Рекомендации, полученные Джеймсом от его новоанглийских патронов, действовали подобно волшебной палочке. Когда он обосновался в Лондоне, сняв по викторианскому обычаю, подобно Холмсу и Уотсону{150}, холостяцкую квартиру на Болтон‑стрит, недалеко от Пикадилли{151}, его сразу же забросали приглашениями на званые обеды. Каждое утро он писал; более добросовестного профессионала в литературе не было. Вечера оставались свободными для светских развлечений. В один из лондонских сезонов, год или два спустя после его приезда, ему довелось обедать в свете сто сорок раз, то есть каждые три вечера из четырех.
Мужчины приглашали его в клубы. Хозяйки светских салонов принимали у себя дома. Он подолгу гостил, как это было принято в викторианскую эпоху, в загородных поместьях. Наиболее тесные связи завязывались у него в литературных кругах, где он сблизился со знаменитыми викторианцами: Лесли Стивеном{152} и его окружением, Джордж Элиот, Томасом Хаксли[24]{153}, Теннисоном{154}, Браунингом (двое последних разочаровали его); однако немало друзей он приобрел среди светской элиты. Английскую аристократию он знал меньше, чем Пруст, прекрасно изучивший Сен‑Жерменское предместье{155}. Тузы, которые его принимали, были несколько поблекшими – лорд Розбери, лорд Хафтон (известный также под именем Ричарда Монктона и имевший слегка подмоченную репутацию), Чарльз Дилк. Тем не менее Генри в непосредственной близости мог наблюдать жизнь английского высшего общества, от крупных землевладельцев до писателей и ученых. В течение нескольких лет, в возрасте от тридцати трех до тридцати восьми, он прекрасно проводил время, и, судя по всему, это был наиболее счастливый период в его жизни.
|
|
Для этого у него появилось одно веское основание. Впервые он написал повесть, которая имела широкий успех у публики. Как ни парадоксально, ему ни разу не выпало такой удачи в дальнейшем. Повесть называлась «Дэзи Миллер»{156}. Она написана свежо и живо, но далеко не с тем продуманным мастерством и тщательностью, как его лучшие произведения. Главная героиня – бойкая американская девушка, самоуверенная, активная, убежденная в безупречности своего поведения, общительная, склонная к флирту. В Европе она сталкивается с полным непониманием. Из всех неискушенных героев Джеймса она самая неискушенная. Она противопоставлена окружающим ее европейцам. У нее завязывается до неправдоподобия невинный роман с благовоспитанным молодым итальянцем. Они совершают совместные ночные прогулки, из чего прозорливые люди заключают, что они и спят вместе.
Генри попал в точку. Его провозгласили создателем моды на американскую девушку, чуть ли не создателем ее самое. Имя Дэзи Миллер стало нарицательным, в витринах нью‑йоркских магазинов были выставлены шляпки фасона «дэзи миллер». В действительности, подобно многим первооткрывателям, Джеймс не был по‑настоящему первым. Троллоп с большей тонкостью и проницательностью сделал американскую девушку одной из героинь своей книги «Дети герцога». Изабель Бонкассен так же самоуверенна и непосредственна в проявлении своих чувств, как Дэзи Миллер, и она так же, как героиня Джеймса, противопоставлена своим английским современницам. Но у Троллопа как американские, так и английские девушки твердо стоят на земле, в отличие от Дэзи. Они знакомы с реальной жизнью, и Троллоп, который любил своих молодых героинь, не требовал от них бесплотного парения в воздухе. Изабель Бонкассен – первый жизненно достоверный образ американской женщины, появившийся в романе на английском языке. Ее отец – первый убедительный портрет американца, созданный английским писателем. Возможно, Генри читал «Детей герцога» и кое‑что оттуда позаимствовал. Он не подражал Троллопу, но впитывал все прочитанное. Хорошие писатели всегда поступают так с полным на то правом.
|
|
Он упивался рекламой, созданной ему «Дэзи Миллер», и даже поднятым вокруг нее шумом: в Америке раздавались упреки, что он будто бы нанес урон репутации американских женщин. Денег эта повесть ему не принесла. Дело в том, что договоры Джеймса с издательствами были такими же, как у русских писателей. Его первая публикация обычно появлялась на страницах какого‑нибудь журнала. Если ему удавалось начать одновременную публикацию в английском и американском журналах, он мог получить в качестве гонорара более тысячи фунтов, на которые можно было неплохо прожить около года в его лондонской квартире и позволить себе немножко попутешествовать.
