– Благодарю. Этот муж заслуживает, чтобы мы сделали все для его спасения.
Одиссей вдруг оживился:
– Я сейчас же скажу ему.
– Он тебя не услышит. Он уже три дня без сознания, – ответил я.
Глава тринадцатая,
Рассказанная Ахиллом
Калхант сделал еще одно предсказание, которое заставило Агамемнона изменить свое решение первым из царей ступить на троянскую землю; жрец сказал, тот царь, который сделает это, погибнет в первой же битве. Я взглянул на Патрокла и пожал плечами. Если боги предрешили мою судьбу, к чему мне волноваться? К тому же это сулило славу.
Нам выдали приказы о том, как нам следует отплывать и как причаливать, мы знали, когда нам подгребать к берегу и высаживать своих воинов. Мы с Патроклом стояли на носу моего флагманского корабля, наблюдая за кораблями, шедшими впереди нас. Их было намного меньше, чем следовавших позади, ибо флот Иолка шел в числе первых. Путь указывал флагманский корабль Агамемнона – с микенской армадой слева и кораблями одного из подданных моего отца, Иолая Филакийского, справа. Дальше плыл я, потом Аякс и за ним остальные.
Прежде чем мы выступили, Агамемнон объяснил, мол, он не ожидает, что враг встретит нас с оружием в руках, – он надеялся осадить город без организованного сопротивления.
Но в тот день боги отвернулись от нас. Не успел седьмой корабль из каравана Агамемнона обогнуть оконечность Тенедоса, как с возвышавшегося над Сигеем мыса повалили клубы дыма. Они узнали, что мы затаились поблизости, и были готовы к бою.
Нам было приказано взять Сигей и немедленно следовать к городу. Когда мой собственный корабль вошел в пролив, я увидел, как на берегу выстраиваются троянские войска.
|
|
Даже ветер был против нас. Нам пришлось свернуть паруса и налечь на весла, а это означало, что половина моей армии будет слишком усталой, чтобы хорошо сражаться. В довершение всего течение, берущее начало в устье Геллеспонта, шло в сторону открытого моря, и это тоже работало против нас. Нам потребовалось целое утро, чтобы одолеть короткое расстояние до троадского берега.
Я кисло улыбнулся, заметив, что порядок, в котором мы шли, изменился: Иолай из Филакии вырвался вперед Агамемнона вместе с сорока филакийскими кораблями, которые следовали за ним вплотную, великая армада верховного царя шла от них по левую сторону. Я задавался вопросом, проклинал Иолай свою судьбу или с радостью спешил ей навстречу? Он был избран первым царем, кому предстояло ступить на троянский берег, тем, кому Калхант предрек смерть.
Честь диктовала мне приказать гребцам удвоить усилия, но благоразумие советовало позаботиться о том, чтобы мои мирмидоняне сохранили достаточно сил для битвы.
– Ты не сможешь догнать Иолая. – Патрокл словно читал мои мысли. – Чему быть, того не миновать.
Это был не первый мой военный поход, ведь я сражался бок о бок с отцом с тех пор, как спустился с Пелиона после лет, проведенных с Хироном; но все те сражения были ничем по сравнению с тем, что ждало нас на берегу Сигейского мыса. Троянцы выстраивались тысяча за тысячей, их количество все прибывало, а те несколько кораблей, которые вчера стояли на гальке, теперь были втянуты далеко на сушу, за деревню.
Я тронул Патрокла за руку и почувствовал, что она дрожит, посмотрел на свои собственные руки – как камень.
|
|
– Патрокл, ступай на корму и крикни Автомедонту на соседний корабль, чтобы его рулевые вплотную приблизились к нам, и пусть он передаст это дальше, не только на свои корабли, но и на все остальные. Когда мы причалим к берегу, то не будем крутиться в воде и носы кораблей не пробьют корпуса. Скажи ему, пусть выводит войска на берег через мою палубу, и все остальные пусть сделают то же самое. Иначе нам никогда не удастся спустить на берег достаточно воинов, чтобы предотвратить резню.
