Еще один способ преступить грань, – подумал Шарко. Он вернулся к своему расследованию и распаковал картину – ту, на которой женщина стояла лицом к крокодилу.
– Такого типа картина вам о чем‑нибудь говорит?
– Да, конечно. Художницу зовут Мев Дюрюэль. Она всегда вписывает свои инициалы в полотна. Посмотрите, вон там «М», прячется под контуром головы крокодила. И… «Д» … Надо немного поискать, но оно обязательно скрыто где‑то в рисунке. Мев Дюрюэль всегда очень искусно использовала буквы алфавита, включая их в живописную ткань.
Шарко ушам своим не поверил. За какие‑то десять минут он не только узнал имя автора картин, украденных Рамиресом, но и обнаружил, кому адресовалась надпись «Pray Mev». Выяснил ли он наконец личность большого красного дьявола? Главы клана? Это женщина? Он показал другие произведения, используя фотогалерею в своем телефоне.
– Да, да, узнаю, – подтвердила Боньер. – Вы расследуете что‑то связанное с ней?
– Скажем так: ее работы тесно связаны с расследованием. Она живет во Франции? Я могу с ней встретиться?
Биохудожница хмыкнула. Она поставила свою чашку с чаем на угол стола и вылила остатки из чайника в горшок с растением.
– Можете, да, но только в дебрях какой‑нибудь психиатрической лечебницы или иного специализированного заведения, могу вам точно сказать. Насколько я знаю, у Дюрюэль жесточайшая шизофрения…
Слово захлопнулось, как волчий капкан, на горле Шарко. Потому что затрагивало его лично, отсылало в болезненное прошлое. С другой стороны, он не видел, каким образом шизофреничка, запертая в специализированной больнице, могла быть связана с их делом.
– …Единственным ее способом самовыражения остаются хорошо известные в среде биоискусства картины, которые, кстати, покупаются по неплохим ценам некоторыми любителями. Человеческие существа перед лицом опасности или смерти, с очевидной беззаботностью не желающие реагировать на угрозу… В этом есть что‑то завораживающее.
Она указала на следы на полотне:
– Она работает пальцами. Мазки резкие, яростные, они накладываются друг на друга в хаотическом беспорядке. В такой манере письма нет любви. Дюрюэль выражает только внутреннее страдание, она дробит материю, отбрасывает ее. Менструальная кровь – это интим, глубины себя, но в то же время это разрушение, темная, почти черная жидкость, отторгнутая телом, состоящая из отходов. Это кара, унаследованная от Евы, согласно Библии. Когда‑то женщинам в период менструаций запрещалось заходить в церковь. Это проклятая кровь, которая во времена Плиния Старшего губила урожаи и убивала пчел.
– Значит, ее картины…
– Да, как если бы художница отрицала то, чем является по сути, свою собственную природу. Но вот что странно и притягательно: сама жестокость уравновешена спокойствием персонажей перед лицом смерти, судя по их умиротворенному виду.
Шарко ничего больше не понимал, переходя от радости к разочарованию. Он попытался связать разговор с расследованием:
– Вы знаете, почему она пишет такие сцены и как давно?
– Все, связанное с Дюрюэль, очень загадочно. Ее происхождение, причины существования этих полотен, странный дар писать менструальной кровью, сами сцены поединка или вызова. И еще головы, развешенные по деревьям. Признаюсь, я не слишком вдавалась в изучение ее личности. Но вам ничто не помешает пойти в больницу, встретиться с ней и с врачами.
– Так я и сделаю.
Шарко уж точно не преминет именно так и сделать: почему психи, вроде Рамиреса, ей молились? Что ее связывает с сатанизмом? Какое отношение она имеет к этому делу?
Он перешел ко второй причине своего прихода. Подбородком указал на афишу In the Mind of a Wolf:
– Я прочитал статью в «Монде». Вы впрыснули себе кровь волка. Но говорили не о метаморфозе, а о метаморфозах, во множественном числе. Не могли бы вы объяснить?