С «Дэзи Миллер» произошла неувязка, что означало отсутствие публикации в американском журнале. Вместо этого появилось пиратское издание в мягкой обложке, которое разошлось в нескольких тысячах экземпляров, что было необычно для произведений Джеймса как раньше, так и позже. Тиражи его романов, выпускаемых в твердых обложках после журнальных публикаций, были очень небольшими. Джеймс сообщал своему брату Уильяму, что его общий доход от «Дэзи Миллер» в Америке составил менее двухсот долларов; он не испытывал по этому поводу особой досады, так как был очень обрадован своим успехом.
|
|
Он не совершил подобной ошибки, когда начал публикацию книги, которую назвал своим «большим романом». Он остановился на заглавии «Женский портрет». Джеймс метил высоко. Повесть «Вашингтон‑сквер»{157} была принята хорошо. После этой повести и после «Дэзи Миллер» он мог требовать выгодных условий публикации своего «большого романа». Книга должна была печататься в журнале «Атлантик мансли». Он рассчитывал на получение более высоких, чем когда‑либо прежде, доходов. Работа над «Женским портретом» была начата во Флоренции в 1880 году. С самого начала он был преисполнен чувства уверенности в своих силах.
Такая уверенность приходит к большинству писателей не чаще одного или двух раз в жизни, подобно тому как она пришла к Достоевскому, лишь когда у него возник замысел «Братьев Карамазовых». Впоследствии Джеймсу не раз довелось испытать уверенность в своем техническом мастерстве и интеллектуальных возможностях, но тут она пронизывала все его существо до самых кончиков пальцев. Роман должен был получиться на славу.
Его убежденность имела все основания. У читателей могут возникать и возникают разногласия в оценке других произведений Джеймса, что же касается этого романа, то он получил безоговорочное признание как одна из лучших книг на английском языке. Подтекст романа многое говорит о самом авторе, хотя Джеймс вряд ли догадывался об этом. Полупроявленная психологическая атмосфера романа в чем‑то уникальна, что отражает уникальность авторской личности.
Как произведение искусства роман написан безукоризненно. Хотя это длинная книга с множеством драматических перипетий, нарушающих спокойное течение джеймсовского повествования, сюжет ее в основе прост. Героиня романа Изабель Арчер в авторском понимании представляет собой апофеоз американской девушки. Ее отличают высокий интеллект, сильный характер, склонность к идеализму; она полна решимости сохранить свою свободу и остаться самой собой, хотя у нее нет ни малейшего представления о том, в чем должен состоять смысл ее освобождения. Она нравится мужчинам. На их чувства она отвечает так, что это производит странное и несколько тревожное впечатление. Она во всех отношениях неопытна, что выглядит внешне естественно, когда она в возрасте двадцати двух лет приезжает в Англию из штата Нью‑Йорк, где ее окружала пуританская атмосфера. Однако она неопытна в более глубоком смысле, чем героини английских романов XIX столетия, хотя эти девушки (вспомним Люси Робартс, Доротею Кейсобон) затронуты эмансипацией едва ли не меньше, чем она. Ей свойственна сдержанность, граничащая с бесполостью, чего об английских героинях сказать нельзя. У Генри могло найтись для этого оправдание: Минни Темпл, послужившая прототипом его героини, вышла из той же самой культурной среды Новой Англии. Но эта особенность Изабель придает книге некоторую странность, которая проявляется в том, как героиня выбирает мужа.
Изабель, у которой в начале романа нет никакого приданого, приезжает в Англию навестить своих богатых американских родственников. Внешняя обстановка описана прекрасно, как это вообще свойственно Джеймсу. Фон, на котором развертываются события, изображается им с таким же мастерством, как и характеры действующих лиц. Дядя Изабель, богатый человек, дни которого сочтены, живет в приобретенной им усадьбе, немного напоминающей Клайвден. Он проникается к племяннице чувством сердечной привязанности. Нравится она и его сыну Ральфу, который болен туберкулезом; если бы не болезнь, он попытался бы жениться на Изабель, что было бы для нее наилучшим исходом, так как он умнее ее, питает к ней глубокое чувство и достаточно тонок, чтобы понять ее. Появляются другие поклонники: простой, честный, энергичный американец, чья мужская напористость отталкивает Изабель, и обаятельный английский аристократ, чья жизнь, как она опасается, может без остатка поглотить ее собственную.