Он поспешил на заднюю палубу, сложил ладони рупором и прокричал сообщение неусыпному Автомедонту, доспехи которого сверкнули на солнце, когда он прокричал в ответ, дескать, все понял. Потом я увидел, что он выполняет все в точности: его корабль приближался к нам до тех пор, пока между его боком и нашим не остался лишь узкий просвет. Остальные корабли сделали то же самое. Мы превратились в плавучий мост. Внизу мои воины оставили весла и надевали доспехи, – набранной скорости было достаточно, чтобы нас вытолкнуло на берег. Теперь впереди меня шло только десять кораблей, и первый из них принадлежал Иолаю.
Он вонзился носом в покрытый галькой берег и, дрогнув, остановился; несколько мгновений Иолай постоял высоко на носу, колеблясь, потом прокричал филакийский военный клич и поспешил вниз, к борту. Он и его воины высыпали на берег, затянув боевую песнь. Значительно уступая противнику в количестве, они тем не менее внесли в его ряды достаточный беспорядок. Потом появился огромный воин в золотых доспехах, секирой сразил Иолая и изрубил в куски.
|
|
Высадка продолжалась. Корабли, шедшие слева от меня, вонзались в берег, и воины прыгали в сечу прямо с борта, не дожидаясь лестниц. Я застегнул шлем с золотым гребнем, пошевелил плечами под отделанной золотом бронзовой кирасой, чтобы она села плотнее, и обеими руками схватил секиру. Это была прекрасная вещь, из тех сокровищ, которые Минос награбил в дальних походах, она была намного больше и тяжелее обычной критской секиры. Меч бился о мою ногу, но он был не чета Старому Пелиону, который, однако, был не пригоден для близкого боя. Это была работа для секиры, и мои руки могли без устали размахивать этой двуглавой красавицей целый день. Только Аякс и я выбрали секиру для рукопашной схватки; секира достаточно велика, чтобы от нее было больше пользы, чем от меча, но она слишком тяжела для обычного мужчины. Неудивительно, что я жаждал сразиться с гигантом, одетым в золото, который убил Иолая.
Когда мы причалили, я был целиком поглощен происходящим и силился не упустить ни одной детали, но прошло всего несколько мгновений, как я растерял все мысли, роившиеся у меня в голове. Когда толчок сообщил мне, что мы ударились о берег, за ним сразу же последовал еще один, который почти сбил меня с ног. Взглянув назад, я увидел, что Автомедонт пристыковал свой корабль к моему и его воины потоком валили через мою палубу. Я забрался на нос и повис на нем, словно обезьянка какой‑нибудь богатой критянки, глядя на мешанину голов внизу, такую густую, что я не мог отличить своих от врагов. Но было нужно, чтобы меня видели все те, кто шел следом, – воины Алкимоя, пересекавшие палубу Автомедонта; их поток становился все гуще, в то время как мой корабль продолжал вздрагивать, хотя и все меньше, от передававшихся по цепочке толчков.
Потом я взмахнул секирой высоко над головой, испустил пронзительный военный клич мирмидонян и бросился с носа вниз в бурлящее море голов. Удача была на моей стороне – падая, я размозжил одному из троянцев голову. Я упал на него, крепко держа секиру в руках, оставив щит где‑то на палубе – в такой схватке он бы только мешал. Мгновение спустя я уже стоял на ногах, испуская военный клич во всю силу своих легких, пока мои воины не подхватили его и воздух не наполнился холодящим душу ревом мирмидонян, собравшихся убивать. На троянских шлемах развевались пурпурные гребни – еще одна удача: в Элладе носить пурпур было разрешено только верховным царям и Калханту.
