– В чем дело? – спросил он с нетерпением.
– Разве должно быть какое‑нибудь дело? Мне нравится твое общество.
– Я не подвергаю сомнению нашу дружбу. Меня интересует то выражение твоего лица, с каким ты подал мне знак. Что происходит, Одиссей?
– А! Ты слишком хорошо выучил мои маленькие привычки.
– Возможно, мой мыслительный аппарат и подпорчен в битвах, но он все еще может отличить ароматный нарцисс от смердящего трупа.
– Тогда, Диомед, давай считать это частным советом. Ты знаешь искусство войны лучше всех нас. Ты лучше всех нас должен знать, как взять укрепленный город. Ты покорил Фивы и построил святилище из вражеских черепов – великие боги, какая же страсть нужна, чтобы такое осуществить!
– Троя – не Фивы, – рассудительно заметил он. – Фивы – это Эллада, часть наших объединенных земель. Здесь же мы воюем с Малой Азией. Как может Агамемнон этого не понимать? В Эгейском море есть только две значительные силы – это Эллада и Малая Азия, которая включает в себя Трою. Вавилон и Ниневия не очень‑то беспокоятся о том, что происходит на эгейских берегах, а Египет слишком далеко, чтобы Рамзесу вообще было до этого какое‑то дело.
Смутившись, он замолчал.
– Но кто я такой, чтобы учить тебя?
– Не преуменьшай своего значения. Ты прекрасно все обобщил. Мне бы хотелось, чтобы еще пара мужей на сегодняшнем совете мыслили так же разумно.
Он сделал большой глоток из чаши, чтобы не показать, как он доволен.
– Да, я взял Фивы, но только после жаркой битвы за пределами ее стен. Я вошел в Фивы по телам их воинов. Ахилл, похоже, думал о том же, когда предложил сначала выманить троянцев из города. Но сама Троя? Даже горстка женщин и детей сможет держать нас под воротами целую вечность.
|
|
– Их можно уморить голодом.
Он рассмеялся:
– Одиссей, ты неисправим! Тебе очень хорошо известно, что законы Зевса Гостеприимного запрещают это. Сможешь ли ты вынести взгляд эриний, если уморишь голодом целый город?
– Я не боюсь дочерей Коры. Я посмотрел им в глаза много лет назад.
Он, очевидно, спрашивал себя, было ли это еще одним доказательством моего непочтения к богам. Но вслух он об этом не спросил. Он спросил о другом:
– Тогда на чем же мы порешим?
– Пока только на одном. Эта война будет очень долгой – несколько лет, не меньше. И поэтому я кое‑чем займусь. Мой домашний оракул сказал, что я двадцать лет проведу вдали от дома.
– Ты настолько доверяешь простому домашнему оракулу, что ратуешь за то, чтобы взять город измором?
– Мой домашний оракул, – терпеливо объяснил я, – принадлежит Великой матери Земле. Она во всем нам очень близка. Она посылает нас в этот мир и призывает обратно к своей груди, когда наш путь окончен. Муж сам должен иметь право решать, каким способом ему вести войну. По‑моему, любой жалкий военный закон защищает противника. Однажды появится человек, который так сильно захочет выиграть войну, что нарушит все эти законы, и после него все изменится. Замори голодом один город, и голод лавиной покатится дальше. Я хочу стать этим первым человеком! Нет, Диомед, я почитаю богов! Мне просто не нравятся ограничения. Ойкумена будет слагать об Ахилле песни, пока Крон не женится на матери во второй раз и дни людей не будут сочтены. Но разве это высокомерие, если я хочу, чтобы ойкумена слагала песни об Одиссее? У меня нет преимуществ Ахилла – я не огромен ростом и я не сын верховного царя; все, что у меня есть, – это я сам, умный, хитрый, проницательный. Не такие уж и плохие орудия.
|
|
Диомед потянулся:
– Да уж, неплохие. И чем ты думаешь заняться в нашем долгом походе?
