Николя не бросил на Шарко и взгляда, полностью сосредоточившись на своей жертве. Та вздохнула:
– В каком виде была кошка, вы бы только видели… Жюльен любил причинять страдания. Когда… когда кошки доходили до ручки и от них оставались только кожа да кости, он вел меня туда, зажигал повсюду свечи: и на лестнице, и на полу… Мы… мы убивали их и… Мы призывали дьявола… Мы трахались, а внутренности валялись вокруг. Черт, не могу я все это вам рассказывать. Это очень личное и…
Она не закончила фразу, ушла в себя. Спина – как панцирь у черепахи, молчание. И снова слезы. Николя взял ее за подбородок и заставил поднять лицо.
– «Pray Mev», что ты об этом знаешь?
– У него такая татуировка на ступне. Но я не знаю, что она означает. Он не хотел мне говорить.
Сложно убедиться в ее искренности. Он показал ей другие фотографии, заговорил о пробирках, слезах, картине, тринадцати возможных жертвах, нескольких «дьяволах». Кому принадлежали те лица? Идет ли речь об исчезнувших людях? Она продолжала все отрицать, съеживаясь и уходя в себя. Ее заставили показать стопы обеих ног.
Николя рассчитанным движением отодвинул досье в сторону:
– У нас полно времени. Мы докопаемся до всего, что тебя касается, мы тебя узнаем лучше, чем ты сама себя знаешь. И в конце концов доберемся до правды. Так что тебе имеет смысл сотрудничать. Чем быстрее мы закончим, тем лучше и для тебя, и для нас.
Вопросы множились, все более настойчивые, и пришел момент, когда она забилась с воплями. Она так дрожала, что копы решили отпустить вожжи, пока у нее не случился нервный срыв и она не загремела в больницу. Николя остановил запись:
– Ладно‑ладно. Выпей немного, продышись. Мы тебя оставим в покое, хорошо?
В коридоре он следил за ней через приоткрытую дверь.
– И что ты об этом думаешь?
– Все будет непросто, – ответил Шарко. – Мне не кажется, что она была в курсе дел Рамиреса. Посмотри на нее. Просто несчастная неприкаянная девчонка, легко поддающаяся влиянию, как большинство молодых людей, оказавшихся в таких сектах, где вызывают всякую хрень. Рамирес воспользовался этим, он подобрал ее, как бродячую кошку.
– А что насчет ее виновности?
– Это не она.
Шарко пошел за стаканом воды к кулеру, он весь взмок. Бросил взгляд в «опен спейс». Слава богу, Люси уехала домой. Он представил себе, как его подруга бродит одна по дому и мается. И задумался, как рассказать ей про звонок мобильника. Потом вернулся к Николя и решил его прощупать:
– А что за история с женщиной‑убийцей, появившейся среди ночи, как ты думаешь?
– Тут все сходится, и мне кажется, это отчасти разъясняет то, что рассказал баллистик. В ту ночь Рамирес, в самый разгар полового акта, слышит какой‑то шум в своей хибаре. Спускается с «хеклером» в руке, но его пристреливают из другого оружия. Это первый выстрел. Пуля PéBaCaSi, которая принадлежит той женщине, попадает ему в горло. Рамирес убит на месте. Гостья оттаскивает тело в глубину подвала и целится в Рамиреса второй раз, но теперь из его собственного «хеклера», чтобы скрыть следы первого выстрела. Это пуля TiZiCu. Дальше идет небольшая инсценировка с пиявками.
– Но зачем второй выстрел?