Дядя умирает, разделив по просьбе Ральфа предназначенную для него долю наследства пополам и оставив половину Изабель. Ральф пытается объяснить свой поступок желанием предоставить Изабель возможность свободно распоряжаться своей жизнью и самому посмотреть, что из этого выйдет. В книге сказано, что наследство сделало Изабель богатой. Действие происходит в 70‑е годы прошлого столетия, и фактическая сумма составляет от шестидесяти до семидесяти тысяч фунтов.
Теперь на Изабель стали смотреть как на добычу охотники за приданым. Приехав в Италию, она попадает в ловушку к одному из них. Это американский экспатриант, на которого Европа оказала, в соответствии с представлениями Джеймса, развращающее влияние; эстет, единственное занятие которого состоит в том, чтобы шлифовать свой вкус. Изабель хочет найти своей свободе самое достойное применение. В этом она похожа на самого Генри Джеймса, но он имел то преимущество, что нашел свое призвание в искусстве, которое обеспечило ему также и материальную независимость. Она такой возможности лишена. Лучшее, что она может сделать, – выйти замуж за этого человека и устроить его жизнь.
Это брак, обреченный на неудачу, блестящее описание которого составляет завершающую часть романа, пронизанную чувством горечи. Муж начинает ненавидеть Изабель. Ее прежнее восхищение его тонкостью исчезает, также уступая место ненависти. Он полон решимости сломить ее волю, но Изабель слишком сильна. В главе, которую сам Джеймс считал лучшей в романе, говорится, как поздно ночью в просторной гостиной римского дворца, который она купила для мужа, Изабель размышляет о том, что заставило ее отдать ему предпочтение и к чему это привело ее.
«Он был беден, одинок и притом наделен душевным благородством – вот что вызвало в ней интерес, и она усмотрела в этом перст судьбы… Теперь‑то она понимала, не будь у нее денег, ей было бы ни за что не решиться на брак с Озмондом… По сути, деньги с самого начала легли бременем на ее душу, жаждавшую освободиться от их груза, оставить его на чьей‑нибудь более приуготовленной к этому совести. А мог ли быть лучший способ облегчить собственную совесть, чем доверить их человеку с самым безупречным в мире вкусом?..
Она и сейчас еще остро ощущала тот недоверчивый ужас, с каким рассматривала свое жилье. Меж этих четырех стен она и существовала с тех пор, до конца дней они будут окружать ее, в этом царстве мрака, царстве немоты, царстве удушья… Разумеется, речь шла не о каких‑либо физических мучениях, от них она сумела бы себя оградить. Она вольна была уходить и возвращаться; никто не лишал ее свободы, муж ее был отменно учтив. Но как серьезно он к себе относился – от этой серьезности мороз пробегал по коже. Под всей его культурой, разнообразными способностями, приятным обхождением, под всем внешним благодушием, непринужденностью, знанием жизни притаился эгоизм, как змея на поросшем цветами склоне».
Это печальная сцена. Хотя Изабель сама не свободна от эгоизма, свойственного ей как девушке честолюбивой и самоуверенной, но по натуре она щедра и великодушна. Вся глава в целом – выше приведен лишь небольшой отрывок из нее – дает представление о молодой женщине, почти лишенной инстинктивного понимания мужчин, такой женщине, которая даже после всего пережитого мало чему научилась. В сущности, нет необходимости разделять высокое мнение Джеймса об этой главе. Процесс самоуглубленного размышления передан в ней не совсем удачно, да и написана она тяжеловато, не в пример большинству других глав романа. Что здесь действительно хорошо передано – это почти полное отождествление автора с героиней и владеющее им чувство неудовлетворенности, пока еще не осознанное.
