Дискурсивная дискриминация осуществляется в конкретном дискурсеи осуществляется при помощи определенного способа, с помощью которого мы относимся к определенным социальным группам. Существенно то, что с ее помощью совершается отрицательное представление этнического «Другого» в качестве члена группы, к которой мы неблагоприятно относимся.
Выражение «нечистый цыган» с меньшей вероятностью будет воспринято как унизительное, отвратительное и дискурсивно дискриминирующее в том случае, если оно использовано во время ссоры между двумя представителями ромского меньшинства; и наоборот, – существует больше вероятности воспринять это как сильно негативный и дискриминирующий этикет, используя его в замен аффективных реплик, и если оно адресовано представителем большинства к незнакомому члену ромской группы. В связи с этим, можно сказать, что это форма неблагоприятного отношения, которое осуществляется через приписывание негативного этикета – «цыган», «мангал», «манго» и др.
Очевидно, что подобные негативные наименования являются примером дискриминации, закрепленной глубоко в дискурсивных практиках действующих агентов. Но существуют и другие формы негативного отнесения, касающиеся использования «этикета», которые (несмотря на то, что являются нейтральнее) все-таки снова могут быть выбранными для названия этнических групп, часто становящимися жертвами дискриминации.
Пример этого – термин «цыганская работа», который очевидно имеет негативный окрас и носит пейоративный характер, так как стал синонимом деятельности определенной группы индивидов, необразованных или малообразованных, и не желающих развиваться и модернизироваться, потому что они «такие по природе». В таком случае такой сленг несет на себе и дополнительный (негативный) смысл и значение как для тех, кто не принадлежит ромской группе («не-ромы»), так и для ее представителей (автор нередко был свидетелем обмена этого этикета между двумя представителями ромского меньшинства). Так повседневное негативное понимание термина постепенно дублировало прошлое наименование этой группы меньшинства («цыган»), которым она гордилась и навязала замену позже другим, политически корректным («ром»).
Другая форма негативного отношения - та, по которой к представителям какой-либо группы может быть приписано негативное поведение лишь по факту их групповой принадлежности. Таким образом, происходит слияние групповой принадлежности и индивидуального поведения. Примером этого являются широко распространенные стереотипы о евреях в Европе в 30-ые годы 20-го века, которые нашли свое выражение в кинематографическом искусстве: исследование показывает, что в каждом десятом фильме, сделанном в Швеции в это время, содержится негативное стереотипирование еврейского характера – еврей в фильме часто является мошенником или жадным бизнесменом, у него сомнительный бизнес; описывают его также как человека, который берет взятки, у него сомнительная порядочность, он искусен в экономических и финансовых делах и очень манипулятивен [1, C.411].
Подобный негативный и сильно стереотипизированный способ часто использовуется для изображения инвалидности в советском визуальном дискурсе с начала 20-ого века до 80 гг. того же века [2, C.289]. С одной стороны, как на киноэкране, так и в сильно развитом плакатном визуальном дискурсе, существует нехватка «протезов, костылей, инвалидных колясок, тростей» и других символов инвалидности, а также соответствующих им телесных кодов, ассоциирующихся со слепотой и глухотой (например, азбука Брайля или жестомимический язык). С другой стороны, для визуальной перформативности характерна особенная образность, которая осуществляется посредством специфического макияжа, специальных эффектов или выбора актеров низкого роста («гномики», «лилипуты»). И не на последнем месте - демонстрация психической «ненормальности», находящая выражение в нетипичном поведении, неадекватных для ситуации суждениях и т.д. Исследователи утверждают, что инвалидность в советской образной системе, с одной стороны, «иконический знак», метафора ее боязни, ничтожности и беспомощности, которая унаследована благодаря религиозным и фольклорным традициям, а, с другой стороны, - нечто «податливо означающее», подобное «трансформеру», которое пригодно для наглядной модернизации несовершенного тела и его приведения в соответствие новым требованиям индустриального общества и рационального управления. Отсюда и сделан вывод, что инвалидность и инвалидное тело в советском визуальном дискурсе вступили как «вещи», которые воспринимаются как «нечеловеческие термины» [2, C.289].
Все это производит дискурсивную дискриминацию. Следовательно, важно то, что когда эти негативные стереотипы используются как единственно возможные, всеобщие и «общевалидные», с помощью которых могут быть сравнены и дифференцированы члены стереотипизированных и негативно идентифицированных групп (ромы, евреи, инвалиды), то это постепенно ведет к зарождению практической веры, что «все» их представители «являются-такими». Другими словами, это способствует появлению определенных негативных моделей и образцов, практических схем негативной классификации и оценки, которые находят свое выражение в дискурсе и дискурсивных практиках в форме генерализации, которые являются сущностными, а не фактическими. Отсутствие позитивных и нейтральных фактических генерализаций и воспроизводство только существенно негативных, означает, что дискурс, в котором они созданы, является идеологически нагруженным. Именно это является дискурсивной дискриминацией, потому что определенные негативные «социальные факты» для группы в целом перемещают на множество других «фактов», которые могут быть отнесены к отдельным представителям этой группы.
Рассмотрев проблему всех форм негативного приписывания и рассуждения, которые осуществляются в дискурсе, основимся и на формах дискурсивного исключения.