– Откуда я знаю. Как сказала Люси, чтобы заставить поверить в садистское убийство, которое произошло именно в подвале? Может, эта женщина – одна из подружек, из постоянных связей Рамиреса, и она хотела представить его смерть по‑другому и напустить туману? Кто‑то из настолько близких, что у нее был ключ от дома? Короче, так или иначе, получается, что, действуя подобным образом, то есть использовав оружие Рамиреса, эта женщина невольно вывела нас на жертву из водонапорной башни…
Шарко молча слушал. Ему тошно было видеть, как тот рассуждал, ничего не упуская…
– Во всяком случае, две вещи не вызывают сомнений, – продолжал Белланже. – Первое: в доме точно должна быть отметина, которая соответствует выстрелу из оружия женщины. Завтра попрошу, чтобы послали туда полицейских, и они прочешут все с лупами.
– Пустая трата времени и сил. Маньен, скорее всего, не позволит. Все люди нужны здесь и…
– Во‑первых, не Маньен тут в дерьме копается, и плевать мне, что он себе думает. Я пошлю туда ребят, и точка. А во‑вторых, та дама‑убийца достаточно разбирается в деле, чтобы попытаться нас обмануть – и нас, и научников. Она ловкачка. Но те, кто считает себя хитрее нас, рано или поздно прокалываются, и тогда они наши. Не ты ли так всегда говорил?
– Да, да…
Николя ткнул подбородком в сторону кабинета:
– Нам придется еще кое‑что из нее вытрясти. Где и как она познакомилась с Рамиресом? Где бывала, все эти сатанинские штучки, как Рамирес относился к крови – все. На данный момент она наш единственный входной билет в совершенно закрытый мир этого психа.
Николя бросил взгляд на часы:
– Наш типчик скоро вернется из Дижона. И потребует, чтобы ему подали результаты на блюдечке. Я буду держаться рядом.
– Отлично. А мне еще надо заехать в Центр защиты, пока он не закрылся. Я должен забрать собаку.
Николя вытаращил глаза:
– Собаку? Ту, что загадила тебе рубашку? Нашел время!
– А что, есть какое‑то особое время, чтобы взять собаку?
– Нет, но…
– Я давно об этом подумываю. И дети будут рады. Обойдешься без меня этой ночью? Еще у малыша температура… А завтра я приеду с утра пораньше.
Николя прихватил губами сигарету.
– Надо будет переименовать Джека. Я подумал, может, PéBaCaSi. Звучит по‑женски. Как думаешь?
Франк повернулся к нему спиной и поднял руку:
– Зови как хочешь. Главное, чтобы мы ее взяли.
– Франк?
– Что?
Николя сжимал ручку двери в кабинет Маньена.
– Мне не понравилось, как ты сейчас среагировал. Больше никогда не пытайся помешать мне делать то, что я считаю нужным. Я умею вести допросы, и еще не так давно я был твоим шефом.
– А еще раньше я был твоим шефом. И не забывай, что сейчас ты всего лишь номер два в группе.
Белланже пожал плечами:
– Начхать на эти номера.
– Возможно, но знай свое место, не возникай, и еще совет: иди разгреби тот бардак, который ты устроил в кабинете Маньена, иначе он действительно тебя выпрет.
Когда Франк около восьми вечера вернулся домой, Люси без сил сидела на диване, упершись подбородком в колени. Пользуясь безразличием матери, Жюль и Адриен, еще не в пижамах, веселились вовсю, вывернув коробки с игрушками посреди гостиной. Они застыли, когда торнадо с бело‑рыжей шерстью метнулся к ним и обнюхал с головы до пят, прежде чем обозначить свою территорию, пустив струю мочи на пол в самом центре комнаты. Франк бросился вытирать под растерянным взглядом Люси.
– В самом начале это нормально. Ему всего три месяца, и он никогда не жил в доме. Но работник в Центре защиты сказал, что спаниели учатся быстро. И обожают детей.
Люси слезла с дивана, приложив ладони ко лбу:
– Господи, Франк, ты совсем с катушек слетел?
– Да что на вас всех нашло с этой собакой? Ну не мог я оставить его в клетке. Он пошел ко мне, между нами все словно само собой сложилось. Посмотри.