Меня окружили свирепые воины и дюжина мечей, но я поднял секиру и опустил ее с такой силой, что разрубил одного из воинов от черепа до паха. Это их остановило. Добрый совет, который мой отец давал каждому из мирмидонян: проявляй в рукопашной беспредельную жестокость и противник будет инстинктивно держаться от тебя подальше. Я снова взмахнул секирой, на этот раз очертив ею круг, и те, кто по глупости своей попытался ко мне подобраться, почувствовали, как ее лезвие рассекает им животы вместе с доспехами, сделанными из бронзы. Ни на одном из троянцев не было кожаных доспехов: ведь у них же была монополия на бронзу. Какой богатой должна быть Троя!
Патрокл стоял со щитом, прикрывая меня сзади, а мирмидоняне сыпались без числа с остальных моих кораблей. Моя команда вступила в бой. Я двинулся вперед – секира ломала передние ряды противника, словно жреческий жезл, разрубая всякого, у кого на шлеме был пурпурный гребень. В этом не было ничего от битвы, затеянной, чтобы по‑настоящему испытать силу; не было ни времени, ни места найти царевича или царя, ни пространства, разделяющего противников. Вокруг была масса воинов всякого ранга, идущих стенка на стенку. Когда‑то, как мне сейчас показалось, много лет назад, я поклялся вести счет убитым врагам, но скоро я стал слишком возбужден, чтобы считать, наслаждаясь мягким сопротивлением плоти под твердой бронзой, пробитой ударом секиры.
Ничего не существовало для меня, кроме крови и лиц, ужаса и ярости, храбрецов, которые умирали, пытаясь отразить секиру мечом, и трусов, которые встречали свою судьбу, бормоча и содрогаясь от ужаса. Они были хуже тех, которые поворачивались спиной и пытались бежать. Я чувствовал себя непобедимым, я знал, что никто на этом поле меня не убьет. И я наслаждался видом рассеченных лиц; страсть убивать пронизывала меня до мозга костей. Это было настоящее безумие – пожинать такой урожай животов и голов. Моя секира истекала кровью, бегущей по рукоятке, впитываясь в грубое веревочное волокно, обвитое вокруг ее основания, чтобы у меня не скользили руки. Все, чего я хотел, – это видеть, как пурпурные гребни окрашиваются в красный цвет. Если бы кто‑то надел мне на голову троянский шлем и развернул против собственных воинов, я убивал бы так же. Добро и зло перестали существовать, осталась одна страсть – убивать. В этом был весь смысл лет, дарованных мне прожить под солнцем, вот для чего мне был оставлен удел смертного: стать совершенным орудием убийства.
Своими подошвами мы истоптали сигейскую землю в пыль, она клубилась у нас над головами и поднималась к небесному своду. Хотя в последующих битвах я вел себя разумнее и думал о своих людях, в той, первой, я не думал об их судьбе. Мне было все равно, кто побеждает и кто проигрывает, пока побеждал я. Если бы сам Агамемнон дрался рядом со мной, я бы не обратил на него внимания. Даже Патрокл не смог бы остановить меня в моем бешенстве, хотя лишь благодаря ему я не пал в той первой битве, ибо он держал троянцев на расстоянии от моей спины.
Внезапно кто‑то загородил мне дорогу щитом. Я ударил изо всех сил, чтобы поразить лицо того, кто за ним скрывался, но он метнулся в сторону, словно стрела, выпущенная из лука, и его меч просвистел на волосок от моей правой руки. Я хватал ртом воздух, словно выскочив из ледяной воды, и задрожал от радости, когда он немного опустил щит, чтобы получше меня рассмотреть. Наконец‑то царевич! Весь закованный в золото. Секира, которой он зарубил Иолая, исчезла – ее заменил длинный меч. Зарычав от удовольствия, я горел нетерпением продолжить бой. Огромного роста, он выглядел мужем, привыкшим во всем превосходить противника, и он был первым, кто отважился бросить мне вызов. Мы осторожно кружили друг против друга. Взявшись за ремень, я волочил секиру по земле, пока он не дал мне возможность напасть. Когда я прыгнул на него и нанес удар, он отскочил в сторону, но я не уступал ему в скорости, увернувшись от его меча также легко, как и он от моей секиры. Понимая, что нашли себе достойных противников, мы размеренно и терпеливо занялись поединком. Бронза звенела, ударяясь о золото, удар отвечал на удар, ни один из нас не мог ранить другого, мы оба понимали, что воины, как троянцы, так и ахейцы, отодвинулись, расчищая нам место.