– Кровь – жидкость особенная. Она носитель всей истории человечества и в то же время истории каждого по генетической линии. Жизнь останавливается, когда кровь перестает циркулировать, и та же кровь является символом смерти, когда разливается вокруг тела. Кому, как не вам, это знать, вы ведь ежедневно сталкиваетесь с трупами. Вспомните Библию, Авель и Каин, первая пролитая кровь… Она яд и лекарство, которые текут в правой и левой руке Медузы, нечистая жидкость, которая вызвала столько кровопролитий в Средневековье, но она же олицетворяет вечную молодость. Вы, конечно же, слышали о кровавой графине Елизавете Батори, принимавшей ванны из крови юных девственниц, которых она предварительно запихивала в пыточную машину.
Шарко кивнул. Она показала на червей в аквариуме:
– Это пескожилы, морские черви; именно они образуют маленькие песчаные воронки на пляжах во время отлива. Они всем знакомы. Но мало кто знает, что их гемоглобин способен переносить невероятное количество кислорода, в пятьдесят раз больше, чем гемоглобин человека. К тому же нет никаких проблем совместимости с различными группами человеческой крови. Уже есть предложения использовать их для питания кислородом трансплантатов почки при перевозке. А теперь представьте себе, что будет, если впрыснуть его в свой организм… Представьте мышцы, получающие в пятьдесят раз больше кислорода, спортивные достижения. А сколько времени можно будет оставаться под водой, не дыша например…
Шарко подумал, а не станут ли черви следующим этапом после лошади. Постепенное погружение в запретное, невозможное, безумное.
– И тогда произойдет слияние человека и рыбы… В этом и состоит метаморфоза. Слияние живых существ посредством крови.
Художница посмотрела на увеличенную фотографию на стене, где она стояла нос к носу с волком:
– Когда я впрыснула себе кровь волка, у меня действительно возникло ощущение, что я куда‑то переместилась, что я больше не в своем привычном теле. Я все воспринимала каждой клеточкой: с одной стороны, я чувствовала страх и в то же время – настоящую мощь хищника. Я не спала три дня и все это время пребывала в состоянии сверхчуткости. В глубине моего существа я была волком, стелющимся по степям, волком, который рыщет в поисках добычи, но постоянно думает о собственном выживании. Конечно, часть ощущений была обусловлена щитовидной железой или надпочечниками, которые реагировали на впрыскивание чужеродной крови, точно так же как и мощной активацией иммунной системы, но этим объяснения не исчерпываются. Я действительно чувствовала волка внутри себя… И это опять‑таки была метаморфоза.
– Но почему множественное число? Вы сказали: «Принять кровь означает распахнуть перед собой двери метаморфоз».
– Это отсылка к Овидию и его эпической поэме «Метаморфозы». Помимо прочего, там можно прочесть, что Медея заменяет кровь людей, чтобы дать им прожить подольше в ожидании возвращения аргонавтов. Овидий поднимает тему бессмертия, но главное – в этих стихах он в конечном счете говорит о первых опытах благотворной передачи крови, которая позволяет превратиться в кого‑то другого. Пройти через метаморфозу, чтобы стать кем‑то лучшим. Если вчитаться, мы найдем здесь первые неосознанные мысли о переливании крови, которое сегодня спасает тысячи жизней.
Смешивание крови, переливание… Речь была бессвязной, иногда словно потусторонней, но Шарко что‑то улавливал. Рамирес пил кровь своих жертв или даже впрыскивал ее себе, чтобы почувствовать, что ощущала его добыча перед смертью. Поглотить не только их энергию, но и страдание. Слиться с ними.
– И последнее: если речь пойдет о переливании крови от человека к человеку, но, естественно, вне больничных условий, что вы на это скажете?
Она слегка отшатнулась и посмотрела на Шарко едва ли не гневно:
– Я говорила о выходе за грань, а не о безумии! Цель биоискусства – не игра со смертью. Кровь волка, которую мне ввели, была очищена от иммуноглобулинов, несовместимых с человеческим организмом, точно так же будет и в случае с лошадью. Я готовлюсь много месяцев, вкалывая себе под медицинским наблюдением небольшие дозы, которые стимулируют мои антитела. Все под строгим контролем. Реальной опасности нет.
– Но можно представить себе и более экстремальных биохудожников… которые решили перейти все границы и отбросить все табу. Вот они‑то могли бы играть и со смертью.
– Возможно, всякое бывает, вы это знаете лучше, чем я. Но ко мне это отношения не имеет, уж извините.