Он указал на два пятна на рубашке. Близнецы, ошалев от радости, пронзительно взвизгивали и гонялись за собакой, которая с жаром исследовала все закоулки своего нового жилища. Люси покачала головой:
– Нет‑нет. Ты соображаешь, что такое собака? Это же лет на десять, не меньше.
– Все лучше, чем десять лет за решеткой.
Франк поймал Люси за запястье и усадил обратно на диван. Пристроился сам рядом.
– А чего ты хочешь? Чтобы мы ждали, пока пройдет время, и загибались, ничего не делая? Собака изменит привычный уклад, что и требуется. Это удивило и Николя, и Робийяра – тем лучше. Пес доказывает и другим, и нам самим, что мы продолжаем жить, несмотря на все, что происходит вокруг. Он словно маска на наших лицах. Невозможно и быть виновным, и брать в дом собаку, понимаешь, что я хочу сказать? И потом, у меня всегда были собаки, когда я был маленьким. Дети будут его обожать, он им только на пользу. Они чувствуют, как мы напряжены, и нервничают.
Смех близнецов внес в дом радость. Люси испустила глубокий вздох, в котором Шарко почувствовал все отчаяние мира.
– Как я ни стараюсь, ничего не получается. У меня нет сил сидеть на работе и весь день притворяться, пугаться каждого звонка, каждого взгляда и видеть, как мои коллеги несутся прямиком в стену из‑за ложных умозаключений. Это как… постоянное предательство. Когда пришел баллистик и заговорил о двух возможных выстрелах, я думала, что просто растекусь на месте. И так же, когда вернулась в подвал с Николя. Отметина была прямо у него над головой, а я снова видела себя на земле с пластиком на лице…
Она помолчала, устремив пустой взгляд куда‑то вдаль.
– …Если бы Николя ее обнаружил, эту отметину, не знаю, как бы я среагировала. Даже ночью мне страшно… Страшно, что они позвонят в дверь, потому что докопались до правды. Они слишком хороши. Рано или поздно…
Шарко схватил ее руки и сжал в своих:
– Нет, они нас не поймают.
– Еще как поймают. В конце концов этим всегда кончается, ты же знаешь. Копы ловят виновных и в фильмах, и в жизни. Николя вцепился в расследование, как бешеный пес, оно стало для него личным делом. Как можно думать о жизни и строить планы с бритвой у горла?
Стоит ей сломаться, и все будет кончено. То мгновение, которого Франк ждал так долго, пришло. Она была готова услышать тайны, долгие годы хранившиеся в сейфе его памяти.
– Помнишь, я тебе говорил о скелетах в шкафу?
Она молча кивнула.
– Так вот, у меня есть скелеты, Люси. У меня их столько, что дверцы не захлопываются, даже если врезать солдатским ботинком. Можно сказать, что по‑настоящему это началось с дела «Синдром Е», хотя уже тогда за мной тянулся хвост погремушек… Мы с тобой были едва знакомы. Ты только приехала с севера и была сама невинность, а я был парнем из уголовной полиции, который все повидал. Я был в Египте, когда это случилось в первый раз. Атеф Абд эль‑Ааль, вот как звали того типа…
Люси постаралась вспомнить. Их первое общее расследование… Франк уехал в Каир по делам следствия.
– В какой‑то момент все пошло плохо. Тот тип оглушил меня и привязал к стулу в хибаре посреди пустыни. Он был готов убить меня, как Рамирес был готов убить тебя.
– Ты… ты никогда об этом не говорил.
– Не из тех историй, которые рассказывают на первом свидании. Когда… когда мне удалось высвободиться, я резко оттолкнул его, и он напоролся на железный прут. Но не умер. Я был один в пустыне, температура градусов сорок пять. Жара может свести с ума, знаешь? Мозг перегревается, сосуды лопаются, и тут ты вытворяешь такое, что и в голову бы никогда не пришло в нормальном состоянии.
Он посмотрел на свои руки, тяжелые безжалостные руки, которые однажды отняли жизнь. Сейчас он вновь оказался там, посреди моря песка.