Стоило мне промахнуться, как он разражался смехом, хотя его золотой щит был пробит в четырех местах, открывая взгляду бронзовую изнанку и толстый слой олова. Мне приходилось биться со своим нарастающим гневом также жестоко, как я бился с ним, – как он посмел смеяться! Поединки были священны, во время них нельзя было оскорблять противника насмешками, и меня приводило в ярость то, что он, казалось, не знал этого. Один за другим я нанес два мощных удара и промахнулся. И тут он заговорил. Сквозь смех.
– Как тебя зовут, увалень?
– Ахилл, – сквозь зубы процедил я.
Он рассмеялся еще громче.
– Никогда о тебе не слышал, увалень! Я – Кикн, сын Посейдона, владыки глубин.
– Все мертвецы воняют одинаково, сын Посейдона, не важно, родились они от богов или людей! – воскликнул я.
Он лишь засмеялся в ответ.
Во мне поднялась такая же ярость, как та, которую я почувствовал, увидев Ифигению мертвой на жертвеннике, и я позабыл все правила боя, которым меня учили Хирон с отцом. Я прыгнул на врага с пронзительным криком, прямо под острие его лезвия, высоко подняв секиру. Оступившись, он отпрыгнул назад, меч выпал у него из рук, и я изрубил его оружие на куски. Он забросил за плечи щит почти в человеческий рост, чтобы тот прикрывал ему спину, повернулся и побежал, в диком бешенстве расталкивая троянское войско, крича, чтобы ему дали копье. Кто‑то сунул оружие ему в руку, но я был слишком близко от него, чтобы он смог им воспользоваться. Он продолжал отступать.
Я бросился за ним в смыкающиеся ряды троянцев. Ни один из них не нанес мне удара, то ли потому, что они были слишком напуганы, то ли потому, что уважали древние правила поединка, – я так никогда этого и не узнал. Толпа постепенно редела, пока битва не осталось позади и выросший перед нами утес не заставил Кикна, сына Посейдона, остановиться. Лениво описывая копьем круги, он повернулся ко мне. Я тоже остановился, ожидая броска, но он предпочел использовать копье в качестве остроги, а не дротика. Мудро, поскольку у меня были и секира, и меч. Когда он послал острие вперед, я отскочил в сторону. Снова и снова он метил мне в грудь, но я был молод и так же быстр, как мог бы быть мужчина намного легче меня. Я увидел возможность для удара, нанес его и рассек копье на две части. У него остался только кинжал. Он нащупал его, еще не побежденный.
Я никогда не желал ничьей смерти так сильно, как этого шута, – но не чистой смерти, от секиры или меча. Бросив секиру, я стянул через голову тяжелую перевязь, на которой висел мой меч, кинжал последовал за ними. Наконец‑то веселость сошла у него с лица. Наконец‑то он почувствовал ко мне уважение, которое я поклялся у него вырвать. Но он все еще болтал!
– Так как тебя зовут, увалень? Ахилл?
Я не мог ответить – меня поглотила злость. Он не был богом настолько, чтобы понимать, что поединок между мужами из царских родов обычно молчалив настолько же, насколько священен.