Шарко поблагодарил за кофе, забрал картину и направился к выходу, пока имя Мев Дюрюэль неотступно крутилось у него в мозгу. Шизофреничка…
Он вернулся в Управление с головой, гудящей от вопросов. Рассказывая о своих находках шефу, он спрашивал себя, каким образом художница, страдающая психическим заболеванием и запертая в четырех стенах, могла оказаться в самом центре всей истории. И как из своей больницы она могла привести Кулома к смерти.
Двадцать часов сорок минут. В свете слабенькой электрической лампочки Николя сидел один в подвале Рамиреса, зажав между колен теплое пиво, и смотрел на разложенные папки с данными по делу. Удовлетворение от хорошо проделанной работы ложилось ему бальзамом на сердце. Именно он настоял на поисках первой отметины, от PéBaCaSi. И эта отметина скрывалась вон там, если глянуть по диагонали, в полутора метрах над его головой. Николя не отказал себе в удовольствии позвонить Маньену и объявить о своей находке.
Благодаря этой отметине Белланже мог теперь довольно точно воспроизвести ход событий, имевших место двадцатого сентября. И тщательно расписал все в блокноте, страница за страницей.
Все началось около двадцати двух тридцати. По словам Мелани Мейер, некая женщина постучала во входную дверь дома. Рамирес встал, не производя шума, выглянул в окно спальни. Вернувшись обратно к Мейер, он сказал, что у какой‑то бабы сломалась машина. И не стал открывать. Неизвестная вернулась десять минут спустя и проникла в дом с помощью ключа от входной двери, дубликат которого у нее имелся.
Николя отхлебнул глоток пива, сделав два заключения. Первое: Рамирес не был знаком с PéBaCaSi, иначе он не сказал бы, цитируя Мейер: «Нашла где ломаться, дура». И второе: PéBaCaSi хотела удостовериться в отсутствии хозяина, прежде чем войти в дом с помощью ключа. Она не хотела столкновения с Рамиресом, скорее что‑то искала. Что именно? Могла ли идти речь о написанных кровью картинах, которые потом забрал Шарко? Или о кальке с нанесенными точками? Или о фреске с дьяволами? Связано ли это с одной из жертв? Искала ли она доказательства виновности Рамиреса? Как бы то ни было, она залезла в подвал. В это время Рамирес схватил свой «Хеклер‑Кох P30» и крадучись пошел по дому. Он спустился по скользкой лестнице и оказался нос к носу с PéBaCaSi. И тут…
Коп поднял глаза к потолку:
– Несчастный случай. Это был несчастный случай, а вовсе не казнь. Ты не собиралась убивать его, когда проникла в дом. Наоборот, ты хотела избежать встречи.
Николя внес очередную запись в блокнот и закрыл его. Несчастный случай был наиболее вероятной гипотезой. Чем еще могло объясняться несообразие места, куда вошла первая пуля? Николя встал и принялся жестикулировать, как актер, который проигрывает сцену перед съемкой. Рамирес появился неожиданно, но свое оружие не использовал. Он был крупным, мускулистым, молодым. Без сомнения, он думал, что возьмет верх. Началась борьба, оба покатились по полу.
Николя отставил пиво и присел на корточки, повернув лицо к потолку. Он представил себе: Рамирес сверху, она внизу… Она направила оружие на горло и выстрелила. Но почему не бросить все и не убежать? Зачем нужно было придавать несчастному случаю вид отвратительного убийства?
Николя стал расхаживать туда‑сюда, периодически пропуская глоточек алкоголя. Он был уже слегка навеселе и хорошо чувствовал себя здесь, в подвале, где отлично думалось. И уже побаивался момента, когда придется возвращаться домой и его снова начнут преследовать лица трупов, обнаруженных накануне.
Итак, PéBaCaSi решила остаться. Зазвонил ее телефон, точно в двадцать два часа пятьдесят семь минут. Мейер была еще на втором этаже, она услышала звонки, но не издала ни звука. Потом она втихаря сбежала через окно, пока Рамирес, перетащенный вглубь подвала, получал вторую пулю в горло, выпущенную из его собственного оружия.