– Получилось, словно… я должен решить судьбу этого мерзавца, который совершил кучу гнусностей. Словно я и коп, и судья, и никто не может решить за меня. Я… я не мог оставить его в живых, только не после всего, что он сделал. И потом, ему и так досталось, скорее всего, он все равно бы не выкарабкался. Оставалось лишь ускорить ход событий. Я поджег хибару и уехал на его машине. Я не просто хотел, чтобы он умер. Я хотел, чтобы он страдал.
Появилась собака и попыталась забраться под шкаф. Жюль и Адриен продолжали свою азартную погоню, оглашая дом криками. Франк окинул их ласковым взглядом, внезапно отстранившись от мира. Люси не отрывала от него глаз. Мужчина перед ней, казалось, обладал внутренним переключателем в голове, способным мгновенно переносить его из тьмы в свет. Когда‑то Франк страдал шизофренией. Такого рода болезни никогда полностью не исчезают, они укореняются в голове, как лишай, и наверняка в глубине его мозга остался небольшой очаг дефектных нейронов.
– Мне нужно починить Пупета, – заметил он. – Для них. Это их наследство, понимаешь?
– Ты сказал «в первый раз», – проговорила Люси с комом в горле.
Франк кивнул. Кости челюсти резко проступили у него под кожей. Он удостоверился, что его голос не долетит до детей, и бросил:
– Было еще два.
Для Люси это было шоком, но она постаралась не вздрогнуть. Шарко выворачивал сердце наизнанку, выкладывал перед ней свои самые сокровенные тайны. Он рассказывал худшее про себя, но при этом никогда еще не казался настолько человечным, настолько уязвимым. Тот факт, что он уничтожил негодяев, помешал им причинять страдания, убил, делал ли его плохим человеком? Недостойным отцом? Убийцей? Сколько раз Люси думала, как он, сколько раз ее охватывало желание дойти до конца, нажать на курок, когда она стояла лицом к лицу с насильниками, педофилами, которые смеялись ей в глаза и заявляли в присутствии десятилетней девочки прямо на допросе: «Я дождался ее десятого дня рождения, чтобы устроить ей настоящий праздник…»?
Но она так и не осмелилась, и в этом заключалось их главное различие. Франк в жизни не украл ни гроша, не прикоснулся ни к крупице наркотика, не был причастен к коррупции ни в какой ее форме. Честный коп с незапятнанной репутацией, хотя он постоянно передвигался по зыбкой почве, той, которая обостряет чувства, где отец сталкивается с убийцей детей, где гражданин имеет дело с палачом, на чьей совести самые страшные истязания, и где человек в конечном счете вытесняет копа, чтобы самому превратиться в волка.
Но он убил, и он тоже. Предал свою клятву.
Имеет ли право полицейский становиться человеком при исполнении своих обязанностей?
Франк решился.
За несколько минут он выложил все, до последнего запылившегося слова, слишком долго пролежавшего внутри его. В изнеможении, без сил, как после марафона, он встал и подошел к бару, чтобы налить себе выпивки.
– Я не убийца убийц и не поборник справедливости. Я не несу никакого послания. Это даже не месть или гнев. Впрочем, нет, иногда немного. Но главным образом всякий раз это стечение обстоятельств. Возможность дойти до конца, раздавить паразита, чтобы он не нашел себе новую жертву, в которую мог бы вцепиться. Я сделал свой выбор и не жалею. После всего этого я прекрасно пойму… если мое предложение руки и сердца покажется менее привлекательным.
Две тонкие руки обвились вокруг него. Люси прижалась щекой к его спине:
– Думаю, вообще‑то, я полюблю его, этого маленького рыжего пса. И он будет хорошо смотреться на нашей свадебной фотографии, рядом с мальчиками.
