Мы с Гектором сидели за чашей вина у него во дворце и беседовали все о том же.
– Пятнадцать тысяч твоих пеших воинов, двадцать тысяч тех, кто пришел с побережья, пять тысяч хеттов, десять тысяч конных амазонок и сорок тысяч пеших троянцев плюс десять тысяч боевых колесниц – Эней, у нас получится!
– Сто тысяч… Сколько ахейцев, по твоим подсчетам, выступят против нас?
– Подсчитать трудновато, только если положиться на рассказы рабов, которые сбежали из ахейского лагеря за все эти годы. Один мне особенно нравится, его зовут Деметрий. Египтянин по рождению. Через него и других я узнал, что у Агамемнона осталось пятьдесят тысяч воинов. И всего десять тысяч боевых колесниц.
Я нахмурился.
– Пятьдесят тысяч? Это невозможно.
– Вовсе нет. Когда они пришли, их было восемьдесят. Деметрий сказал мне, что десять тысяч ахейцев стали слишком стары, чтобы сражаться, – Агамемнон никогда не получал пополнения из Эллады, – и их всех отправили на побережье основывать поселения. Пять тысяч умерло от мора два года назад. Десять тысяч воинов Второй армии либо погибли, либо стали калеками, и еще пять тысяч отправились обратно в Элладу от тоски по дому. Таковы мои подсчеты. Не больше пятидесяти тысяч, Эней.
– Тогда мы изрубим их на куски!
– Согласен, – живо отозвался Гектор. – Ты поддержишь меня на собрании, когда я попрошу отца вывести армию за ворота?
– Но у нас еще нет хеттов и амазонок!
– Они нам не нужны.
– Гектор, нам следует принимать в расчет их опыт. Ахейцы закалены в битвах, мы – нет. И их войска понимают, какие великие им достались вожди.
– Я признаю, опыта у нас мало, но я не могу согласиться насчет вождей. Среди нас тоже есть знаменитые воины – ты, например. – Гектор смущенно покашлял. – И Гектор.
– Это не то же самое. Какого мнения дарданцы о Гекторе или троянцы об Энее? И кому за пределами Ликии известно имя Сарпедона, будь он хоть трижды сын Зевса? А возьми имена ахейцев! Агамемнон, Идоменей, Нестор, Ахилл, Аякс, Тевкр, Диомед, Одиссей, Мерион – и еще, и еще! Даже их главный лекарь, Махаон, мастер сражаться! И каждый ахейский воин знает их поименно. Может, он даже знает, кто из вождей что любит есть и какой у него любимый цвет. Нет, Гектор, ахейцы – единый народ, который сражается под началом верховного царя Агамемнона. Мы же – разрозненные племена, мы соперничаем по пустякам и друг другу завидуем.
Гектор посмотрел на меня долгим взглядом, а потом вздохнул:
– Конечно, ты прав. Но в общей битве наша многоязычная армия будет думать только о том, чтобы прогнать ахейцев из Малой Азии. Они сражаются из корысти. Мы сражаемся за свою жизнь.
Я рассмеялся:
– Разве ты вспомнишь о корысти с копьем у горла? Они сражаются за свою жизнь так же, как и мы.
Не отвечая на это, он наполнил чаши.
– Значит, ты будешь просить позволения вывести армию за ворота?
– Да, – сказал Гектор. – Сегодня. Я смотрю на эти стены и вижу в них клетку, мой дом стал моей тюрьмой!
– Иногда нас губит именно то, что нам всего дороже.
Он невесело улыбнулся:
– Какой же ты странный, Эней! Неужели ты ни во что не веришь? Ничего не любишь?
– Я верю в себя и люблю себя, – сказал я ему и сам себе.
Приам колебался, здравый смысл в нем боролся со страстным желанием прогнать ахейцев. Но в конце концов он прислушался к Антенору, а не к Гектору.
– Не делай этого, мой господин! – умолял Антенор. – Сражение с ахейцами раньше времени погубит все наши надежды. Дождись Мемнона с хеттами и царицу амазонок! Если бы у Агамемнона не было Ахилла с его мирмидонянами, все могло бы быть по‑другому, но они у него есть, и мой страх перед ними велик. Со дня своего рождения мирмидонянин живет только для битвы. Самое его тело отлито из бронзы, сердце высечено из камня, он также упорен духом, как муравей, по имени которого он назван! Без амазонских всадниц, готовых сразиться с мирмидонянами, твой авангард будет изрезан на куски. Подожди, мой господин!
Приам решил подождать. Внешне Гектор принял отцовский вердикт философски, но я слишком хорошо его знал. Именно с Ахиллом он жаждал сразиться больше всего, но его победил страх отца перед этим мужем.
Ахилл… Я вспоминал нашу с ним встречу на подступах к Лирнессу и задавался вопросом, какой муж лучше, Ахилл или Гектор. Оба примерно одного роста и стати, оба – доблестные воины. Но где‑то в глубине души я чувствовал, что Гектор обречен. По‑моему, добродетель слишком переоценивают, а Гектор был образцом добродетели. Меня же обуревали другие страсти.