Тем, кто не знаком с книгой, приведенная цитата не может дать о ней точного представления. Роман в целом написан блестяще, лучше, чем любое произведение Джеймса из тех, что появились в дальнейшем (лишь некоторые рассказы и статьи могут в какой‑то мере с ним сравниться). Диалоги, написанные на редкость убедительно, хотя и в несколько стилизованной манере, часто блещут неподдельным остроумием. Когда его не одолевала необходимость трудиться в поте лица, Джеймс мог быть и живым, и занимательным, и в этом романе он именно таков. Особенно любопытно вот что: пусть героине недостает проницательности, пусть она кажется нам, столетие спустя, лишенной элементарного чувства реальности, и тем не менее мы знаем, что и сейчас еще существуют похожие на нее девушки, и она сохраняет всю свою жизненную убедительность.
Вскоре после того, как «Женский портрет» вышел в свет отдельным изданием, умерли один за другим отец и мать Джеймса. Через двадцать лет аналогичное событие произошло в жизни Пруста (еще одно совпадение). Но, хотя Джеймс тяжело переживал утрату, его скорбь не идет в сравнение с той прострацией, в которую впал Пруст после смерти матери. Потеряв родителей, Джеймс взял на себя все заботы о больной сестре, чей рассудок временами находился под угрозой. Теперь он мог навсегда остаться в Англии.
Когда ему было за сорок, он мог, казалось, служить образцом преуспевающего литератора. Так думали его собратья по перу. «Женский портрет» получил прекрасные отзывы в прессе. В деньгах Джеймс не нуждался и смог переехать в великолепные апартаменты с окнами, выходившими на Кенсингтон‑гарденз{158} – вид, вполне отвечавший его вкусу. Он должен был сознавать, и, как свидетельствуют документальные источники, действительно сознавал, что достиг всего, ради чего трудился. И однако его терзало необъяснимое внутреннее беспокойство.
Для беспокойства имелись простые причины. Достигнутое материальное благополучие было шатким – его не оставляли заботы писателя, живущего своим пером. Американский издатель Джеймса обанкротился, и он потерял большую часть своего заработка за целый год. Еще хуже было то, что романы, созданные им в 80‑е годы, были приняты далеко не так благосклонно, как «Женский портрет». Он вложил в «Бостонцев»{159}, «Княгиню Казамассима»{160} и «Трагическую музу»{161} всю силу своего дарования, однако его почитатели сочли их неудачными. Он недаром был искусным теоретиком и потому смог воздвигнуть вокруг своих книг сложную систему оборонительных сооружений, но в глубине души, по‑видимому, чувствовал, что было что‑то ошибочное в самой их основе.
Джеймсу пришлось столкнуться с двумя неприятными практическими проблемами. Журналы больше не изъявляли прежнего желания печатать его произведения – статьи и рассказы, – которыми он наводнял литературный рынок. Еще труднее ему было отмахнуться от того, что доходы от издания его книг не покрывали даже тех мизерных авансов, которые предоставляли ему американские и английские издатели. К его досаде, авансы стали уменьшаться. Он не сумел завоевать широкой публики, внимание которой могло бы служить для него поддержкой в эти годы, не говоря уже о денежной стороне вопроса. Сам того не сознавая, он страдал от чего‑то большего, чем профессиональные неудачи. В нем развивалось глубоко тревожное состояние. Оно еще не подверглось кристаллизации в стендалевском смысле слова. По Стендалю, тревога и недовольство могут так же кристаллизоваться, как и любовь. Очень медленно, почти неощутимо, этот процесс, судя по всему, совершался и в Джеймсе.
Проследить его помогают мельчайшие признаки. Джеймс был шокирован встречей с Мопассаном и чтением его книг. Он отметил в своих записях, что грубая, неприкрытая чувственность не может дать ключа к пониманию людей. Она сводит на нет психологический анализ. Возможно, у Джеймса мелькнуло сомнение в своей правоте, и он заподозрил, что чтение его собственных книг могло бы привести к прямо противоположным выводам. Трудно утверждать это с уверенностью. Известно лишь, что для Джеймса в эти годы открылась возможность сближения с женщиной. Из этого ничего не вышло, о чем можно лишь сожалеть, так как равнодушие Джеймса принесло этой женщине много страданий.
