Мы остановились в доме Одиссея и Диомеда, которые тоже стали любовниками. Отчасти по расчету, отчасти по полной взаимной симпатии. Когда мужчины ведут такую жизнь, как мы, женщины только все усложняют, кроме того, для Одиссея не существовало других женщин, кроме Пенелопы, хотя из его рассказов следовало, что он не гнушался соблазнять троянок, чтобы выудить нужные сведения. Нам с Ахиллом рассказали о существовании поселения лазутчиков – вещь удивительная сама по себе. Мы никогда не слышали о нем ни слова.
– Это просто чудо, – произнес Ахилл. – О боги, если бы они только знали! Я понятия об этом не имел, как и никто из тех, с кем я общаюсь.
– Даже Агамемнону ничего не известно, – сказал Одиссей.
– Из‑за Калханта?
– Ты проницателен, Патрокл. Я не доверяю этому человеку.
– Ну, ни он, ни Агамемнон от нас ничего не узнают, – заявил Ахилл.
Весь месяц, который мы провели у Трои, Ахилл думал только об одном – о встрече с Гектором.
– Лучше забудь об этом, дружище, – сказал Нестор в конце вечерней трапезы, которую Агамемнон устроил в нашу честь. – Ты можешь проболтаться здесь все лето, но Гектора так и не встретить. Его вылазки крайне беспорядочны. Их нельзя предугадать, несмотря на чудесные способности Одиссея узнавать, что происходит в Трое. И в данный момент мы сами никаких атак не готовим.
– Атак? – Ахилл насторожился. – Вы собираетесь взять город в мое отсутствие?
– Нет‑нет! – воскликнул Нестор. – Мы не можем напасть на Трою, даже если бы Западный барьер завтра рассыпался в прах. Ты сам хорошо знаешь, лучшая часть нашей армии стоит у тебя в Ассе. Возвращайся туда! Не жди здесь, надеясь сразиться с Гектором.
– Нет никакой надежды на то, что Троя падет в твое отсутствие, царевич Ахилл, – произнес вкрадчивый голос у нас за спиной: Калхант.
|
|
– О чем ты говоришь? – спросил Ахилл, заметно встревоженный косым взглядом розовых глаз.
– Троя не сможет пасть в твое отсутствие. Таково пророчество оракула.
Он двинулся прочь; его пурпурное одеяние переливалось золотом и драгоценными камнями. Одиссей правильно поступал, храня некоторые свои действия в секрете. Жрец пользовался огромным расположением нашего верховного царя, его палаты (дверь в дверь с жилищем Агамемнона) отличались великолепием, и он имел право выбирать любую из женщин, которых мы присылали из Асса. Идоменей был в такой ярости, когда Калхант перехватил у него понравившуюся ему женщину, что обратился к совету и заставил Агамемнона забрать ее у жреца и отдать своему вождю.
Ахилл покинул Трою разочарованным. И как оказалось, Аякс тоже. Они оба бродили по ветреной троянской равнине, надеясь выманить Гектора, но тот так и не показался, как и троянское войско.
Годы неумолимо катились, мало что меняя. Государства Малой Азии постепенно превращались в прах, а рынки рабов по всей ойкумене были переполнены ликийцами, карийцами, киликийцами и людьми из дюжины других племен. Навуходоносор брал всех, кого нам случалось отправлять в Вавилон, Тиглатпаласар, царь Ассирии, скупал их тысячами, напрочь позабыв об узах, которые связывали его с Троей и хеттами. Не было ни одного царства, которому рабов было бы достаточно, и прошло уже много времени с тех пор, как последняя война открывала такой полноводный их источник, какой открыл Ахилл.
|
|
Даже помимо походов наша жизнь не всегда была мирной. Временами мать Ахилла истязала его своими гнусными чарами несколько дней подряд; потом она уходила куда‑то в другие края и оставляла его в покое на много лун. Но я научился облегчать муки, которые он испытывал, когда им овладевал морок; теперь он зависел от меня во всем. А может ли быть что‑нибудь отраднее, чем знать, что твой возлюбленный зависит от тебя?