Франк повернулся, и они долгое время стояли обнявшись и не говоря ни слова. Только нежные взгляды и слезы вперемешку с заговорщицкими улыбками. Они узнали друг друга в боли и смерти, как другие знакомятся в беззаботной легкости. И те черные дни, которые они сейчас переживали, только разжигали любовь, выстроенную на изнанке счастья. Он признался ей в том, в чем нельзя признаваться, и, однако, в эту ночь она любила его, как никогда.
Когда дети были уложены, а собака заперта на кухне, они затерялись в простынях, сплетаясь распаленными телами до полного изнеможения. Его исповедь стала чем‑то вроде освобождения, лучом в ночи, который, конечно, совсем не умалял его вины – та висела в глубине их сознания, словно паутина, – но действовал как обезболивающее. В свете ночника Люси пыталась перевести дух, а Франк все‑таки допивал свой стаканчик виски, сидя сгорбившись прямо на ковре. Он слушал жалобный скулеж молодой собаки, которой придется приспособиться к новой жизни.
– Нужно дать ему имя, этому псу.
– Янус… Назовем его Янус.
Ответ слетел с губ Люси как нечто совершенно очевидное. Янус, римский бог начала и конца. Двуликое существо, один лик которого обращен в прошлое, другой – в будущее.
Шарко согласился:
– Янус – это неплохо. Да, мне нравится.
Он просидел так довольно долго, не шевелясь и глядя, как лед тает в стакане. Люси накинула ночную сорочку и подошла посидеть рядом. Взяла стакан у него из рук и поднесла к губам:
– Спасибо, любовь моя… за доверие.
– Тебе будет трудно примириться с тем, что ты теперь знаешь. А в случае развода у тебя будет куча аргументов против меня.
– Ты тоже в долгу не останешься.
Они обменялись улыбками. Люси отпила еще глоток.
– Пока что нам просто не везло. Потерянная гильза, присутствие той женщины, история с порохом… Но дальше все должно наладиться. Я буду сильнее, обещаю.
– Я знаю, Люси. И еще две вещи, которые тебе следует добавить к списку. Первое: Николя знает, что убийца Рамиреса открыл дверь своим ключом, но это не приводит к каким‑то особым выводам в его умозаключениях. И второе, куда более серьезное: звонок твоего мобильника. Мейер его слышала.
– О господи!
– Но она его не узнала и даже не может вспомнить мелодию. Разумеется, это можно занести в графу удач на нашем личном счету. Если ты сменишь звонок, на это обратят внимание. Поэтому с сегодняшнего дня ты поставишь телефон на вибрацию.
Он погладил ее лицо:
– Самое тяжелое уже позади. Осталось только держаться прежнего курса. Тринадцать человек пролили слезы страданий в те пробирки, и мы не можем мешать Николя и остальным продвигаться в расследовании. Значит, следует встать на их сторону и постараться понять, кто был тот тип. Чем глубже мы уйдем в историю Рамиреса, тем больше отдалимся от нашей. Николя и Маньен собираются допрашивать Мейер всю ночь, и завтра мы будем знать больше. Я уйду пораньше, а ты присоединишься ко мне, когда ее отпустят, около одиннадцати. В конце концов, завтра суббота.
Они допили стакан на пару, потом легли и выключили свет. Было почти два часа.
– Франк…
– Мм…
– Ту музыку, она ведь рано или поздно ее вспомнит.
Франк скривился в темноте. Конечно, ему это тоже приходило в голову. Но на сей раз он еще не придумал, как отразить удар, и надеялся, что утро вечера мудренее.
Когда Франк столкнулся с Николя ранним утром у кофемашины, у того был такой вид, будто он вылез из окопа на переднем крае. Рубашка раздрызганная, волосы грязные и круги под глазами такие, что Аль Пачино в «Бессоннице» побелел бы от стыда. Он сорвал обертку с капсулы, сунул ее в машину и бросил монетку в щель.
– Мейер в своей камере, пусть немного поспит. Маньен выжал ее досуха. Он законченный козел, но следует признать, что, когда надо довести кого‑то до ручки, он просто супер.
