ветра всколыхнул занавеси по обеим сторонам окна. Я поежился. Ахилл по‑прежнему лежал на боку, подперев рукой голову, но выражение его лица изменилось. Я громко позвал его. Он не ответил.
Встревожившись, я спрыгнул со своего ложа и присел на край его постели. Положил руку на его обнаженное плечо, но он этого не почувствовал. С бьющимся сердцем я посмотрел на кожу под своей ладонью, наклонился, и мои губы коснулись ее; слезы брызнули у меня из глаз так быстро, что одна упала на его руку. Я отпрянул в смятении, а в это время он повернул голову и посмотрел на меня – в его взгляде была какая‑то недосказанность, словно именно в этот момент он впервые увидел настоящего Патрокла.
Он открыл свой бедный безгубый рот, чтобы что‑то сказать, но так ничего и не сказал. Его глаза устремились к открытой двери, и он произнес:
– Мать.
Я с ужасом увидел, как у него изо рта потекла слюна, его левая рука задергалась, левая половина лица перекосилась. Потом он упал с ложа на пол и одеревенел, выгнув дугой спину и закатив глаза, так что я подумал, что он умирает. Я рухнул на пол рядом с ним, чтобы поддержать его, дожидаясь, пока почерневшее лицо не станет хотя бы серым, подергивание прекратится и он оживет. Когда все прекратилось, я вытер слюну у него с подбородка, устроил его поудобнее у себя на коленях и погладил намокшие от пота волосы.
– Ахилл, что это было?
Он посмотрел на меня затуманенным взглядом, постепенно узнавая. Потом вздохнул, как уставший ребенок.
– Это была мать со своим мороком. Мне кажется, я весь день чувствовал, что она придет.
Морок! Это и был морок? Для меня он больше походил на эпилептический припадок, хотя люди, страдающие подобной болезнью, которых я знал, всегда постепенно теряли рассудок, пока слабоумие не овладевало ими до конца; вскоре после этого они умирали. Чем бы ни страдал Ахилл, это не повлияло на его ум и морок не стал приходить к нему чаще. Думаю, это был первый после того, на Скиросе.
– Зачем она приходила, Ахилл?
– Чтобы напомнить мне о том, что меня ждет смерть.
– Не говори так! Откуда ты знаешь?
Я помог ему подняться, уложил на ложе и сел рядом.
– Я видел, что делает с тобой морок, Ахилл, и это очень напоминает эпилепсию.
– Может быть, это и есть эпилепсия. Если так, то мать насылает ее на меня, чтобы напомнить мне о том, что я смертен. И она права. Я должен умереть до того, как падет Троя. Морок – это вкус смерти, призрачного существования без тревог и чувств.
Он втянул ртом воздух.
– В молодости и славе или в старости и забвении. Здесь не из чего выбирать, но она этого не видит. Ее посещения в виде морока ничего не изменят. Я сделал свой выбор на Скиросе.
Я отвернулся и положил голову на его руку.
– Не оплакивай меня, Патрокл. Я выбрал ту судьбу, какую хотел.
Я быстро провел рукой по глазам.
– Я оплакиваю не тебя. Я оплакиваю себя.
Хотя я и не смотрел на него, я почувствовал перемену.
– У нас общая кровь, – сказал он. – Как раз перед тем, как мной овладел морок, я увидел в тебе что‑то такое, чего не видел никогда раньше.
– Мою любовь к тебе. – У меня сжалось горло.
– Да. Мне очень жаль. Должно быть, я много раз причинял тебе боль, не понимая этого. Но почему ты плачешь?
– Когда на любовь не отвечают, мы плачем.
Он сел на ложе и протянул ко мне обе руки.
– Патрокл, я отвечаю на твою любовь. Всегда отвечал.
– Но ты не из тех мужей, которые любят мужчин, а мне нужна именно такая любовь.
– Может, так и было бы, выбери я жизнь долгую и безвестную. Но все так, как есть, и к чему бы это ни привело, мне вовсе не претит заняться с тобой любовью. Мы оба изгнанники, и мне будет очень приятно, если наша плоть разделит это изгнание так же, как и наш дух.