– Я начну завтра же, когда мы вернемся с осмотра троянских стен. Я намерен собрать собственную маленькую армию, немножко проредив ряды большой.
– Собственную армию?
– Да, которая будет подчиняться только мне. Но это будет необычная армия из необычных воинов. Я собираюсь отобрать самых отчаянных сорвиголов, смутьянов и недовольных.
Пораженный, он открыл рот.
– Ты, верно, шутишь! Смутьяны? Недовольные? Сорвиголовы? Что же это будет за армия?
– Диомед, давай отложим вопрос о том, кто прав – мой домашний оракул, который говорит, что мы застрянем здесь на двадцать лет, или Калхант, который уверяет, что на десять. И первое и второе – долгий срок.
Я отставил чашу с вином и выпрямился.
– Если поход короткий, хороший командир сможет держать своих смутьянов при деле, за головорезами наблюдать так пристально, что те не смогут причинить вреда остальным, а бунтарей отделить от тех, на кого они могут повлиять. Но в длинном походе распри неминуемы. В течение этих десяти или двадцати лет мы не будем сражаться каждый день – или даже каждую луну. Нас ждут бесконечные луны безделья, особенно зимой. И во время этих простоев языки натворят столько бед, что недовольный ропот превратится в вой.
Диомеда это, похоже, позабавило.
– А как насчет трусов?
– О, нужно оставить командирам достаточно никчемного народа, чтобы копать выгребные ямы!
|
|
Он рассмеялся:
– Хорошо, допустим, у тебя есть своя маленькая армия. Что дальше?
– Буду все время держать ее при деле. Подкидывать воинам такую работу, которая позволит им полностью использовать свои темные таланты. Те люди, о которых я говорю, не трусы. Они – неуживчивы. Смутьяны живут для того, чтобы мутить воду. Сорвиголовы не бывают счастливы, пока не подвергнут опасности жизни всех окружающих, включая свою собственную. А недовольные, попади они на Олимп, начнут жаловаться Зевсу на качество нектара и амброзии. Завтра я подойду к каждому командиру и попрошу у него трех худших воинов, за исключением трусов. Естественно, каждый командир будет счастлив от них отделаться. Когда я соберу их всех, я займу их делом.
Хотя он и знал, что я специально дразню его, Диомед не мог не проглотить наживку.
– Каким делом?
Я продолжал его дразнить.
– На берегу, неподалеку от того места, где стоят мои корабли, есть естественная лощина. Она никому не видна, но расположена достаточно близко от лагеря, чтобы оказаться по эту сторону стены, которую собирается возвести Агамемнон, чтобы обезопасить наши корабли и войска от троянских набегов. Лощина глубокая и довольно большая. Там можно построить столько домов, сколько понадобится, чтобы разместить в них триста человек с максимальным комфортом. В этой лощине и будет жить моя армия. Там, в полной изоляции, я их всему научу. Как только они перейдут в мое распоряжение, они уже не будут иметь никаких контактов ни со своими старыми отрядами, ни с остальной армией.
– Какому делу ты их обучишь?
– Я создам поселение лазутчиков.
Такого ответа он не ожидал. И уставился на меня, сбитый с толку.
– Поселение лазутчиков? Это еще что такое? Чем они будут заниматься? Какой от них прок?
– Очень большой. – Я воодушевился, предвкушая разговор на любимую тему. – Диомед, ты только подумай! Даже десять лет – огромный срок в жизни каждого, для кого‑то – седьмая или восьмая часть, а для кого‑то – целая треть или половина. Среди трехсот моих рекрутов найдутся такие, что вполне могут расхаживать по дворцовым полам, – этим они и займутся. На будущий год я зашлю некоторых из них в самое сердце Трои, в крепость. Других, которые тоже умеют притворяться, я заброшу в каждый слой городских жителей, от среднего до нижнего, от купцов и торговцев до рабов. Я хочу знать о каждом шаге Приама.