По его тону Шарко догадался, что буря между двумя мужчинами все‑таки разразилась.
– Сейчас нам больше ничего из нее не вытянуть, и нет никакого смысла продлевать срок задержания больше чем на двадцать четыре часа. Слова девчонки согласуются с теми данными, которыми мы располагаем. Нам удалось связаться с типом, который подобрал ее на обочине дороги в ту пресловутую ночь, и он подтвердил ее версию. В ночь на двадцать первое она была одета кое‑как и выскочила из леса в явной панике, а нога и запястье были в крови. Она не захотела, чтобы он вызвал полицию, и только попросила отвезти ее домой. Масса деталей заставляет нас признать, что она говорит правду и Рамиреса убила не она.
– Значит, возвращаемся к нашей PéBaCaSi. Есть что‑нибудь новенькое о ней?
– Нет. Мейер ни черта не знает. Только тот звонок по мобильнику, из которого она не способна напеть ни одной ноты своим нежным красивым голоском. Конечно, она обязательно вспомнит, я ей дал свою визитку и попросил позвонить, когда мелодия всплывет в голове. Это вопрос времени.
– А обыск?
– Ничего сногсшибательного. Обычная молоденькая дуреха с мозгами набекрень, полностью порвавшая с родителями, которая зависает на сатанинских сайтах, слушает Мэрилина Мэнсона[33], забивает шкафы доверху странными шмотками и собирает медицинские книги, в основном по вскрытиям и расчленениям. Испытывает слабость к кровавым штучкам, чего и не скрывает. Но это не делает ее преступницей.
Николя вытащил пачку сигарет. Пустая. Смял ее и бросил в корзину, как в баскетболе.
– Мы заглянули в ее мобильник – ничего по‑настоящему подозрительного. Выяснили, что Рамирес и Мейер познакомились около полутора лет назад в одном садомазо‑клубе, есть такой «B & D бар», в Первом округе. Мейер, хрупкое дитя, любит, когда ей устраивают жесткую порку, если ты понимаешь, о чем я. У них завязались отношения садомазо, и мало‑помалу Рамирес обратил ее в сатанизм. Неприятие общества, поощрение ненависти, посещение кладбищ, перетрах на могилах или в катакомбах, а еще – надругательства над Господом. После нескольких месяцев общения он приобщил ее к деформации тела, а именно к скарификациям, которые должны подчеркнуть разрыв с окружающим и обозначить метаморфозу. Он часто с ней об этом говорил, о «метаморфозе». И даже о метаморфозах. По ее словам, у него это было как наваждение. Их отношения каждый раз заходили чуть дальше. Кошки, жертвоприношения, добровольные истязания, которые шли по нарастающей во время полового акта, особенно в периоды ее менструаций. Как если бы Рамирес потихоньку втягивал ее во мрак.
Шарко понимал, о чем речь. Таков принцип сект, идеологической обработки, дьявольского воздействия на податливые умы. Он подумал о фреске, скрытой под обоями, о дьяволах, кидающих смертных в когти гуру.
– А что о знакомых Рамиреса?
– Ничего. Она ни разу не видела ни одного из его друзей или даже дальних приятелей. Рамирес намертво закрыл от нее эту часть своей жизни. Его телефон почти никогда не звонил, и она подтвердила, что у него не было компьютера. Известно, что сатанисты обычно действуют маленькими группами, кланами, но в данном случае, и что касается конкретно «Pray Mev», мы на полной мели. Словно Рамирес был маниакально подозрительным и защищал свои тайны всеми способами. Или же оберегал свои контакты. И все же Мейер выложила нам одну деталь, вроде бы пустяковую, но мне она показалась интересной: он всегда отводил ее к одному и тому же мастеру по тату и скарификациям, недалеко от Порт‑де‑Клиньянкур.