Однажды пришел корабль из Иолка с посланиями от Пелея, Ликомеда и Деидамии. Благодаря стабильному притоку в Эгейское море бронзы и других товаров из нашей добычи дела дома шли самым лучшим образом. Пока Малая Азия истекала кровью, Эллада лоснилась от жира. Пелей говорил, будто в Афинах и Коринфе собирались первые колонисты.
Для Ахилла самыми важными были новости о его сыне, Неоптолеме. Он стремительно приближался к зрелости! И куда бегут годы? Деидамия говорила, что мальчик стал почти таким же высоким, как его отец, и проявлял склонность к битвам и оружию. Хотя нрава он был более дикого, любил странствовать и мог похвастаться тысячей покоренных женских сердец, не говоря о вспыльчивости и склонности пить слишком много неразбавленного вина. По словам Деидамии, ему должно скоро исполниться шестнадцать.
– Я передам Деидамии с Ликомедом, чтобы они отослали мальчика к моему отцу, – сказал Ахилл, отпустив посланца. – Ему нужна мужская рука.
Его лицо исказилось.
– О Патрокл, какие сыновья были бы у нас с Ифигенией!
Да, это по‑прежнему снедало его, по‑моему, даже больше, чем его мать с ее мороком.
|
|
Нам понадобилось девять лет, чтобы уничтожить Малую Азию. К концу девятого года нам больше нечего было делать. В Колофон и Аппас шли корабли, полные колонистов, жаждавших начать новую жизнь на новом месте. Одни начинали заниматься земледелием, другие – ремеслами, некоторые уходили дальше на восток или на север. Для нас, костяка Второй армии в Ассе, это не имело значения. Наше задание было выполнено, оставалось только напасть на Лирнесс, сердце Дарданского царства.
Глава восемнадцатая,
Рассказанная Ахиллом
Дардания была расположена ближе к Ассу, чем любое другое государство Малой Азии, но я намеренно не трогал ее все эти девять лет, за которые мы превратили прибрежные города в руины. Одна причина была в том, что это была внутренняя территория, имевшая общую границу с Троей; вторая же причина была более тонкая: я хотел внушить дарданцам ложное чувство безопасности, заставить их поверить, будто расстояние от них до моря обеспечивало им неприкосновенность. Кроме того, Дардания не доверяла Трое. Пока я их не трогал, старый царь Анхис со своим сыном Энеем держались от Трои в стороне.
Теперь пришла пора заняться и этими землями. Вторжение в Дарданию было делом решенным. Вместо обычного долгого похода я подготовил своих воинов к стремительному броску: даже если Эней ожидает нападения, он решит, что мы морем обогнем край полуострова и высадимся на побережье напротив Лесбоса. Оттуда до Лирнесса был всего один переход в пятнадцать лиг. Я же решил выступить по суше прямо из Асса – почти сто лиг по дикой местности, через склоны горы Иды, и вниз в плодородную долину, где лежал Лирнесс.
Одиссей дал мне обученных лазутчиков, чтобы те разведали путь; они сообщили, что та местность густо поросла лесом, что на пути нам встретится несколько ферм и что сезон для выпаса уже закончился, поэтому вряд ли нам попадется на пути много пастухов. Мы приготовили меха и крепкую обувь – Ида уже наполовину покрылась снегом, и не исключено, что нас ждет метель. По моим подсчетам, нам предстояло проходить около четырех лиг в день; на двадцатый день наша цель должна быть перед нами. На пятнадцатый день из этих двадцати старый Феникс, начальник моего флота, должен был направить корабли в заброшенную гавань Адрамиттия, ближайший порт в той части побережья. Никакого сопротивления мы не боялись. В начале года я сжег Адрамиттий и сровнял его с землей – во второй раз.