– Клянусь Громовержцем! – медленно произнес Диомед.
Но потом скептически добавил:
– Их тут же раскроют.
– Почему? Знаешь ли, они отправятся в Трою не зелеными юнцами. Ты, похоже, не понял, мои триста мужей будут обладать превосходным умом: все настоящие смутьяны, сорвиголовы и недовольные – смышленый народ. Тупица в строю не опасен. Я уже бывал в Трое, и за то время, которое я там провел, я запомнил троянские особенности ахейского наречия – акцент, грамматику, слова. У меня большие способности к языкам.
– Я знаю, – расплылся в улыбке Диомед.
– Я обнаружил много такого, о чем не стал рассказывать нашему великому другу Агамемнону. Перед тем как войти в Трою, каждый из моих лазутчиков будет знать все, что ему необходимо. Те, у кого нет способностей к языкам, скажут, будто они рабы, сбежавшие из нашего лагеря. Не имея нужды скрывать свое ахейское происхождение, они будут особенно полезны. Те, у кого есть хоть какие‑то языковые способности, сойдут за ликийцев или карианцев. И это, – я радостно закинул руки за голову, – только начало!
Диомед перевел дыхание.
– Я благодарен богам, что ты на нашей стороне, Одиссей. Не хотел бы я быть твоим врагом.
Вся Троя собралась на стенах, чтобы поглазеть на верховного царя Микен и его свиту. Я заметил, как зарделись щеки Агамемнона от презрительных насмешек и грубостей, которые доносил до нас неугомонный троянский ветер, и втайне порадовался, что он не взял с собой армию.
Шея у меня болела оттого, что я постоянно задирал голову, но, когда мы подошли к Западному барьеру, я осмотрел его очень тщательно, ведь раньше, во время посещения Трои, я по‑настоящему его так и не видел. Только здесь можно было попытаться атаковать крепость. Хотя к тому времени, как мы оставили его позади, даже Агамемнон бросил эту затею. Слишком короткий в длину. Сорок тысяч защитников будут опрокидывать нам на головы кипящее масло, щебень, угли, даже экскременты.
Когда Агамемнон приказал возвращаться в лагерь, лицо у него было вытянутое.
Он не стал собирать совет; дни текли один за другим без каких бы то ни было действий или решений. Я оставил его перекипеть самому, а у меня были дела поважнее, чем спорить с ним. Я начал собирать воинов для моего поселения лазутчиков.
Командиры не оказали мне никакого противодействия, они были слишком рады избавиться от своих непокорных воинов. В лощине вовсю трудились каменотесы и плотники, возводя тридцать крепких каменных домов и здание побольше, чтобы использовать его для трапез, отдыха и обучения. По мере того как новобранцы прибывали, они тоже включались в работу; с того самого момента, как они были выбраны, они содержались отдельно от остальной армии под охраной итакских воинов, расставленных по краю лощины. Командиры знали только, что я строю тюрьму, чтобы держать в ней всех отщепенцев.
К осени все было готово. Я завел своих новобранцев в большой зал главного здания, чтобы объявить им о том, что их ждет. Когда я шел к помосту, триста пар глаз наблюдали за мной: подозрительных и любопытных, недоверчивых и смышленых. Они провели в лощине уже достаточно долгое время, чтобы, к своему ужасу, обнаружить, что все они одного поля ягоды.
Я уселся в царское кресло, на ножках которого были вырезаны когтистые лапы, справа от меня сидел Диомед.
– Вы хотите знать, зачем вас сюда привели и что с вами будет. До сегодняшнего дня вы строили догадки. Но теперь вы это узнаете, я вам сейчас расскажу. Во‑первых, каждый из вас обладает определенными чертами характера, которые делают вас ненавистными для любого командира. Ни один из тех, кто стоит в этом зале, не является хорошим воином либо потому, что подвергает опасности жизни товарищей, либо потому, что доставляет окружающим головную боль бесконечными проказами или нытьем. Я хочу, чтобы у вас не было никаких заблуждений, почему я выбрал именно вас. Вы были выбраны только потому, что вас очень не любят.