– Думаешь, это он сделал тату с перевернутым крестом и скарификации на спине Рамиреса, а также того типа из водонапорной башни?
Николя протянул ему адрес:
– Вполне вероятно. Наведаешься туда прямо сегодня утром с Робийяром? В подобных местах лучше появляться с амбалом вроде него.
Шарко сунул бумажку в карман.
– И еще: Рамирес и Мейер виделись довольно часто, но бывали периоды в одну‑две недели, когда Рамирес разрывал все связи и запрещал ей приближаться. Когда она снова встречалась с ним после таких перерывов, всякий раз случалось что‑нибудь особенное: в первую ночь Рамирес пил кровь из пластикового контейнера, вроде тех, которые мы нашли пустыми в его подвале. А потом мазал ею все тело. И впадал от этого в транс. Помнишь те вертикальные надрезы у него на груди?
Еще бы ему не помнить. В первый раз Шарко обнаружил их, когда раздел тело, чтобы его изувечить. Он удовольствовался тем, что просто кивнул.
– Так вот, Рамирес резал себе грудь у нее на глазах. Каждый раз один новый надрез, сделанный скальпелем. И, производя это, с лицом, покрытым кровью, он вещал ей о хаосе, который вскоре воцарится на всей земле благодаря высшим существам, явившимся прямиком из ада. Этот псих утверждал, что встречался с дьяволом, и был ему полностью предан. Ну, ты ж понимаешь, разговорчики закачаешься, но они подтверждают мысль, что где‑то имеется вожак стаи.
Шарко представил себе, какую власть этот сумасшедший имел над Мейер, если та не кинулась бежать со всех ног. Он вспомнил фреску на стене, ненасытного дьявола, крупнее и сильнее остальных. Об этом ли дьяволе говорил Рамирес? Шла ли речь о пресловутом Меве? О гуру нигде не упоминаемой сатанинской секты?
– А откуда бралась кровь в контейнерах?
– Она считала, что из кошек. Но мы‑то с тобой видели фотографии того типа из водонапорной башни. Артерия, вытащенная у него из руки, с канюлей. Канюля, пакет с кровью – это ведь из одной серии, верно? И потом, нам известно, с чем можно связать эти тринадцать скарификаций…
– …С тринадцатью пробирками со слезами. С тринадцатью персонажами на картине… Ты думаешь, что Рамирес собрал эти слезы и кровь у жертв в те периоды, когда он отказывался видеть Мейер? А когда снова встречался с ней, то праздновал на свой манер, насыщаясь гемоглобином? И нанося себе скарификации?
– Точно сказать не могу, но это вполне возможно. Когда Мейер познакомилась с ним, у него было семь или восемь насечек. Процесс уже пошел. С какого времени? Почему? Где все те люди, от которых нам остался единственный след – слезы боли и лица на фреске? Был ли Рамирес только грязным извращенцем, или за ним что‑то стоит? Если он мыслил себя одним из дьяволов, то кто остальные двое? И последний пункт, не менее весомый: кто его убил и почему?
Он допил свой кофе и скривился:
– Я его столько наглотался, что у меня ощущение, будто по венам течет один поганый кофеин. Попробую поспать пару часов. Не отключайся, я спозаранку послал эсэмэску Шене о том, что Мейер рассказала о пиявках: как Рамирес собирал с них какое‑то вещество в баночки. Я просил перезвонить тебе, если сам не отвечу. Кстати, Люси здесь?
– Ты на часы смотрел? Напоминаю на всякий случай: сегодня суббота, а у нас дети.
Николя глянул на циферблат:
– Половина седьмого, верно. Выходные… Я уже не помню, на каком я свете.
Оставшись один, Шарко приготовил еще стаканчик кофе, поплелся в другой конец коридора и заглянул в окошко одной из камер для задержанных. Мелани Мейер лежала на бетоне, накрывшись вместо одеяла своей курткой. Он потянул за большую металлическую защелку, чей скрежет разбудил молодую женщину.