Мы выступили тихо, и дни перехода не были отмечены никакими происшествиями. На заснеженных холмах не замешкался ни один пастух, чтобы помчаться в Лирнесс с известиями о нашем приближении. Безмятежный пейзаж принадлежал только нам, и наше путешествие оказалось легче, чем ожидалось. Поэтому уже на шестнадцатый день мы подошли к городу на достаточно близкое расстояние, чтобы послать лазутчиков. Я приказал остановиться и запретил разжигать костры, пока не выяснится, заметили нас или нет.
Я привык сам ходить в последнюю разведку, поэтому отправился вперед пешком и в одиночку, несмотря на протесты Патрокла, который иногда напоминал мне квохчущую наседку. Ну почему любовь порождает собственничество и настолько ограничивает свободу?
Пройдя не больше трех лиг, я поднялся на холм и увидел под собой Лирнесс, раскинувшийся вдаль и вширь, с добротными прочными стенами и высокой крепостью. Какое‑то время я вглядывался в него, сопоставляя то, что видел, с тем, что рассказывали лазутчики Одиссея. Нет, штурм предстоит нелегкий, хотя он не будет и вполовину так труден, как штурм Смирны или Гипоплакийских Фив.
Уступая искушению, я немного спустился по склону, радуясь, что он был с подветренной стороны и почти бесснежный, а земля удивительным образом сохранила тепло. Ахилл, это ошибка! Едва успев это себе сказать, я почти наступил на него. Он ловко откатился в сторону, одним гибким движением вскочил на ноги, отбежал на недоступное копью расстояние и остановился, чтобы меня рассмотреть. Мне вспомнился Диомед: этот муж с виду казался таким же беспощадным и по‑кошачьи хитрым, а по его одежде и манере держаться я понял, что он был высокого рода. Выслушав и запомнив в свое время список всех троянских вождей и вождей их союзников, который Одиссей составил для нас и передал через посланцев, я решил, что передо мной был Эней.
– Я – Эней, и я безоружен! – воскликнул он.
– Очень жаль, дарданец! Я – Ахилл, и я вооружен!
Он поднял брови, не обратив внимания на мое заявление.
– Воистину, в жизни осмотрительного мужа есть времена, когда быть отважным означает быть осторожным! До встречи в Лирнессе!
Я был силен в беге, поэтому припустил за ним, намереваясь его догнать. Но он был очень проворен и в отличие от меня знал местность. Поэтому он заманил меня в терновые заросли, из которых мне пришлось выбираться по земле, испещренной лисьими и кроличьими норами, и наконец привел к широкому речному броду, который он уверенно перемахнул по скрытым камням, в то время как мне приходилось останавливаться на каждом и искать следующий. Я потерял его и остановился, проклиная собственную глупость. У Лирнесса был целый день, чтобы подготовиться к нашей атаке.
Я приказал выступать, как только занялся рассвет, настроение у меня было мрачное. Долину Лирнесса запрудили тридцать тысяч человек, облепив городские стены. Навстречу им полетел дождь из дротиков и стрел, но они приняли их на щиты, как и были обучены, и не понесли никаких потерь. Мне показалось, что за укреплениями не так уж и много сил, и я задавался вопросом, не были ли дарданцы племенем слабаков. Хотя Эней вовсе не выглядел вождем вырождающегося народа.
К стенам приставили лестницы. Ведя за собой мирмидонян, я достиг узкой тропы на вершине стены, не повстречав по пути ни камня, ни кувшина с кипящим маслом. Когда ко мне подбежала горстка защитников, я сразил их секирой, даже не подумав позвать подмогу. Мы с удивительной легкостью побеждали по всей линии наступления и скоро поняли почему. Нашими противниками были старики и мальчишки.
Я узнал, что Эней, вернувшись накануне в город, немедленно созвал всех своих воинов. Но не для того, чтобы дать мне бой. Он забрал армию и удрал в Трою.
– Похоже, у дарданцев есть свой Одиссей, – сказал я Патроклу с Аяксом. – Ну и лиса! У Приама будет на двадцать тысяч воинов больше и свой Одиссей в придачу. Будем надеяться, что стариковское предубеждение не позволит ему разглядеть Энея по‑настоящему.