Я остановился и подождал, не обращая внимания на ошеломленное выражение их лиц, гнев и негодование. У некоторых на лицах не отразилось никаких чувств, и я взял их себе на заметку – это были мужи, обладающие особыми способностями и умом.
Все было подготовлено заранее. Вокруг всего здания стояли мои итакские стражи, их командиру Гакию я полностью доверял. Ему было приказано убить любого, кто выйдет за дверь раньше меня. Тем, кому мои условия покажутся неприемлемыми, нельзя было позволить вернуться к остальной армии. Они должны умереть.
– Вы прочувствовали все глубину оскорблений? Я думаю, да! Те самые качества, которые ненавистны порядочным людям, станут вашим самым большим преимуществом. Вас ждет награда за службу: вы будете жить в покоях с царским убранством, вам не придется делать тяжелую работу, и первые женщины, которых верховный царь выделит из добычи, будут вашими. Между заданиями у вас будет достаточно времени на отдых. По сути, вы станете отборным отрядом под моим командованием. Вы больше не будете в ответе ни перед своими царями, ни перед верховным царем Микен. Вы будете в ответе только передо мной, Одиссеем с Итаки.
Я сказал им, что работа, которую я им поручу, очень опасна и необычна, и закончил эту часть своего обращения следующими словами:
– Однажды подобные вам прославятся. От той работы, которая вам предстоит, зависят победы или поражения в войнах. Каждый из вас для меня стоит больше тысячи строевых воинов, поэтому вы должны понимать, что быть избранным – великая честь. А теперь, прежде чем я продолжу, обсудите все это между собой.
Повисло короткое молчание; они были настолько удивлены, что им было трудно об этом говорить. Потом, когда обсуждение все‑таки началось, я стал внимательно наблюдать за их лицами; набралось около дюжины тех, кто решил не иметь со мной ничего общего. Один из них встал и вышел, еще несколько последовали за ним, и за открытой дверью показалась фигура Гакия. Снаружи не слышалось никаких звуков. Вышли еще восемь. Гакий продолжал выполнять приказ. Раз они не вернулись в свои отряды, будет считаться, что они со мной, а раз их нет со мной, все подумают, будто они вернулись в свои отряды. Правду будут знать только Гакий и его помощники, но они с Итаки и знают своего царя.
Меня особенно интересовали два человека. Один из них был двоюродным братом Диомеда и самым большим шипом в боку своего командира из всех, кого я вытащил во время поиска новобранцев. Его звали Терсит. Кроме его способностей меня привлекало в нем еще кое‑что: ходили слухи, что тетка Диомеда зачала его от Сизифа. Ту же самую небылицу рассказывали про меня, будто моим отцом был Сизиф, а не Лаэрт. Такая хула на мое происхождение никогда не причиняла мне никаких неудобств – любой муж предпочел бы иметь в жилах кровь блистательного распутника вместо крови такого царя, как Лаэрт.
Второй был мне хорошо знаком, и он был единственным из этих трех сотен, кто точно знал, зачем он здесь. Это был мой собственный двоюродный брат Синон, который пришел под Трою вместе со мной. У него были прекрасные задатки, и он с нетерпением ждал возможности полностью посвятить себя новому занятию.
Терсит и Синон сидели неподвижно, приковав взгляды своих темных глаз к моему лицу, но временами они прерывали наблюдение за мной, чтобы повертеть головой по сторонам и оценить достоинства людей, с которыми их свела судьба.
Внезапно Терсит откашлялся, прочищая горло.
– Продолжай, мой господин, расскажи нам все до конца.
И я рассказал им все.