Когда я вышел из тронного зала, он был охвачен тревогой. Из‑за того покрытого вековой пылью пророчества, предрекавшего, что однажды я стану правителем Трои, Приам отдалился от меня и моего народа. Несмотря на всю его любезность после моего прибытия, скрытое презрение никуда не делось. Только моя армия обеспечила мне радушный прием. Но разве я мог пережить пятьдесят сыновей? Только если Троя проиграет войну, тогда не исключено, что Агамемнон предпочтет посадить на трон меня. Прекрасный выбор для того, в чьих жилах течет та же кровь, что в жилах Приама.
Я вошел в большой двор и принялся мерить его шагами, ненавидя Приама и жалея Трою. Потом я почувствовал, что за мной кто‑то наблюдает, спрятавшись в тени. У меня похолодело в затылке. Приам меня ненавидит. Сможет ли он прогневить богов, убив кровного родственника?
Решив, что сможет, я вытащил кинжал и прокрался за убранный цветами алтарь Зевса Геркея. Подобравшись к наблюдателю на расстояние вытянутой руки, я прыгнул, зажал ему рот рукой и приставил к горлу клинок. Но мягкие губы, прижатые к моей ладони, не принадлежали мужу, как и нагая грудь под моим кинжалом. Я отпустил ее.
– Ты принял меня за убийцу? – Она тяжело дышала.
– Прятаться глупо, Елена.
На ступенях алтаря я нашел лампион и зажег его от вечного огня, потом поднял его повыше и посмотрел на нее долгим взглядом. С тех пор как я видел ее в последний раз, прошло восемь лет. Невероятно! Ей должно быть уже тридцать два. Но свет лампиона ей льстил; позже, при дневном свете, я увидел следы времени в тонких морщинках вокруг ее глаз, в слегка опустившихся грудях.
Боги, как красива она была! Елена, Елена Троянская и Амиклийская. Елена Пиявка. В ее позе была грация Артемиды Охотницы, а лицо хранило всю нежность черт и распутную привлекательность Афродиты. Елена, Елена, Елена… Только теперь, взглянув на нее, я понял, сколько ночей ее образ будоражил меня, сколько раз в моих снах она развязывала свой украшенный самоцветами пояс и позволяла юбкам упасть вокруг своих ног, словно выточенных из слоновой кости. Елена была Афродитой, родившейся от смертной женщины, в Елене я узнавал формы и выражение матери‑богини, которую я никогда не видел и знал только по бреду отца, сведенного с ума любовной связью с богиней любви.
Елена была воплощением всех чувств, Пандорой, которая с улыбкой хранила свои секреты, порабощенная и поработительница; она была любовь и земля, влага и воздух, огонь и лед, от которого лопались мужские вены. Она манила своими чарами, смертельными и таинственными, она дразнила своей улыбкой.
Она положила мне на плечо руку с отполированными ногтями, блестящими, словно внутренняя поверхность морской раковины.
– Эней, ты в Трое уже четыре луны, но я встретила тебя только сегодня.
Взбешенный, я с отвращением сбросил ее руку.
– Зачем мне искать с тобой встреч? Чем это поможет моей дружбе с Приамом, если меня увидят пресмыкающимся перед великой шлюхой?
Она выслушала это спокойно, опустив глаза. Потом черные ресницы поднялись, и ее зеленые глаза серьезно глянули на меня.
– Ты все сказал правильно, – заявила она, усаживаясь на стул и расправляя сборки и складки юбки, от которых шел тихий звон. – В глазах мужчины, – сдержанно продолжала она, – женщина – это вещь. Часть имущества. Он может обращаться с ней так, как захочет, не боясь кары. Жены – покорные создания. Наш голос не имеет силы, ведь нам отказано в способности логически мыслить. Мы рожаем мужей, но об этом редко кто помнит.
Я зевнул.
– Жалость к себе плохо вяжется с тобой.
– Ты мне нравишься, – она улыбнулась, – ибо ты тоже поглощен своими страстями. И ты похож на меня.
– Похож на тебя?
– О да. Я – игрушка Афродиты. Ты – ее сын.
Она пришла в мои объятия со всей страстью, ее ласки кружили мне голову; я поднял ее на руки и пронес по молчаливым коридорам в свою комнату. Нас никто не видел. Полагаю, об этом позаботилась моя мать‑лиса.
Даже когда глубина ее страсти до основания потрясла все мое существо, в ней осталась какая‑то часть, даже не подозревавшая о своем существовании, заповедный, тайный уголок. В муках удовольствия я был с ней на равных, но, выпивая мой дух до дна, она хранила свой крепко запертым в тайнике, и у меня не было никакой надежды подобрать к нему ключ.
Глава двадцать первая,