Так мы стали любовниками, хотя я и не достиг того экстаза, о котором мечтал. Но разве можно мечту сделать явью? Ахилла обуревало много страстей, но удовлетворение плоти никогда не было одной из них. Не важно. Я имел его больше, чем любая женщина, и, по крайней мере, получал удовольствие. Смысл любви не в том, чтобы владеть чьим‑то телом. Смысл любви – в свободе странствовать по сердцу и мыслям возлюбленного.
Прошло пять лет, прежде чем мы навестили Трою и Агамемнона. Конечно же, я поехал с Ахиллом; еще он взял Аякса и Мериона. Время для такого визита давно пришло, но, по‑моему, он так и не отправился бы туда, если бы ему не нужно было посоветоваться с Одиссеем. Государства Малой Азии стали осмотрительнее и шли на всякие хитрости, чтобы предвосхитить наши нападения.
Длинный скалистый берег между Симоисом и Скамандром ничем не напоминал то место, которое мы покинули больше четырех лет назад. Его беспорядочный временный дух сменился основательностью и четким замыслом. Умело сконструированные укрепления содержались в полном порядке. В лагерь было два входа: один у Скамандра, другой у Симоиса, где через ров были переброшены каменные мосты и в стене зияли большие ворота.
Аякс с Мерионом высадились со стороны Симоиса, а мы с Ахиллом вошли через Скамандр, обнаружив казармы, построенные, чтобы разместить мирмидонян по их возвращении. Мы шли по главной дороге, пересекавшей весь лагерь, ища новый дом Агамемнона, который, как нам говорили, был более чем великолепен.
Одни воины залечивали раны, сидя на солнце, другие весело насвистывали, натирая маслом кожаные доспехи или полируя бронзу, некоторые занимались тем, что выщипывали пурпурные гребни с троянских шлемов, чтобы самим надевать их во время битвы. Царившие вокруг оживление и довольство говорили о том, что войска, оставшиеся под Троей, отнюдь не сидели без дела.
Когда мы подошли к дому Агамемнона, Одиссей как раз выходил оттуда. Увидев нас, он прислонил копье к колонне портика и с широкой улыбкой распахнул нам объятия. На его крепком теле виднелись два‑три свежих шрама – как он их получил, в открытой битве или во время одной из ночных прогулок? Он – единственный из известных мне хитрецов, который никогда не боялся рискнуть жизнью в жарком бою. Может быть, в этом была виновата его рыжина, а может, он был настолько убежден в покровительстве Афины Паллады, что считал себя неуязвимым.
– Давно пора! – воскликнул он, обнимая нас.
И добавил, обращаясь к Ахиллу:
– Герой‑завоеватель!
– Едва ли. Прибрежные города научились предупреждать мои набеги.
– Об этом поговорим потом. – Он повернулся, чтобы проводить нас внутрь. – Я должен поблагодарить тебя за твою предупредительность, Ахилл. Ты посылаешь нам щедрую долю добычи и прекрасных женщин.
– Мы, в Ассе, не жадничаем. Но похоже, у вас тут тоже кое‑что происходит. Много сражений?
– Достаточно, чтобы держать всех в форме. Гектор и его дерзкие вылазки.
Ахилл внезапно насторожился.
– Гектор?
– Наследник Приама и вождь троянцев.
Агамемнон оказал нам самый любезный прием, но не сделал никаких попыток пригласить нас остаться и провести с ним утро. Ахиллу это все равно не пришлось бы по душе; услышав один раз имя Гектора, он жаждал узнать про него побольше и знал, что Агамемнон – не тот человек, которому стоит задавать вопросы.
Никто из них особенно не изменился и не постарел, если не считать пары новых боевых шрамов. Нестор, пожалуй, выглядел моложе, чем в прежние времена. Полагаю, он был в своей стихии, одолеваемый хлопотами и необходимостью действовать. Идоменей стал подвижнее, что благотворно сказалось на его фигуре. Только на Менелая жизнь в военном лагере не подействовала в лучшую сторону; бедняга по‑прежнему скучал по Елене.