– Теперь вы понимаете, почему я считаю вас самыми ценными мужами в войске, – сказал я в конце своей речи. – В чем бы ни была ваша роль: передавать мне сведения или доставлять неприятности правителям Трои, она будет иметь значение в ходе событий. Мы наладим безопасную систему обмена сообщениями, выберем связных и места встреч между теми из вас, кто будет находиться в Трое более или менее постоянно, и теми, кто будет наносить туда только краткие визиты. Хотя эта работа и очень опасна, к тому времени, как вы начнете ходить на задания, у вас будет все необходимое для того, чтобы противостоять этой опасности.
Я широко улыбнулся.
– Кроме того, вам будет очень интересно.
И встал с кресла.
– Подумайте над этим, пока я не вернусь.
Мы с Диомедом удалились в небольшую смежную комнату, где и уселись, болтая и потягивая вино, пока по другую сторону занавеса то нарастал, то стихал гул голосов.
– Полагаю, – сказал Диомед, – мы с тобой тоже будем похаживать в Трою?
– Непременно. Чтобы управлять такими людьми, как они, необходимо показывать им, что мы готовы рисковать собой больше, чем требуем того от них. Мы – цари, и наши лица многим знакомы.
– Елене, – сказал он.
– Именно.
– Когда мы начнем свои вылазки?
– Сегодня ночью, – безмятежно ответил я. – Я нашел на северо‑западном участке стены хороший водосток, достаточно большой, чтобы через него пролез человек. С внутренней стороны выход из него заметен меньше, чем из остальных, и он не охраняется. Мы переоденемся бедняками, походим по улицам, поболтаем с людьми и на следующую ночь выберемся тем же путем, каким вошли. Не волнуйся, мы будем в безопасности.
Он рассмеялся:
– В этом я не сомневаюсь, Одиссей.
– Пора выйти к остальным.
Представителем группы был избран Терсит; он стоял и ждал нас.
– Говори, двоюродный брат царя Диомеда.
– Мой господин, мы готовы тебе повиноваться. Из всех тех, кто остался здесь, когда ты вышел, только двое отказались от твоего предложения.
– Это не имеет значения.
Его глаза насмешливо блеснули: Терсит знал их судьбу.
– Жизнь, которую ты для нас приготовил, – продолжал он, – намного лучше, чем та, которую мы влачили в осадном лагере, маясь от безделья. Можешь на нас рассчитывать.
– Я потребую, чтобы каждый из вас дал мне в этом клятву.
– Мы дадим клятву, – флегматично заявил он, зная, что клятва эта будет настолько ужасна, что даже он не отважится ее нарушить.
После того как поклялся последний воин, я сообщил им, что они будут жить по десять человек, один из которых будет старшим – его выберу я, когда присмотрюсь к ним получше. Однако были двое, к которым я уже достаточно присмотрелся: Терсита с Синоном я назначил начальниками поселения лазутчиков.
Той же ночью мы довольно легко пробрались в Трою. Я шел первым, Диомед следовал вплотную за мной – его плечи заняли всю ширину водостока. Оказавшись внутри, мы проскользнули в уютный переулок и проспали там до утра, а когда проснулись, смешались с толпой. На большом рынке внутри Скейских ворот мы купили медовых лепешек, ячменного хлеба, две чашки овечьего молока и прислушались. Народ мало заботили ахейцы, вставшие лагерем на берегу Геллеспонта, вокруг царило радостное оживление. Люди с любовью посматривали на высившиеся вокруг бастионы и смеялись, представляя, как ахейское чудовище сидит, беспомощное, всего в нескольких лигах от них. Похоже, все как один были уверены, что Агамемнон отступится и уплывет прочь. Еды и денег у них было в избытке, Дардановы и Иденские ворота по‑прежнему открыты, и движение идет через них, как обычно. Только сложная система часовых и стражников на самих стенах указывала на то, что город был готов закрыть Дардановы и Иденские ворота в тот же миг, как появится угроза.
Мы узнали, что город был снабжен многочисленными колодцами с пресной водой, а также амбарами и складами, в которых хранились непортящиеся запасы провизии.