Не успел он вытащить свой кинжал, как я прыгнул на него и он растянулся на земле; он поднялся на ноги и шагнул назад, но его пятки натолкнулись на гребень у основания утеса. Он перелетел через гребень и распластался на отлогой скале позади него. Прекрасно. Я взял его за подбородок одной рукой и, используя другую в качестве молота, разбил ему лицо в кашу, сломав каждую кость, которая соприкоснулась с моим кулаком, не заботясь о ранах, которые мог при этом нанести себе самому. Завязки его шлема развязались; я схватил длинные, болтающиеся ремешки и крепко затянул их у него под челюстью, обвил вокруг шеи и встал коленом ему на живот, затягивая ремешки все сильнее, пока его изувеченное лицо не почернело, а глаза не выпучились, превратившись в шары с красными прожилками, в которых светился ужас.
Я выпустил ремешки из рук только тогда, когда он наверняка был уже мертв; к тому времени он больше напоминал какой‑то предмет, нежели человека. Когда я понял, насколько глубока моя страсть к убийству, у меня к горлу на мгновение подкатила тошнота, но я поборол слабость и взвалил Кикна на плечи, зашвырнув его щит себе за спину, чтобы защитить ее от троянцев, когда я пойду обратно через их ряды. Я хотел, чтобы мои мирмидоняне и все остальные увидели, что я не потерял ни врага, ни победы.
У края поля битвы меня встретил маленький отряд под предводительством Патрокла; мы вернулись обратно к своим целыми и невредимыми. Но я задержался, чтобы бросить Кикна под ноги его собственным воинам; его распухший язык торчал меж искромсанных губ, глаза так и остались вытаращенными.
– Меня зовут Ахилл!
Троянцы бросились прочь. Муж, которого они почитали бессмертным, оказался таким же человеком, как они сами.
Дальше последовал ритуал, которым всегда завершался исход смертельных поединков между членами царских родов: я сорвал с него доспехи, ставшие моей добычей, и отправил труп в сигейскую навозную яму, где его съедят городские собаки. Но сначала я отрезал ему голову и насадил на копье. Это было ужасное зрелище – голова с раздробленным лицом и незапятнанным золотом волос. Я отдал ее Патроклу, который воткнул копье в гальку, как знамя.
Троянцы в конце концов дрогнули. Поскольку они знали, куда бежать, то легко от нас оторвались; их отступление было довольно организованным. Они бежали, и Сигей был наш.
Агамемнон отдал приказ остановить преследование, которому я не был склонен последовать, пока Одиссей не схватил меня за руку, когда я пробегал мимо него, и не развернул меня обратно. Он был силен! Намного сильнее, чем казался с виду.
– Оставь их, Ахилл. Ворота сейчас закроются, так побереги свои силы и своих людей на случай, если завтра троянцы сделают новую вылазку. Нам нужно до темноты навести здесь порядок.
В его словах был смысл. Я повернулся и вместе с ним потащился к берегу. Патрокл, как всегда, шел рядом, мирмидоняне – следом, распевая победную песнь. Мы не обращали внимания на попадавшиеся по дороге дома, даже если там были женщины, нам они были не нужны. Дойдя до галечной кромки, мы замерли, пораженные зрелищем. Берег был завален людьми. Со всех сторон раздавались крики, плач, стоны, захлебывающиеся мольбы о помощи. Одни тела двигались, другие лежали неподвижно – их тени унеслись в мрачные пустоши темного царства, где правит Аид.
Агамемнон с Одиссеем стояли в сторонке, пока воины суетились вокруг кораблей, освобождая их рычагами там, где носы зацепились за борт или корму; берег приводили в порядок, раненых переносили на корабли, а корабли сталкивали на глубокую воду, начиная с тех, которые стояли с внешнего края. Взглянув на солнце, я увидел, что оно уже клонится к закату, от дня оставалась одна треть. Мои кости словно налились свинцом, рука была слишком тяжелой, чтобы ее поднять, и я волочил секиру за ремень по земле. Я совершенно не знал, что мне еще делать, и подошел к Агамемнону, который смотрел на меня с отвисшей челюстью. Было видно, что он не уклонялся от битвы, ибо на нем была кираса, а лицо перепачкано запекшейся кровью и грязью. Но если его вид меня не поразил, то Одиссей являл собой странное зрелище. Его доспехи были разрублены на груди, но кожа осталась нетронутой.