Николя достал из одной из папок фотографию подвала до уборки, а также снимки крупным планом трупа и в энный раз принялся их рассматривать. Рамирес был искромсан и нашпигован пиявками, как хороший бретонский фар[46]. У PéBaCaSi были крепкие нервы и незаурядное воображение. Думала ли она уже о копах, когда действовала? Пыталась ли сбить их с толку? Заставить поверить, будто действовал извращенец, хотя на самом деле она приложила все старания, чтобы не столкнуться с Рамиресом?
Николя вернулся к месту, где оставила отметину первая пуля. PéBaCaSi старалась отвлечь их внимание, отвести подальше от точки первого выстрела. Она не вчера родилась, так что тело усадила в абсолютно той же позе.
Он посмотрел на пространство в глубине подвала и почувствовал, что ответы где‑то там, витают прямо над его сознанием. Внезапно он застыл перед одной из стен. Потом вернулся к папкам и начал в них рыться. Достал цветной снимок пистолета «Хеклер‑Кох P30» и внимательно в него всмотрелся:
– Бинго!
Он сел на место мертвеца, представил себе точное положение стрелка напротив. Потом выпрямился, со своим «зиг‑зауэром» в руке, и принял позу убийцы: на коленях, лицом к воображаемому трупу, держа оружие прямо перед собой.
Он вспомнил о замечании Шарко в тот вечер, когда обнаружили тело: только левое расположение окна выброса гильз на пистолете могло объяснить, почему гильза оказалась в куче кирпичей, как раз позади него. В таком случае оловянная трубочка задела бы совсем близко расположенную левую стену и потом отлетела бы назад. Одна загвоздка: окно выброса у всех «Хеклер‑Кох P30» находилось справа, как и у его «зиг‑зауэра».
Николя вихрем помчался наверх, достал ушные затычки из бардачка машины – там же лежала зубная щетка, ватные палочки, расческа и початая упаковка дюжины банок пива, – снова спустился в подвал и занял прежнюю позицию, только вставив затычки в уши. Прицелился в дыру на стене, прижмурил один глаз и выстрелил. Гильза отскочила вправо, подпрыгнула на полу, не долетев и до ближней к входу стены. Даже с учетом того, какая свалка была здесь в ночь смерти Рамиреса, гильза никак не могла оказаться позади него, на уровне кирпичей.
Николя сделал быстрый набросок в блокноте, потом принялся листать баллистический отчет, написанный Ги Демортье, и фотографии улик, приобщенных к делу и опечатанных Франком. Крупный план гильзы, изъятой на уровне кирпичей, сфотографированной той ночью на нейтральном фоне: она была точно марки «Люгер», как и гильза от выстрела в водонапорной башне, именно ее изучал Демортье, и не может быть сомнений, что она соответствует пуле TiZiCu, глубоко ушедшей в стену напротив него.
Но тогда в чем подвох? Где Николя ошибся в своих рассуждениях? Какая‑то деталь по‑прежнему от него ускользала. Он подобрал собственную гильзу и замер перед пулей в момент, когда собрался ее вытащить. Она почти не углубилась в стену, в отличие от той, которую извлекли в ту ночь из этого же места.
Он вернулся к отметине на потолке. И здесь тоже проникновение снаряда было слабым. Он достал мобильник и позвонил баллистику, который ответил после четвертого гудка.
– Мне очень жаль беспокоить тебя так поздно, но один вопрос никак не дает мне заснуть.
– Слушаю тебя.
– Мы наконец нашли отметину от первого выстрела, PéBaCaSi, на потолке подвала жертвы, в нескольких метрах от другого следа, TiZiCu. Материал, в который попали пули, один и тот же – кирпич. Вот только дырка в потолке совсем не такая глубокая, как в стене. Я не очень разбираюсь в оружии. В чем тут дело, по‑твоему?
– Головка монолитная или головка полая.
– То есть?
– Полые головки используются, чтобы нанести максимальное поражение внутри цели, теоретически не выходя из нее. Говорят, что пуля раскрывается при попадании внутрь. Монолитные головки обладают большей пробивной способностью и, как правило, продолжают лететь по своей траектории. Отсюда возможный ущерб для окружающих. Вот почему силы порядка теперь экипируются снарядами с полой головкой. Года так с две тысячи десятого или с две тысячи одиннадцатого, кажется.
Николя посмотрел на сплющенную пулю у себя на ладони. Значит, пуля, попавшая в стену, была монолитной, а та, что в потолке, – с полой головкой. У PéBaCaSi было оружие с патронами того же типа, что и у копов.