Никто не готовился к сражению за пределами стен; воины, которые нам повстречались, слонялись без дела или распутничали, оставив оружие и доспехи дома. Агамемнона с его армией открыто высмеивали.
Вернувшись в лагерь, мы с Диомедом тут же принялись за работу в поселении лазутчиков и работали не покладая рук. Среди новобранцев были те, кто выказывал старательность и рвение, но были и такие, кто сник и расхаживал с мрачным лицом. Я перекинулся парой слов с Терситом и Синоном, и они согласились, что неприжившиеся должны исчезнуть. В конце концов из первоначальных трех сотен новобранцев у меня осталось двести пятьдесят четыре, и я считал, что мне повезло.
Глава пятнадцатая,
Рассказанная Диомедом
Одиссей – выдающийся муж. Даже смотреть, как он обращается с рабом, уже поучительно. К концу первой луны наши двести пятьдесят четыре лазутчика стали именно такими, как мы хотели, хотя на задание их отправлять было еще рано. Я проводил с ними почти столько же времени, сколько и с воинами, которых привел из Аргоса, но то, чему я учился у Одиссея, позволяло мне лучше руководить своим войском и направлять его, затрачивая на это вполовину меньше времени, чем обычно. Среди воинов больше не было недовольства, когда я был в отлучке, и командиры больше не ссорились – я использовал методы Одиссея с большим толком. Конечно, я слышал шутки и перехватывал лукавые взгляды, которыми обменивались мои аргивляне всякий раз, когда видели меня с Одиссеем; даже другие цари начинали сомневаться в природе нашей дружбы. Меня это вовсе не огорчало. Если бы то, о чем они думали, было правдой, я бы не имел ничего против, кроме того, надо отдать им должное, в их отношении не было ни злобы, ни порицания. Все мужи были вольны утолять свой сексуальный голод с тем полом, который они предпочитали. Обычно – с женщинами, но во время долгого военного похода в чужих странах женщины были не так доступны. Чужеземки никогда не могли заменить нам наших супруг и возлюбленных, женщин нашей страны. В таких обстоятельствах лучше наслаждаться любовью с другом, который сражается рядом с тобой в битве и отгоняет врага своим мечом, пока ты поднимаешь свой.
Когда осень была в разгаре, Одиссей велел мне отправиться к Агамемнону и засвидетельствовать ему свое почтение. Я пошел, терзаясь любопытством, в чем было дело: в последнее время Одиссей часто тайно совещался с Нестором, но не говорил мне, что обсуждалось на этих советах.
Уже пять лун мы не видели и намека на троянскую армию, и в лагере воцарилось уныние. Трудностей с провизией мы не испытывали, так как побережье к северу от Троады и дальний берег Геллеспонта изобиловали фуражом. При одном взгляде на наши рыщущие в поисках съестного отряды проживавшие в тех землях племена бросались врассыпную. Но мы были так далеко от дома, что не могли съездить на родину навестить родных. Верховный царь не давал никаких приказов – ни возвращаться домой, ни идти в атаку, ничего.
Войдя в шатер Агамемнона, я увидел, что Одиссей был уже там и ничего особенного в его виде не было.
– Я должен был бы знать: если появился Одиссей, то и без тебя не обойтись, – заметил верховный царь.
Я улыбнулся, но ничего не ответил.
– Одиссей, чего ты хочешь?
– Собрать совет, мой господин. Давно уже пора все обсудить.
– Совершенно согласен! Например, что происходит в небезызвестной тебе лощине и почему я никогда не могу найти ни тебя, ни Диомеда после того, как стемнеет? Я хотел собрать совет еще вчера вечером.
Одиссей ответил на царское неодобрение со свойственным ему изяществом. Для начала он улыбнулся – улыбкой, которая могла победить непримиримых врагов, улыбкой, которая могла очаровать мужа намного холоднее, чем Агамемнон.
– Мой господин, я все расскажу, но – на совете.