Глава девятнадцатая,
Рассказанная Брисеидой
Лирнесс умер, свернув крылья и разбросав перья по разоренным улицам с пронзительным криком – словно все женские крики слились в один. Мы поручили Энея заботам его божественной матери Афродиты, радуясь, что у него есть возможность спасти нашу армию. Все граждане согласились, что это единственное, что можно сделать, чтобы по крайней мере часть Дардании продолжала жить и сопротивляться ахейцам.
Узловатые старческие руки доставали из сундуков старинные доспехи, дрожа от усилия; мальчишки с бледными лицами надевали игрушечные латы – латы, не предназначенные для того, чтобы держать удар бронзового клинка. Конечно, они погибли. Почтенные бороды намокли от дарданской крови, военный клич маленьких воинов сменился всхлипываниями маленьких мальчиков, рыдавших от ужаса. Мой отец даже отнял у меня мой кинжал, со слезами на глазах объяснив, что не может оставить мне средство избежать рабства; он был нужен для боя, как и кинжалы других женщин.
Я стояла у окна, беспомощно наблюдая, как умирает Лирнесс, моля Артемиду, милостивую дочь Лето, направить свою стрелу прямо мне в сердце, заглушить его биение прежде, чем какой‑нибудь ахеец овладеет мной и отправит на невольничий рынок в Хаттусу или Ниневию. Наше жалкое сопротивление беспощадно подавлялось, и наконец между мной и бурлящей массой закованных в бронзу воинов, выше ростом и светлее лицом, чем дарданцы, остались только стены крепости. Свет померк для меня. Единственным моим утешением было то, что Эней с армией были в безопасности. Как и наш дорогой старый царь Анхис, который в молодости был так красив, что в него влюбилась сама Афродита и родила от него Энея. Он, как всякий хороший сын, отказался оставить отца. Не бросил он и жену, Креусу, со своим маленьким сыном Асканием.
Несмотря на то что я не могла заставить себя отойти от окна, я слышала, как в задних комнатах готовятся к битве, – до меня доносилось топанье старых ног, хриплый торопливый шепот. Там был и мой отец. Только жрецы остались молиться у жертвенников, хотя верховный жрец Аполлона, мой дядя Хрис, предпочел сбросить жреческое одеяние и облачиться в доспехи. Он сказал, что будет сражаться, защищая Аполлона Азийского, который был богом, отличным от Аполлона Ахейского.
Чтобы сокрушить ворота крепости, принесли тараны. Дворец содрогнулся до основания, и мне показалось, будто сквозь оглушительный грохот я слышу рев колебателя земли, звук скорби, ибо он, Посейдон, сердцем был с ними, а не с нами. Нас принесли в жертву троянской гордости и неповиновению. Он мог только выразить нам сочувствие, придав свою мощь ахейским таранам. Дерево разлетелось в щепки, петли провисли, и ворота с грохотом распахнулись. Ахейцы хлынули во двор, держа копья и мечи наготове, не имея ни капли жалости к нашему ничтожному сопротивлению, только гнев за то, что Эней их перехитрил.
Во главе их войска был гигант в доспехах из бронзы, отделанных золотом. Размахивая огромной секирой, он отбрасывал стариков в сторону, словно мошкару, с презрением рассекая их плоть. Потом он кинулся в Большой зал, его люди за ним; я закрыла глаза, чтобы не видеть продолжавшейся снаружи бойни, моля Артемиду‑девственницу вложить им в головы мысль убить меня. Смерть лучше изнасилования и рабства. Перед моими закрытыми глазами проносился красный туман, дневной свет безжалостно пробивался внутрь, мои уши не могли не слышать криков и лепета о пощаде. Для стариков жизнь драгоценна. Они понимают, как тяжело она им досталась. Но голоса отца я не слышала и чувствовала, что он умер так же гордо, как жил.