– А полые головки очень распространены?
– Вообще‑то, их продажа для пистолетов и револьверов запрещена, они предназначались, как я уже сказал, для полиции и армии.
– Значит, стрелок кто‑то из наших?
– Да, не исключено, но с уверенностью утверждать нельзя. Я сильно сомневаюсь, что ваш стрелок приобрел эти боеприпасы легально. На черном рынке можно найти полые головки, в основном украденные с военных складов. Их, конечно, меньше, чем монолитных, но все‑таки есть. Короче, нельзя сказать точно. Я ответил на твой вопрос?
– Да, спасибо, Ги.
Он дал отбой и застрочил в блокноте, делая пометки и расстраиваясь из‑за этой истории с полыми и монолитными головками. Возможно, кто‑то из своих… Коп, военный, таможенник? В любом случае человек, знающий, как обмануть следователей и закамуфлировать место преступления. И чертовски хладнокровный к тому же.
Николя прикончил пиво, довольный своей находкой. «Дьявол кроется в мелочах», – сказал тот мужик с пропускного пункта. А собранные воедино мелочи могли привести к разгадке. Не в этом ли был убежден Шарко? Капитан полиции чувствовал, что мало‑помалу приближается к PéBaCaSi. Сужает вокруг нее круги.
Маньен и так раскален добела, ему совсем не понравится ни стрельба, ни использование табельного оружия на бывшем месте преступления. Любой выстрел вне стенда должен быть предметом строгого разбирательства. Куча бумаг, и босс вдоволь потешится, влепив ему выговор, ну и прочая хрень в том же роде. Но Николя не собирался доставлять ему такого удовольствия. Эксперимент, проведенный сегодняшним вечером, останется его маленьким секретом: он никому ничего не скажет. Это расследование внутри расследования, из‑за которого его упрекали в разбазаривании ресурсов, стало чем‑то личным. Он не выпустит свою косточку.
Он подобрал гильзу, сунул ее в карман вместе с пулей, потом, получив сообщение на мобильник, решил сняться с места. В одиннадцатом часу вечера Шене хотел их видеть, чтобы подвести итог вскрытиям.
Смерть.
В ее самых завершенных формах. Без прикрас и ухищрений. Тела сухие, влажные, дряблые, зеленоватые или же ноздреватые мумии, легкие, почти воздушные, словно художественные творения из музея ужасов. Голые фигуры, изрезанные, насколько возможно, хирургическими инструментами, жуткий хоровод лишенных плоти лиц, мерцающих костей, обнаженных сухожилий, разложенных на два ряда столов, как для последнего семейного фото, – билет в одну сторону, в ад.
Франк, Жак и Николя с усталыми лицами, опухшими от постоянного недосыпа, сгрудились в углу, лицом к Армии тьмы[47]. В первых рядах на представлении жестокости этого мира, погруженные в отвратительную вонь – часть атмосферы, вырвавшейся из замогильного нутра, худшая смесь, нечто между растительным и животным, грибом и падалью.
Поль Шене тоже держал удар, он, несгибаемый, прошедший две с половиной тысячи вскрытий – тел вздувшихся, уродливых, новорожденных, утонувших, сгнивших, сгоревших, искромсанных или просто умерших, без затей… Он стоял между двумя рядами, как зловещий школьный учитель в классе зомби. Жак провел часть дня рядом с ним и даже наблюдал, как в складках плоти мухи вылупляются из своих куколок и улетают с веселым жужжанием. Рождение, украденное у пустоты смерти. В природе ничто не пропадает, но все преобразуется.
– Итак…
Долгая пауза. С чего начать?
– …Вместе с моими коллегами и в самом тесном сотрудничестве с патологоанатомом, антропологом и энтомологом, которые проводили параллельные исследования, мы пришли к следующим выводам: среди тринадцати объектов имеются восемь женщин и пятеро мужчин, возраст которых иногда сложно определить, но я бы предложил разброс – от молодого человека семнадцати‑двадцати лет до индивидуумов, которым максимум пятьдесят. Особенности, отмеченные антропологом: судя по форме черепов и лиц, этническая принадлежность варьирует – это африканцы, возможно, китайцы, но также и европеоиды. Короче, похоже, мы столкнулись с полным разнообразием и выделить стандартный профиль не представляется возможным.