– Очень хорошо. Оставайся здесь, пока все не соберутся. Если я позволю тебе уйти, ты можешь и не вернуться.
Первым пришел Менелай, жалкий, как всегда. Робко кивнув нам, он сгорбился на стуле в самом дальнем и темном углу комнаты. Бедный, растоптанный Менелай. Возможно, он начинал понимать, что в замыслах его властного брата Елена играла второстепенную роль, и, наверно, уже почти отчаялся когда‑нибудь ее вернуть. Мысль о ней пробудила воспоминания теперь уже девятилетней давности; какой же она оказалась шлюшкой! Думает только о собственном удовольствии и безразлична к желаниям мужа. Такая красавица! И такая себялюбивая! О, как же она, должно быть, вертела Менелаем! Я никогда не испытывал к нему ненависти, он был слишком мелок и больше заслуживал жалости, чем презрения. И он любил ее так, как я никогда не мог полюбить ни одну женщину.
Ахилл вошел вместе с Патроклом, за ними трусил Феникс, так же как Аргус – собака Одиссея – трусила за ним, когда тот был на Итаке. Феникс был настолько же предан, насколько бдителен. Они поклонились, Ахилл холодно и с очевидной неохотой. Я находил его странным. И я заметил, что Одиссей не испытывает к нему симпатии. Мои же собственные чувства по отношению к нему слишком мало для меня значили, чтобы втайне посоветовать ему быть с Агамемноном повежливее. Даже если этот юноша и был предводителем мирмидонян, ему не следовало так открыто выражать свою неприязнь. Остаться в битве один на один с противником, быть брошенным на произвол судьбы, – это очень легко устроить и очень трудно чем‑нибудь объяснить, кроме отсутствия у царя полководческого таланта. Когда я увидел выражение глаз Патрокла, то не смог сдержать улыбки: вот уж где была нежная дружба! По крайней мере, с одной стороны. Ахилл принимал ее как должное. Он больше жаждал гореть в битве, чем от плотских удовольствий.
Махаон пришел один и сел, не сказав ни слова. Он и его брат Подалирий были самыми лучшими лекарями в Элладе и значили для нашего войска больше, чем отряд конников. Подалирий был затворником, предпочитая свой шатер военным советам, в то время как Махаон, напротив, обладал натурой неугомонной и энергичной, умел командовать и в сражении не уступал десяти мирмидонянам. Изящно вплыл Идоменей в сопровождении Мериона, – воспользовавшись могуществом критского трона и положением одного из главных вождей, он, вместо того чтобы преклонить колено перед Агамемноном, просто поклонился. Глаза Агамемнона сверкнули; я спросил себя, уж не подумал ли верховный царь, будто Крит чересчур задрал нос, но его лицо осталось непроницаемым. Идоменей был фатом, но он был крепко сложен и считался хорошим вождем. Из них двоих Мерион – его двоюродный брат и наследник – был, пожалуй, лучшим; я никогда не чурался разделить с ним трапезу или вместе попробовать силы в бойцовском поединке. В них обоих нельзя было не признать критян.
Мелкой и быстрой поступью проследовал к своему особому стулу Нестор. Проходя мимо, он кивнул Агамемнону, но тот и не подумал обидеться. Когда мы были детьми, Нестор всех нас качал у себя на руках. Его единственный недостаток заключался в склонности слишком часто ударяться в воспоминания о «былых днях» и в том, что он считал сегодняшнее поколение царей неженками. Но все любили его. Одиссей его обожал. С собой Нестор привел своего старшего сына.
Аякс прибыл со своей веселой компанией – сводным братом Тевкром и двоюродным братом из Локриды, Малым Аяксом, сыном царя Оилея. Они молча расселись вдоль дальней стены, явно чувствуя себя неловко. Я с нетерпением ждал дня, когда увижу Аякса на поле битвы (при Сигее мы сражались вдали друг от друга), увижу, как эти руки с буграми мускулов управляются с его знаменитой секирой.