– Ахилл, ты что, купался в крови? – спросил верховный царь. – Ты не ранен?
Я молча покачал головой; я начинал осмысливать тот шквал эмоций, который я испытал в начале боя, и то, что я о себе узнал, угрожало навсегда поселить дочерей Коры в моей голове. Смогу ли я жить с таким грузом или сойду с ума? Потом я подумал об Ифигении и понял, что моим наказанием было жить в здравом рассудке.
– Так это был ты со своей секирой! – продолжал Агамемнон. – Я подумал было, что это Аякс. Но ты заслужил нашу благодарность. Когда ты принес тело мужа, который убил Иолая, троянцы пали духом.
– Я сомневаюсь, что дело было во мне, мой господин. Троянцы уже получили сполна, а мы все продолжали высаживать воинов на берег. Кикн был моим личным врагом. Он осмеял мою честь.
Одиссей снова взял меня за руку, но на этот раз мягче.
– Вон твой корабль, Ахилл. Поднимайся на борт, пока он не отплыл.
– Куда?
– Не знаю. Знаю только, здесь нам оставаться нельзя. Пусть Троя позаботится об умерших. Телеф говорит, внутри лагуны, за оконечностью мыса, на берегу Геллеспонта есть хорошее место. Мы хотим посмотреть.
В конце концов большинство царей отправились в путь на корабле Агамемнона; мы шли на север вдоль побережья, пока не достигли устья Геллеспонта, – первые корабли Эллады, которые вошли в эти воды за целое поколение, тихо покачивались на волнах. На расстоянии одной‑двух лиг холмы, склоны которых уходили в море, уступили место отлогому берегу, который был намного длиннее и шире, чем тот, на котором лежал Сигей, и в целую лигу длиной. По обеим его сторонам в море впадали реки, и песчаные отмели создали лагуну, со всех сторон окруженную сушей. Единственным доступом в соленое озеро был узкий проход в середине; внутри стоял мертвый штиль. Дальний берег каждой реки заканчивался высоким, выступающим в море мысом, и на вершине того из них, чья река была больше и грязнее, стояла крепость, сейчас брошенная: ее гарнизон, несомненно, бежал в Трою. Никто не вышел из нее, чтобы посмотреть, как к берегу подходит флагманский корабль Агамемнона, но все до единого аккуратные маленькие военные корабли, приспособленные для сбора пошлины, так и остались на берегу. Когда мы собрались у борта, Агамемнон повернулся к Нестору:
– Подойдет?
– На мой неопытный взгляд, смотрится довольно мило, но спроси лучше у Феникса.
– Это хорошее место, мой господин, – скромно вмешался я. – Если они попытаются напасть на нас здесь, им придется несладко. Благодаря рекам они не смогут подобраться с флангов, хотя те, кто расположится у самых рек, будут наиболее уязвимы.
– Тогда кто согласится тащить свои корабли вверх по рекам? – спросил верховный царь и немного смущенно добавил: – Моим придется остаться в центре, чтобы остальным было проще к ним подойти…
– Я поплыву по той реке, которая побольше, – быстро ответил я, – и окружу свой лагерь частоколом на случай, если нас атакуют. Защита внутри защиты.
Лоб верховного царя нахмурился.
– Похоже, ты думаешь, мы здесь надолго, сын Пелея.
Я посмотрел ему в глаза:
– Мы здесь надолго, мой господин. Признай это.
Но он не признал. И начал раздавать приказы, кому куда ставить свои корабли, подчеркивая временность стоянки.
Флагманский корабль остался в центре лагуны, в то время как остальные один за другим медленно входили в нее, взмахивая веслами, – наступила ночь, но еще даже треть из них не были вытащены на берег. Мои собственные корабли оставались на рейде в водах Геллеспонта вместе с кораблями Аякса, Малого Аякса, Одиссея и Диомеда. Нам предстояло стать самыми последними. К счастью, погода по‑прежнему была хорошая и Геллеспонт был гладким, как озеро.