Франк подумал о Летиции: она была с Реюньона. Он уже заметил ее тело, во втором ряду: мрачный ком смятой и пожелтевшей бумаги. Голова была повернута в его сторону, и то, что было когда‑то молодой девушкой, полной жизни, теперь словно сверлило его пустыми глазницами.
Поль Шене направился к сравнительно хорошо сохранившемуся мужскому трупу:
– Невозможно определить причину смерти всех объектов, только три из них позволили сделать более‑менее точные заключения, которые мы и экстраполировали на все остальные, более поврежденные. Вот это номер четыре, был закопан в лесу в Валле‑де‑Шеврез и засыпан негашеной известью. Как и труп из водонапорной башни, он был полностью обескровлен.
Он указал на куски пластика, лежащие в прямоугольном лотке:
– На шести из тринадцати тел мы нашли канюли. Можно предположить, что канюли имелись и на других телах, но в результате процесса разложения и извлечения тел эти кусочки пластика затерялись где‑то в земле или в воде. У большинства тел ребра сломаны: это наводит на мысль об очень жестком массаже сердца с целью заставить мышцу качать кровь до самого конца. Поэтому мы можем обоснованно предположить, что всех жертв постигла участь Вилли Кулома: их выкачали до последней капли.
Николя чувствовал себя плохо. Он представлял себе мучения этих людей, как когда‑то воображал муки Камиллы. Он думал о слезах боли, катящихся из их глаз, об отчаянных криках, о литрах крови, перекачанных в пластиковые контейнеры, чтобы, возможно, оказаться в глотках каннибалов.
– Мы отправили образцы каждого объекта на анализ ДНК в надежде, что эти анонимы обретут личность и лицо.
Медэксперт снял латексные перчатки и усталым жестом бросил их в корзину.
– Самое сложное – установить хронологию преступлений. Тела были в воде, в пластике, в земле, покрыты слоем негашеной извести, более или менее глубоко закопаны, что крайне затрудняет процесс датировки. Опять‑таки можно говорить только об общем представлении. Посоветовавшись с коллегами и в ожидании дальнейших уточнений, я бы сказал, что самому старому трупу, перешедшему в состояние скелета, года два, как минимум. Что до наиболее свежего, ему на глаз несколько недель.
Франк погрузился в размышления. Возможно, после Летиции трупов больше не было. А что до предшествующих… два года тому назад… Временная прикидка соответствовала рассказу Флорана Леяни: Рамирес и тот тип в солнечных очках именно тогда начали формировать свой клан.
Он подошел к наиболее свежему телу.
– Два года, тринадцать жертв, получается убийство каждые два месяца. Прямо как на конвейере…
Перед его глазами возникла череда туш на бойне. Это кладбище под открытым небом вызывало те же ощущения, что и там. Николя подошел к нему, его дыхание сильно отдавало мятой. Франк, хоть и внимательно слушал медэксперта, опять задался вопросом: зачем его коллега возвращался в подвал Рамиреса и почему проторчал там так долго? Белланже на эту тему особо не распространялся.
– Мужчины, женщины, возраст разный, расовая принадлежность, наверно, тоже, – бросил Николя. – Столько различий, и, однако, должен быть какой‑то признак, который их связывает. Рамирес не мог наносить удар наугад.
– С чего ты взял? – возразил Шарко. – Кто тебе сказал, что он не действовал импульсивно, в зависимости от своих перемещений?
– Канюли. Тот факт, что он, возможно, впрыскивал себе их кровь. Ты не можешь проделать такое с человеком, выбранным наугад. Слишком велик риск, и Рамирес рано или поздно вытянул бы неудачный номер. Болезнь или несовместимость крови. Нет, он искал именно эти жертвы, и никакие другие.
– Нет никаких доказательств, что он впрыскивал себе их кровь. Может, он всего лишь ее пил.
– Да, может, что само по себе уже не слабо, верно? Но у меня такое чувство, будто… происходило нечто интимное, почти чувственное, между палачом и его жертвами. Он их рисует, забирает всю их кровь, хранит их слезы, делает отметки на деревьях, чтобы возвращаться время от времени. Он дорожит каждой из них.