Ее судьба вызывает сочувствие. Это была очень порядочная, одинокая, интеллигентная американка, чуть старше Джеймса, получившая такое же, как он, воспитание. Звали ее Фенимор Вулсон, она приходилась родственницей Фенимору Куперу. Она писала романы в традициях областнической школы{162}, которые пользовались в Америке довольно большим успехом, намного превосходящим тот, что выпал на долю Джеймса. Она была преданной почитательницей его таланта. Она ухитрилась познакомиться с ним и сразу же полюбила его. В Генри было много привлекательного для женщин. Он обладал тонкой восприимчивостью, в нем было что‑то властное и чуть таинственное, Мужественность соединялась у него с мягкостью. Они совершали совместные поездки по Флоренции и Венеции, осматривая достопримечательности. Ни о чем не задумываясь, он беззаботно оказывал ей знаки внимания. Внимание было чисто платоническим – это не подлежит сомнению. Но у него были обходительные манеры. Он то отдалялся, то возвращался снова. После шестилетнего отсутствия он опять встретился с ней в Италии и вел себя так, что она приняла его ухаживания всерьез.
Она написала ему несколько полных обожания писем. Вероятно, он отвечал ей – уклончиво, надо полагать, и в то же время достаточно тепло, чтобы вселить в нее надежду. Винить его трудно, так как ему самому недоставало близких дружеских привязанностей. Он проявил душевную черствость и, если угодно, эгоизм, не сумев понять, что для нее он был единственным человеком, на котором она сосредоточила свои чувства. Она много лет жила ради встреч с ним, которые случались не часто. В конце концов, оставшись однажды зимой в полном одиночестве в Венеции, она выбросилась из окна. […]
Ему потребовалось много времени, чтобы справиться или хотя бы свыкнуться с сознанием, что для него недостижимы радости, которые без труда даются другим. Связанные с этим тревоги соединялись, по мере его приближения к пятидесяти годам, с повседневными заботами, доставлявшими ему много неприятностей. Это отчасти способствовало кристаллизации его неудовлетворенности, которая имела и другие, еще более темные стороны. В результате он принял самое неудачное в своей жизни решение, которое принесло ему особенно много огорчений. Он задумал разрешить свои проблемы, начав писать для театра.
Вокруг себя он видел тех, кому сцена приносила славу, деньги, удовлетворение. Его романы не нашли широкого читателя. Ну что ж, он попробует взяться за пьесы. Напишет их сразу несколько, чтобы иметь больше шансов на успех. Он знал, что его романам присуще драматическое начало. Содержавшиеся в них эпизоды сценического характера производили требуемое впечатление. Он надеялся, больше того – был уверен, что ему удастся покорить подмостки.
Вскоре обнаружилось, что работа в театре таит немало трудностей. Менеджеры ободряли его, но постановка пьес необъяснимо затягивалась. Когда он завершал работу над романом, книга попадала в печать самое большее через два месяца (намного быстрее, чем в конце двадцатого столетия). Никто не вмешивался, не вносил изменений в рукопись. Не то с пьесой. Пьесу принимали или хотя бы давали ей положительную оценку, а затем откладывали в сторону на долгие годы. У менеджеров появлялись замечания. У актеров тоже появлялись замечания. Слова, казалось, утрачивали свой обычный смысл. Ему говорили, что пьеса прекрасна. Оказывалось, это совсем не означало, что ее собираются ставить. У Джеймса, который рассчитывал, что к автору будут относиться с уважением, а к такому автору, как он, тем более, все это вызывало недовольство. Как можно было считать театр видом искусства?
Один из актеров, который выступал также в качестве менеджера, проявил к нему большое внимание. Это был Эдвард Комптон, чей сын принял позднее имя Комптона Маккензи. Маккензи создавал постановки в духе Джеймса, протянув, таким образом, связующую нить между двумя поколениями. Джеймс получил от Эдварда Комптона гонорар за сценическую переработку «Путешественника» (интересное произведение, если знакомиться с ним не по нью‑йоркскому изданию сочинений Джеймса). Комптон, к неудовольствию автора, сделал в тексте сокращения. Показывая пьесу в провинции, он сыграл в ней главную роль, затем привез ее в Лондон, где она не дала больших сборов, но и не провалилась. Другие пьесы Джеймса имели меньший успех. Именитый актер‑менеджер стал постепенно забывать Генри. Американский импресарио Дейли заключил с ним контракт на постановку еще одной его пьесы, предназначив ее для своего нового театра в Лондоне, но, чем больше знакомился с ней, тем сильнее разочаровывался и наконец устроил читку, но не репетицию, надеясь отговорить Генри от постановки.