Раздалось бряцание тяжелых, уверенных шагов; я открыла глаза и круто обернулась лицом к двери на другом конце узкой комнаты. В нее входил муж, нагибаясь под низким проемом, секира на боку, лицо под бронзовым шлемом с золотым гребнем испачкано грязью. Его рот был так жесток, что сотворившие его боги отказались дать ему губы; я поняла, что безгубому мужу будут неведомы ни жалость, ни доброта. Он на мгновение уставился на меня, словно я возникла из‑под земли, и шагнул в комнату, наклонив голову, словно принюхивающаяся собака. Собираясь с силами, я решила, что он не услышит от меня ни крика, ни стона, что бы он со мной ни сделал. Я не дам ему повода считать, будто у дарданок нет мужества.
Длины комнаты хватило на один его шаг, он схватил меня за одно запястье, потом за другое и поднял за руки вверх так, что пальцы моих ног едва касались пола.
– Мясник! Убийца стариков и детей! Животное! – выдохнула я, пиная его ногами.
И тут он сжал мне запястья так сильно, что хрустнули кости. Мне хотелось закричать от боли, но я не стала – не стала! В его желтых, как у льва, глазах застыл гнев – я ранила его туда, где его чувство собственного достоинства еще не покрылось коркой. Ему не нравилось, когда его называли убийцей стариков и детей.
– Прикуси язык, девчонка! На невольничьем рынке тебя научат хорошим манерам колючей плеткой.
– Уродство будет мне подарком!
– Такую, как тебя, будет жаль, – сказал он, опуская меня на пол и отпуская запястья.
Но он тут же схватил меня за волосы и потащил к двери, а я пинала и колотила его бронзовый панцирь, пока мои ноги и руки не заныли от боли.
– Позволь мне идти самой! – крикнула я. – Позволь мне идти достойно! Я не пойду к изнасилованию и рабству, съежившись и хныча, как служанка!
Он остановился, повернулся ко мне и пристально посмотрел мне в лицо, словно в замешательстве.
– В тебе ее мужество, – медленно произнес он. – Ты на нее не похожа, но ты такая же, как она… Так ты считаешь, что твоя судьба – изнасилование и рабство?
– Какая еще судьба может быть у пленной женщины?
Улыбаясь, что сделало его больше похожим на остальных мужей, ибо улыбка делает губы тоньше, он отпустил мои волосы. Я приложила руку к голове, проверяя, на месте ли они, и пошла впереди него. Его пальцы молниеносно сомкнулись на моем посиневшем запястье, не стоило и пытаться вырваться.
– Достоинство достоинством, девочка, но я не глупец. Ты не ускользнешь от меня по моей собственной неосторожности.
– Значит, твой вождь позволил Энею ускользнуть от него на холме? – усмехнулась я.
Его лицо не изменилось.
– Именно, – бесстрастно ответил он.
Я едва узнавала комнаты, по которым он меня вел, их стены были забрызганы кровью, убранство уже было свалено в кучи, чтобы погрузить на повозки с добычей. Когда мы вошли в Большой зал, он, пробираясь сквозь груду тел, разбрасывал их в стороны, сваливая одно на другое без уважения к годам, которые они провели на ногах. Я остановилась, ища в этой безымянной свалке что‑нибудь, что помогло бы мне опознать отца. Мой похититель нерешительно попытался оттащить меня в сторону, но я воспротивилась:
– Здесь может быть мой отец! Позволь мне посмотреть!
– Который из них? – В его голосе слышалось безразличие.
– Если бы я знала, то не просила бы посмотреть!
Он позволил мне потащить его туда, куда мне было нужно. Я копалась в одежде и обуви. В конце концов я увидела ногу отца в украшенной фанатами сандалии – как и большинство стариков, он сохранил боевые доспехи, но не боевую обувь. Но я не могла его вытащить. Слишком много тел сверху.
– Аякс! – позвал мой похититель. – Подойди сюда и помоги госпоже!