Когда солнце погрузилось в море у меня за спиной, я впервые хладнокровно осмотрел нашу гавань и остался доволен. С надежной и прочной защитной стеной позади кораблей, вытащенных на берег, наш лагерь будет почти так же неприступен, как Троя, которая высилась на востоке, словно гора, ближе, чем она казалась у Сигейского мыса. А надежная и прочная защитная стена нам понадобится. Агамемнон ошибается: Троя не падет за один день, так же как не один день она строилась.
Когда все корабли вошли в лагуну и были вытащены на берег, в четыре ряда, с вбитыми под корпуса подпорками и сложенными мачтами, мы похоронили филакийского царя Иолая. Его тело было перенесено с его флагманского корабля и уложено на высокие похоронные носилки на вершине поросшего травой холма, и один за другим мужи народов Эллады шли мимо него, пока жрецы пели погребальные песни, а цари совершали возлияния. Убийца его убийцы, то есть я, должен был сказать погребальную речь; я рассказал молчаливой толпе, как спокойно он принял свою судьбу, как храбро сражался перед смертью и что тот, кто его убил, был сыном Посейдона. Потом я предложил наградить его мужество чем‑нибудь более долговечным, чем панегирики, и спросил Агамемнона, может ли он отныне именоваться Протесилаем, что означало «первый из людей».
Было дано торжественное согласие; с того дня филакийцы стали называть его Протесилаем. Жрецы укрепили на его лице посмертную маску из чеканного золота и сдернули саван, чтобы показать его полыхнувшее огненными бликами одеяние из золота. Потом носилки погрузили на плот и переправили через большую реку туда, где уже несколько дней неустанно работали каменотесы, выдалбливая ему гробницу в скалистом мысе. Похоронные носилки внесли внутрь, гробницу закрыли, и каменщики принялись наваливать землю на заложенный камнями дверной проем. Через год‑два ни один глаз, даже самый зоркий, не сможет увидеть, где был предан земле царь Протесилай.
Но пророчество исполнилось – его народ им гордится.
Глава четырнадцатая,
Рассказанная Одиссеем
Все мое время и силы в течение нескольких дней после той первой битвы на троянской земле были заняты вытаскиванием на берег больше тысячи ста кораблей. Их число немного уменьшилось, ибо некоторые из самых бедных женихов Елены не могли себе позволить построить корабли такие же надежные, как, например, корабль Агамемнона. Несколько дюжин затонуло, они были повреждены во время безумной спешки, когда мы старались спустить как можно больше воинов на сигейский берег, но мы не потеряли ни одного корабля с провизией или с лошадьми для колесниц.
К моему удивлению, троянцы не делали никаких попыток подобраться к нашему быстро растущему лагерю, и Агамемнон расценил это как верный знак того, что сопротивление сломлено. Таким образом, весь флот был в безопасности на берегу, и теперь можно было не опасаться, что корпуса разбухнут и потрескаются, впитав слишком много воды. Верховный царь созвал совет. Его переполняла гордость от победы при Сигее, и было бесполезно спорить с его грандиозными замыслами, которым, по моему мнению, очень скоро предстояло пойти прахом. Я не стал его прерывать, гадая, кому еще придет в голову оспорить его самоуверенные заявления. Он говорил при полном молчании, но стоило ему передать жезл Нестору (Калхант на совет не пришел, не знаю почему), как Ахилл вскочил на ноги и потребовал его себе.