Охваченный досадой, подозрительностью, страхом, Генри согласился на это. Но в глубине души он верил еще в одну свою пьесу – «Гай Домвиль». В основе ее лежал эпизод из истории Венеции: молодой дворянин знатного происхождения должен был отказаться от своего намерения посвятить жизнь религии, так как все мужчины в его семье погибли в результате эпидемии. Его заставили покинуть монастырь, чтобы он мог жениться и продолжить род. Генри перенес действие в XVIII век и сделал героя молодым английским аристократом, который получил образование во Франции и готовился к послушничеству в бенедиктинском монастыре. Генри был очень доволен своим творением. Его высокое мнение о пьесе разделял и Джордж Александер, самый популярный из молодых актеров‑менеджеров своего времени, когда эта разновидность театральных деятелей особенно преуспевала. Александер видел для себя в Гае Домвиле замечательную костюмную роль. Подобно Комптону, он переделывал пьесу, сокращал ее, вносил изменения, в то время как Генри, испытывая чувство неловкости, сидел рядом. Возможно, Александер улучшил пьесу. Он поставил ее и своем прекрасном Сент‑Джеймском театре{163} 5 января 1895 года. Этот вечер стал одним из наиболее памятных в истории театра.
Охваченный волнением, Генри был не в состоянии присутствовать на премьере. Пять лет он бился, пытаясь покорить сцену. Теперь ему выпала возможность осуществить свои планы. Ведущий актер в главной роли, прекрасный театр. Его собственное имя обладало притягательной силой для образованной лондонской публики. В партере сидели его друзья, почитатели, единомышленники. Он ушел в находившийся неподалеку Хеймаркетский театр{164}, где в тот вечер давали новую пьесу Оскара Уайльда «Женщина, не стоящая внимания»{165}, ушел только для того, чтобы отвлечься, так как эта постановка не вызывала у него интереса. Насколько он мог следить за действием, пьеса показалась ему ничтожной. Как могла выдержать постановку его собственная пьеса?
Чтобы узнать о судьбе премьеры, ему пришлось пойти в Сент‑Джеймский театр. Из‑за кулис он увидел Александера, выходившего на сцену раскланяться перед зрителями. Из партера доносились аплодисменты, одобрительные возгласы – там собрались друзья Александера и его самого. С галереи шикали. Все, кто находился за сценой, казались расстроенными, и никто не мог толком рассказать ему о том, что произошло. Премьера закончилась полным провалом. Из зала неслись насмешки и грубые выкрики, каких Александеру до той поры никогда еще в свой адрес слышать не приходилось… Оттого что Александер повысил цену на театральные программы, настроение зрителей не улучшилось. Генри был слишком ошеломлен, слишком возбужден от волнения, чтобы понять смысл происходящего. Верные друзья в партере стали вызывать автора. Александер, у которого, должно быть, временно помутился рассудок и исчезло чувство сцены, вывел Генри вперед. Из первых рядов послышались аплодисменты. С дешевых же мест неслись дикие вопли, свист, улюлюканье, которые не часто можно услышать в лондонском театре. Публика могла простить своего любимца Александера, но на автора она обрушила всю скопившуюся в ней ненависть. Александеру пришлось увести Генри обратно за кулисы. Когда к актеру возвратилось самообладание, он снова вышел на сцену, чтобы утихомирить зрителей.
Такой вечер был бы тяжким испытанием для любого. В Генри он вызвал поток разноречивых эмоций. Некоторые из них и без того были готовы вырваться на поверхность, но провал ускорил их созревание. Для театра Джеймс перестал существовать.
Была ли пьеса действительно так несовершенна? Может быть, и нет. Отзывы в прессе не были враждебными. В целом критики отзывались о пьесе с умеренной похвалой, а несколько молодых людей – Герберт Уэллс, Шоу, Беннет{166}, – которые дебютировали в тот вечер в роли театральных рецензентов, постарались быть как можно более доброжелательными. Но Генри не был создан драматургом. Впрочем, редко кто из романистов обладал таким драматическим чутьем. Особенности его темперамента не могли быть ему помехой. Бернард Шоу в этом отношении ничем не отличался от Генри, однако он сумел обратить свой недостаток на пользу театру. Но у Джеймса был другой недостаток, который оказался роковым. Он презирал драматургию как вид искусства.