– Держи кофе, он тебя согреет. Здесь всегда холодно.
Она встала, ее онемевшие руки были покрыты маленькими фиолетовыми пятнышками.
– Спасибо…
Шарко присел рядом. Она отодвинулась подальше, практически забившись в угол, как магнит, которого отталкивает ему подобный.
– Мы тебе слегка подпортили жизнь, но это было необходимо. Ты хоть понимаешь?
Она обмакнула губы в напиток с запуганным видом, что само по себе послужило для Шарко ответом.
– Ну и хорошо. Через несколько часов тебя отпустят, как только шеф выправит бумаги. Заживешь, как раньше. Будешь резать свою убоину, не станешь подымать волну и сделаешь так, чтобы мы больше никогда о тебе не слышали. Поняла?
Шарко говорил двусмысленным тоном – нечто среднее между советом и плохо скрытой угрозой. Она кивнула, двумя руками вцепившись в стаканчик.
– Отлично. Ты уверена, что действительно все нам рассказала? Ничего не скрыла? Потому что если обнаружится, что ты соврала или чего‑то недоговорила, для тебя это будет очень нехорошо.
– Я ничего не скрывала.
Коп достал из куртки бумажник, вынул оттуда визитку и ручку. Зачеркнул номер рабочего телефона, чтобы вписать под ним свой личный. Потом засунул карточку в карман черных джинсов своей собеседницы:
– На случай, если воспоминания к тебе вернутся, какие бы то ни было.
– Ваш коллега уже дал мне свою.
– Покажи.
Она извлекла ее из кармана джинсов. Шарко посмотрел и убрал к себе.
– Это его старая карточка, вечно он путает. Ты могла бы звонить до посинения, номер уже недействителен.
Он вышел из камеры с чувством некоторого облегчения. Дело оборачивалось не так уж плохо. Оказавшись в «опен спейс», еще пустом в этот час, он разорвал карточку Николя и запихнул ее поглубже в мусорную корзину. Потом подошел к окну.
Париж просыпался в ритме первых тружеников и утренних бегунов, затянутых в разноцветные трико. Набережные начинали поблескивать в ярких отсветах встающего солнца. За все годы, что он проработал в этом легендарном месте, коп наверняка должен был отполировать окрестности одними только взглядами. Набережная Орфевр, 36.
Подумать только, через два года все будет кончено, службы судебной полиции разместятся в новом здании, в Клиши‑Батиньоль. Шарко никогда нигде не работал, кроме как на набережной Орфевр, 36. Эти сто сорок восемь ступеней, истертые до дыр, запахи старого дерева и табака, дряхлые мансарды, тесные кабинеты, сушилка, куда иногда складывали пропахшую одежду трупов, под самой цинковой крышей. В разгар летней жары температура иногда поднималась до сорока градусов, помещения дышали на ладан, но это был его дом. Господи, неужели они не могли подождать еще десять лет, эти кретины‑начальники? Заставить его перебираться в другое место – все равно что посадить ливанский кедр в Сибири, он там не выживет.
Но без всякого сомнения, кабинеты в Батиньоль куда лучше, чем камера в девять квадратных метров. Вздохнув, он прочитал адрес татуировщика, тот, что дал Николя. Подождал, пока Робийяр выпьет его протеиновое молоко со вкусом ванили, и они тронулись в путь.
Клиньянкур, бульвар Орнано со стороны моста, потом окружная. Квартал напоминал чулан, куда сваливали все подряд: наркоту, мелкие правонарушения, контрабанду, контрафакты, карманные кражи, попрошайничество. Место живописное и всегда оживленное, настоящая западня для машин, где правила дорожного движения существовали только для собак. При помощи сирены копы хотели было проложить себе дорогу в этом аду из жести и отчаянных гудков, но напрасно старались: здесь даже у полиции не было власти. За неимением выбора, они припарковались где придется, выставив на видное место над бардачком полицейскую карточку.