Ослабев от пережитого ужаса, я неподвижно смотрела, как к нам приблизился другой гигант, еще огромнее того, чьей пленницей я стала.
– Ты не можешь помочь ей сам?
– И отпустить ее? Аякс, Аякс! У нее есть характер, ей нельзя доверять.
– Она тебе понравилась, маленький братец? Давно пора, чтобы тебе понравился еще кто‑нибудь, кроме Патрокла.
Аякс отодвинул меня в сторону, словно я была перышком, и, не выпуская из рук секиры, принялся расшвыривать тела, пока мой отец не оказался наверху. Я увидела его пристальный мертвый взгляд, его бороду, забившуюся в глубокую рану, раскроившую его грудь на две части. Это была рана от секиры.
– Это тот самый старец, который налетел на меня, словно боевой петух, – с восхищением сказал тот, кого называли Аяксом. – Горячая голова!
– Каков отец, такова и дочь, – ответил тот, кто держал меня.
И дернул меня за руку:
– Идем, девочка. Мне некогда пестовать твое горе.
Я неловко поднялась и принялась рвать на себе волосы, прощаясь со своим отцом. Намного лучше знать, что он мертв, чем гадать, выжил ли он, лелеять глупейшую из надежд. Аякс двинулся прочь, сказав, что он соберет всех, кто остался в живых, но он сомневается, чтобы кто‑то остался.
Мы остановились в дверях у выхода во двор, где мой похититель сорвал с лежащего на ступенях тела кожаный ремень. Он крепко закрутил его вокруг моего запястья, а второй конец прикрепил к собственной руке, заставляя меня идти почти вплотную к нему. Стоя на две ступеньки выше, я смотрела на его склоненную голову, пока он завершал эту нехитрую работу с тщательностью, которая, как мне показалось, была присуща ему во всем.
– Это не ты убил моего отца.
– Нет, я. Я – тот вождь, которого перехитрил Эней. Это значит, я отвечаю за каждую смерть.
– Как тебя зовут?
– Ахилл, – кратко ответил он, проверил свою работу и потащил меня за собой во двор.
Чтобы поспеть за ним, мне приходилось бежать. Ахилл. Я должна была знать. Эней упомянул его в последнюю очередь, но я слышала это имя уже много лет.
Мы покинули Лирнесс через главные ворота – они были открыты, и через них туда‑сюда сновали ахейцы, мародерствуя и распутничая, у кого‑то в руках были факелы, у кого‑то – винные мехи. Ахилл не сделал никакой попытки их приструнить. Он не обратил на них внимания.
У конца дороги на вершине холма я повернулась, чтобы бросить взгляд на долину Лирнесса.
– Ты сжег мой дом. Я прожила в нем двадцать лет и рассчитывала жить и дальше, пока меня не выдали бы замуж. Но такого я не ждала никогда.
Он пожал плечами:
– Превратности войны, девочка.
Я указала на крошечные фигурки грабящих город солдат.
– Разве ты не можешь помешать им вести себя как дикие звери? Разве это так необходимо? Я слышала, как кричали женщины, и я все видела!
Он цинично ухмыльнулся:
– Что ты знаешь об ахейцах‑изгнанниках и их чувствах? Ты нас ненавидишь, понимаю. Но твоя ненависть не идет ни в какое сравнение с ненавистью тех мужей к Трое и ее союзникам! Приам устроил им десять лет изгнания. Они наслаждаются, заставляя его платить свою долю. И я не смог бы их остановить, даже если бы попытался. Но, честно говоря, мне вовсе не хочется их останавливать.
– Я слушала эти истории много лет, но и понятия не имела, что такое война, – прошептала я.
– Теперь знаешь.
Его лагерь стоял в трех лигах от города; когда мы вошли в него, он нашел воина, отвечавшего за обоз.