Совершенно очевидно, что нельзя написать чего‑то стоящего или завоевать публику, если презираешь то, что делаешь. Генри, вероятно, считал, что ни одна пьеса, за исключением шекспировских, не может выдержать сравнения по глубине и содержательности с лучшими романами, включая его собственные. Как теоретическое положение это мнение может быть оспорено. Генри не понимал, что хорошие пьесы писать труднее, чем хорошие романы, и роль случайности здесь особенно велика. Во всяком случае, пьес, обогативших мировое искусство, намного меньше, чем прозаических произведений.
Своеобразным результатом такого отношения Джеймса к театру стало то, что свои пьесы он вульгаризировал значительно больше, чем это сделал бы драматург, преследующий коммерческие цели. Его инсценировка собственного «Путешественника» оказалась довольно примитивной; на это не пошел бы ни один профессиональный инсценировщик. Джеймсу была присуща тайная склонность к мелодраматизму которую он в себе подавлял, но он был такого низкого мнения о театре, что в пьесах позволял этой склонности проявляться открыто. В «Гае Домвиле» в конце первого акта герой декламирует: «Да здравствуют, да здравствуют Домвили!» Александер оставил это восклицание, должно быть, потому, что оно давало выигрышную возможность прозвучать всем оттенкам его прекрасного голоса. Можно ли представить себе, чтобы таким языком изъяснялись персонажи романов Джеймса?
Через много лет дал знать о себе классический пример иронии судьбы. После провала «Гая Домвиля» Джеймс покинул театр, но театр не покинул Джеймса. После его смерти знатоки сцены обнаружили в его творчестве огромный драматический потенциал. Повесть «Вашингтон‑сквер» была удачно инсценирована, как и роман «Чувство прошлого»{167}. Еще более впечатляющими оказались переложения романов Джеймса на телеэкране. «Женский портрет» стал крупным достижением телевизионного искусства как в эстетическом, так и в других отношениях. Почти ни в чем не уступали ему также «Послы»{168} и «Золотая чаша»{169}. Поучительно, что никто из сценаристов не пытался опуститься до вкусов невзыскательной аудитории. Они проявили намного больше художественного такта и уважения к драме как виду искусства, чем сам Джеймс.
Унизительный провал «Гая Домвиля» стал проявлением и в то же время олицетворением кризисной ситуации в жизни Джеймса. Фенимор Вулсон покончила с собой. Теперь кристаллизация неудовлетворенности приняла отчетливые формы. Он сознавал, как много было им упущено, и страшился потерь, которые ожидали его в будущем. Не однажды в течение ряда лет он оказывался на грани нервного расстройства. Но он был человеком с исключительной силой воли, и, во многом преодолевая себя, он попытался начать жизнь заново. Последним прибежищем для него было, конечно, творчество. В погоне за успехом он потерпел поражение. Пусть так. Не стремясь привлечь к себе внимание, но опираясь на свой авторитет, все еще значительный, а впоследствии еще более выросший, он стал отстаивать свое своеобразное право на создание произведений, не пользующихся широкой популярностью. Это было чистое искусство, его собственный вариант идеальной прозы. Так, год за годом создавалась легенда о Генри Джеймсе, которая в первой половине XX века была всем нам хорошо известна. Как все легенды такого рода, она значительно упрощала истинное положение вещей, но что‑то в ней соответствовало действительности.
Он был прирожденным учителем, что согласовывалось с особенностями его личности, психологический анализ которых был приведен выше. Он обладал настойчивостью, терпением, упорством. Учил он тому, какой должна быть проза. Он был единственным крупным писателем, который разработал стройную концептуальную теорию искусства. Пруст писал об этом более тонко, но его рассуждения были в меньшей степени пригодны для обучения молодых писателей.
В целом будет справедливо заметить, что теория Джеймса принесла больше вреда, чем пользы. Она вводила слишком много ограничений. Строгое следование его концепции сделало бы невозможным появление произведений Достоевского, Толстого, Диккенса. Как уже отмечалось, Генри в своих критических оценках ухитрялся перечеркивать их творчество. Вдобавок ко всему теория не подходила для Бальзака, которому, как уже говорилось, Генри с великодушной непоследовательностью отдал дань самого искреннего восхищения.