Сразу следом вошел Менесфей, славный верховный царь Аттики, которому хватило ума не разыгрывать из себя второго Тесея. В нем не было и десятой доли того, что было в Тесее, но в ком было больше? Последним пришел Паламед. Он сел между мной и Одиссеем. С моей стороны было бы неблагоразумно любить его, раз Одиссей его ненавидел. Почему – я не знал, хотя до меня дошли слухи о том, что Паламед чем‑то оскорбил его, когда вместе с Агамемноном ездил на Итаку, чтобы призвать его на войну. Одиссей терпеливо ждал своего часа, но в том, что он отомстит, я не сомневался. Его месть не будет горячей и кровавой. Одиссей предпочитал ее остудить. Жреца Калханта не было – очень любопытно.
Агамемнон начал довольно натянуто:
– Это первый настоящий совет, который я созвал с тех пор, как мы высадились на земле Трои. Вы все знаете, как обстоят дела, поэтому нет нужды об этом напоминать. С вами будет говорить Одиссей, а не я. Несмотря на то что я ваш повелитель и вы с радостью дали мне свои войска, я уважаю ваше право лишить меня своей поддержки, вопреки клятве на четвертованном коне. Патрокл, ты будешь в ответе за жезл, но сейчас отдай его Одиссею.
Тот вышел на середину комнаты (Агамемнон уступил надвигающимся холодам и построил себе каменный дом, хотя это было символом постоянства), грива рыжих волос волнами спадала на плечи, оставляя открытым его прекрасное лицо, взгляд огромных серых глаз пронизывал нас насквозь – несмотря на свои царские титулы, мы оставались простыми смертными. Мы, ахейцы, всегда ценили способность предвидеть будущее, а Одиссей обладал ею в полной мере.
– Патрокл, разлей вино, – вот и все, что он сказал для начала, а потом стал ждать, пока юноша не обойдет всех. – Мы высадились на берег пять лун назад. За все это время вне пределов лощины, у которой стоят мои корабли, произошло мало чего.
За этим вступлением последовало краткое объяснение, что он взял на себя труд построить тюрьму для провинившихся воинов в том месте, где они никому не смогут причинить вреда. Я знал, почему он не открыл истинного предназначения лощины, – он не доверял Калханту и болтливым языкам, пусть даже связанным клятвой.
– Хотя мы и не собирали большого совета, – продолжал он ровным, приятным голосом, – понять, к чему вы склоняетесь, вовсе не трудно. Например, никто не хочет осаждать Трою. Я разделяю ваше мнение по той же причине, которую привел бы Махаон: осада приводит за собой чуму и другие болезни, и, воюя таким способом, мы сами погибнем. Поэтому я не буду говорить об осаде.
Он помолчал, насмешливо глядя на нас.
– Мы с Диомедом совершили много ночных вылазок в Трою, где узнали: если мы останемся здесь до весны, то положение дел в корне изменится. Приам обратился ко всем своим союзникам на побережье Малой Азии, и все они пообещали ему свои войска. К тому времени, как с гор сойдет снег, в распоряжении Приама будет двести тысяч воинов. И нас погонят прочь.
Ахилл не выдержал:
– Одиссей, ты рисуешь мрачную картину. Разве полное бесчестие от рук врага, с которым мы сразились только однажды, – это то, зачем нас позвали покинуть дом? Твои слова значат, что мы ввязались в бесполезный поход, немыслимо дорогой, который вряд ли окупится богатыми трофеями. Агамемнон, где добыча, которую ты нам обещал? Где твоя десятидневная война? Где твоя легкая победа? Не важно, в какую сторону мы повернем, нас ждет поражение. И ради этого некоторые из тех, кто сегодня здесь собрался, совершили человеческое жертвоприношение. Есть поражение хуже, чем пасть в бою. И таким поражением будет, если нас вынудят оставить этот берег и уйти домой.