– Полид, это моя личная добыча. Возьми ремень и привяжи ее к наковальне, пока не выкуешь цепи покрепче. Не отпускай ее ни на мгновение, даже если она станет просить уединения для того, чтобы облегчиться. Когда на ней будут цепи, помести ее туда, где будет все, что ей может понадобиться, включая ночной горшок, хорошую еду и мягкое ложе. Завтра отправляйся к кораблям в Адрамиттий и отдай ее Фениксу. Скажи ему, что я ей не доверяю и ее нельзя отпускать.
Он взял меня за подбородок и легонько его ущипнул.
– Прощай, девочка.
Полид нашел для моих щиколоток легкие цепи, тщательно обмотал кандалы мягкой тканью, чтобы они не поранили мне ноги, и, посадив на спину осла, отвез меня на морской берег. Там я была передана Фениксу, честному старику знатного рода с пристальным взглядом синих, окруженных морщинками глаз и походкой вразвалку, выдававшей в нем моряка. Увидев мои кандалы, он прищелкнул языком, но даже не попытался их снять, когда со всеми удобствами устроил меня на борту флагманского корабля. Он любезно предложил мне сесть, но я отказалась и осталась стоять.
– Мне жаль, что на тебе цепи, – печально сказал он.
Но я поняла, что печалился он не обо мне.
– Бедный Ахилл!
Меня задело то, что старик был обо мне такого нелестного мнения.
– Ахилл лучше знает мой нрав, чем ты, господин! Попробуй только позволить мне подобраться к кинжалу, и я с боем добуду себе лучшую долю или умру, пытаясь это сделать!
Его грусть растворилась в усмешке.
– Ай‑ай! Какой ты горячий воин! Даже не надейся, девочка. Что Ахилл связал, Феникс не развяжет.
– Разве его слово – священный закон?
– Да. Для мирмидонян он – царевич и вождь.
– Царевич муравьев? Какое удачное сравнение!
В ответ он снова усмехнулся, подтолкнув ко мне кресло. Я посмотрела на него с ненавистью, но после поездки на осле у меня болела спина и дрожали ноги, ибо я отказывалась есть и пить с самого начала плена. Феникс твердой рукой заставил меня сесть в кресло и откупорил золотую фляжку с вином.
– Выпей, девочка. Если ты и дальше хочешь сопротивляться, то тебе понадобятся силы. Не глупи.
Совет был разумный. Я выпила, обнаружив, что моя кровь была слишком жидкой, – вино сразу ударило в голову. Я больше не могла бороться. Подперев рукой голову, я уснула прямо в кресле. Когда я проснулась, то увидела, что меня уложили на ложе, приковав к балке.
На следующий день меня вывели на палубу, прикрепив цепи к перилам борта, чтобы я могла стоять на слабом зимнем солнце и наблюдать за кипевшей на берегу работой. Но тут на горизонте появились четыре корабля, и среди работавших начались суматоха и беготня, особенно среди их начальников. Внезапно Феникс принялся отсоединять цепь от перил и потащил меня с палубы, но не в мою старую темницу, а в укрытие на корме, где воняло лошадьми. Он завел меня внутрь и приковал к балке.
– В чем дело? – удивленно спросила я.
– Агамемнон, верховный царь.
– Зачем сажать меня сюда? Разве я не достойна встречи с верховным царем?
Он вздохнул.
– Похоже, у тебя дома в Дардании не было зеркала. Один только взгляд, и ты будешь принадлежать Агамемнону вместо Ахилла.
– Я могу закричать, – задумчиво произнесла я.
Он уставился на меня, словно на сумасшедшую.
– Если ты это сделаешь, то пожалеешь, я тебе это обещаю! Какой прок менять хозяина? Поверь мне, если бы ты знала Агамемнона, то предпочла бы Ахилла.
Что‑то в его тоне меня убедило, поэтому, когда за дверью стойла раздались голоса, я скорчилась на полу за яслями, прислушиваясь к чистым, текучим модуляциям ахейского наречия – и к силе и властности, которыми один из этих голосов обладал.
– Ахилл еще не вернулся? – высокомерно спросил он.