Да, конечно, это был Ахилл. Я не мог скрыть улыбку. Львиный царь получил в лице юноши из Иолка изрядную кость в горле, и по тому, как был нахмурен его лоб, я сделал вывод, что он страдает от острого несварения. Разве хоть одно предприятие, такое же отважное и дерзкое, когда‑нибудь начиналось хуже, чем наше? Штормы и человеческое жертвоприношение, зависть и жадность, и никакой любви между теми, кто не сможет обойтись друг без друга. И что нашло на Агамемнона, зачем он послал своего двоюродного брата Эгисфа в Микены присматривать за Клитемнестрой? По‑моему, он пошел на такой же безрассудный риск, как и Менелай, когда тот уехал на Крит, оставив Париса у себя в доме. У Эгисфа было законное право на трон! Может быть, дело было в том, что сыновья Атрея забыли, как Атрей поступил с сыновьями Фиеста: приготовил из них жаркое и подал их отцу в качестве угощения. Самый младший из них, Эгисф, избежал участи старших братьев. Но это меня не касалось. А вот пропасть, которая увеличивалась между Агамемноном и Ахиллом, – касалась, и даже очень.
Эта пропасть никогда бы не возникла, будь Ахилл простым орудием убийства вроде своего двоюродного брата Аякса. Но Ахилл умел думать и при этом превосходил других в битве. Улыбка сошла с моего лица, когда я понял: если бы мне довелось родиться со статью этого юноши и его положением, но при этом сохранить свой ум, я мог бы покорить весь мир. Моя линия жизни была надежнее: похоже, я еще увижу, как безгубое лицо Ахилла накроют безгубой золотой маской, но его окружала слава, какой никогда не было у меня. Понимая, что Ахилл обладал ключом к смыслу жизни, который никак не давался мне в руки, я чувствовал нечто похожее на потерю. Разве хорошо быть таким бесстрастным, таким холодным? О, вспыхнуть бы хоть однажды, как Диомед жаждет хоть раз замерзнуть!
– Я сомневаюсь, мой господин, – напрямик сказал сын Пелея, – что мы сможем взять Трою, если троянцы не сделают вылазку. Мои глаза видят вдаль лучше, чем у других, и я все время изучаю стены, которые, как ты считаешь, мы переоцениваем. По‑моему, мы их недооцениваем. Единственный способ сокрушить Трою – это выманить троянцев на равнину и победить их в открытом бою. И это будет непросто. Нам придется удерживать их с флангов, чтобы не дать им вернуться в город и подготовиться к новому бою. Тебе не кажется, что мудрее было бы это учесть? Можем ли мы придумать какую‑нибудь хитрость, чтобы выманить троянцев из города?
Я рассмеялся:
– Ахилл, если бы ты сидел за стенами, такими же высокими и толстыми, как троянские, разве ты покинул бы город, чтобы дать бой? У них была такая возможность, когда мы высаживались на берег Сигея. Но даже тогда они не смогли нас победить. Если бы я был Приамом, я бы держал армию на стенах и позволил бы ей безнаказанно нас дразнить.
Он был ничуть не обескуражен.
– Это не больше чем слабая надежда, Одиссей. Я не вижу никакой возможности штурмовать эти стены или протаранить ворота. А ты?
Я состроил рожу.
– О, я молчу! Я сказал вполне достаточно. Когда вокруг будут уши, готовые меня выслушать, я продолжу. Но не раньше.
– Мои уши готовы тебя выслушать, – быстро ответил он.
– Ахилл, твои уши недостаточно велики.
Даже эта маленькая шутка возмутила Агамемнона. Он наклонился вперед и выкрикнул:
– Троя не сможет нам противостоять!
– Тогда, мой господин, – гнул свое Ахилл, – если завтра троянская армия не выйдет на равнину, сможем ли мы подъехать к основанию стен, чтобы обследовать их вблизи?
– Конечно, – холодно ответил верховный царь.
Когда совет закончился, не приняв никакого существенного решения, кроме как выехать посмотреть на стены, я кивнул головой Диомеду. Вскоре он пришел ко мне в шатер. Он позволил себе проявить любопытство только тогда, когда вино было разлито и рабы отпущены, – Диомед учился сдерживаться.