– Нет, мой господин, но до наступления ночи он непременно прибудет. Ему пришлось лично присматривать за грабежом. Трофеи очень богатые. Повозки еще грузят.
– Отлично! Я подожду у него в каюте.
– Лучше подождать в шатре на берегу, мой господин. Вы же знаете Ахилла. Удобство не имеет для него значения.
– Как тебе будет угодно, Феникс.
Голоса затихли; я выползла из своего укрытия. Звук того холодного, надменного голоса меня напугал. Ахилл тоже был чудовищем, но, как говорила мне нянька, когда я была маленькой, всегда лучше то чудовище, с которым ты знаком.
После полудня на меня никто не обращал внимания. Сначала я сидела на ложе, судя по всему принадлежавшем Ахиллу, и с любопытством изучала голую и ничем не примечательную каюту. У подпорки палубы стояли несколько копий, простые дощатые стены никогда не знали краски, и сама каюта была крошечной. В ней было только два достойных внимания предмета: один – изысканное покрывало из белого меха на ложе, а другой – массивная чаша для вина с четырьмя ручками, по бокам которой были выгравированы изображения Громовержца на троне, каждая ручка была украшена фигуркой коня на полном скаку.
И тут мое горе прорвалось и поглотило меня, наверно потому, что в первый раз с тех пор, как я стала пленницей, вокруг не было ни одного врага, от которого мне нужно было бы обороняться. Пока я сидела здесь, тело моего отца бросили на лирнесскую мусорную свалку, на корм постоянно голодным городским собакам: это была обычная участь знатных мужей, павших в битве. По моему лицу текли слезы, я бросилась на покрывало из белого меха и зарыдала. Остановиться я не могла. Белый мех под моей щекой примялся и стал скользким, а я все рыдала, причитая и всхлипывая.
Я не услышала, как открылась дверь, поэтому, когда на мое плечо легла чья‑то рука, сердце заколотилось у меня в груди, как у пойманного зверка. И все мои великие мысли о неповиновении унеслись прочь; я думала только о том, что меня нашел верховный царь Агамемнон, и вся сжалась.
– Я принадлежу Ахиллу, я принадлежу Ахиллу!
– Это мне известно. За кого ты меня приняла?
Прежде чем поднять лицо, я тщательно убрала с него выражение облегчения и промокнула слезы тыльной стороной ладони.
– За верховного царя Эллады.
– Агамемнона?
Я кивнула.
– Где он?
– В шатре на берегу.
Ахилл подошел к ящику у дальней стены, открыл его, порылся внутри и бросил мне квадратный кусок тонкой ткани.
– Вот, высморкайся и утри лицо. А не то заболеешь.
Я сделала так, как мне было велено. Он снова подошел ко мне и с сожалением посмотрел на покрывало.
– Надеюсь, на нем не останется пятен. Это подарок моей матери.
Он критически осмотрел меня.
– Что, Феникс не смог найти тебе ванну и чистый хитон?
– Он предлагал. Я отказалась.
– Но мне ты не откажешь. Когда слуги принесут тебе лохань и чистую одежду, ты ими воспользуешься. Иначе я прикажу вымыть тебя насильно, и делать это будут не женщины. Понятно?
– Да.
– Хорошо.
Он положил руку на задвижку, но помедлил.
– Как тебя зовут?
– Брисеида.
Он понимающе усмехнулся.
– Брисеида. «Торжествующая победу». Ты уверена, что ничего не придумываешь?
– Моего отца звали Брис. Он был двоюродным братом дарданского царя Анхиса и его ближайшим помощником. Его брат Хрис был верховным жрецом Аполлона. В нас течет царская кровь.
Вечером за мной пришел мирмидонский воин, снял мои цепи с балки и, держа их в руке, отвел меня к борту корабля. Через перила была переброшена веревочная лестница; он знаком приказал мне спускаться, оказав мне любезность – разрешив пойти первой, чтобы он не смог заглядывать мне под юбки. Корабль стоял, вытащенный на гальку, которая больно впивалась в мои босые ступни.