Молчание воцарилось в ледяном помещении, где теперь слышалось только гудение вентилятора. Позади них дверь тамбура открылась, и показалось лицо Маньена. За ним следовал мужчина с черной квадратной бородой, как у легионеров, и бритым черепом, на котором красовалась только одна прядь надо лбом. Похож на Джона Лому[48], но на несколько сантиметров и килограммов помельче. У Шарко внезапно возникло дурное предчувствие: присутствие этого типа не вписывалось в привычные рамки. Мужчина на мгновение замер при виде разложенных тел, потом коротко кивнул всем, поднеся руку к носу:
– Извините. Этот запах. Надо привыкнуть.
– Это Хуберт Ландро, – объявил Маньен, тоже не сдержав гримасу. – Он один из руководителей Бюро по розыску без вести пропавших. Странное время и место для встречи, но, возможно, благодаря его визиту наше расследование получит столь ожидаемый толчок.
А Франк – удар под дых. Бюро по розыску уже в игре. Разумеется, из‑за проклятущей прессы. Обнаружение в регионе тринадцати тел людей, a fortiori [49]считавшихся пропавшими, по всем законам логики не могло его не заинтересовать. Журналисты подожгли фитиль и обнародовали связь, которую при иных условиях невозможно было установить. Господи, ну что за обвал невезенья? Франк проживал кошмар внутри кошмара, что‑то вроде многослойного сна, и каждый новый слой оказывался страшнее предыдущего.
Голос начальника пробился в его сознание:
– …Хуберт тут же среагировал, когда я ему назвал имя автора этой бойни. Хуберт?
– Четыре месяца назад к моим людям поступила информация об исчезновении одной молодой женщины, Летиции Шарлан, совершеннолетней, которая жила в приемной семье в городке недалеко от Лонжюмо. В середине мая она вышла из молодежного центра и больше не подавала признаков жизни. Она часто исчезала из приемной семьи, грозилась уйти насовсем, и мы решили, что она просто сбежала, как часто бывает в подобных случаях. Имя Жюльена Рамиреса мелькало в нашем досье, его тогда вызвали как свидетеля, поскольку его грузовичок был несколько раз замечен недалеко от тех мест, которые посещала девушка. Мы следовали процедуре, и если его больше не беспокоили, то потому, что он был на стройке в момент ее исчезновения.
– Просто они действовали вдвоем, – откликнулся Николя. – Двое дьяволов…
– Двое кого?
Шарко в своем углу испытал такое потрясение, что вынужден был прислониться к стене, чтобы не покачнуться. Голоса едва доносились до него сквозь звон в ушах. Маньен и шишка из Бюро подошли к медэксперту.
– Мы вам все объясним, но у нас есть несколько причин полагать, что Рамирес действовал не один. Тело номер девять, то, которое было найдено вместе с кольцом, это которое?
Поль Шене указал на мумию с пустыми глазницами и черепом, разрезанным на две части, которые наскоро сложили вместе.
– Это то тело, которое я считаю самым недавним. Пол женский, от девятнадцати до двадцати двух лет, рост приблизительно метр семьдесят, короткие черные волосы, происхождение, скорее всего, не европеоидное.
Руководитель Бюро по розыску приблизился, по‑прежнему прикрывая ладонью нос и рот:
– Летиция была с Реюньона, по национальности мальгашка. Двадцать лет.
– В таком случае все сходится, – заметил Шене.
Украшение находилось в опечатанном и пронумерованном мешочке, лежащем у ног, Жак должен был забрать его после проведения всех экспертиз. Ландро внимательно все осмотрел:
– Трудно сказать, тело слишком повреждено. Но что касается украшения, тут сомнений нет, оно то же самое.
Он повернулся к Маньену:
– Вы можете провести анализ ее ДНК как первоочередной, чтобы мы сделали сравнительный тест? Мы должны быть уверены, прежде чем оповестим приемную семью.
– Считайте, уже сделано.
– Если ДНК совпадет, я передам вам все наработки из нашего досье. Один коп в отставке из Атис‑Мона забил тревогу и впервые вытащил на свет божий имя Рамиреса. Сами увидите. Мы все заинтересованы в сотрудничестве в таком деле и…
Его прервал стук захлопнувшейся позади двери.
Шарко исчез.
Люси терла глаза, просматривая статьи об автобусной аварии с аквалангистом в августе две тысячи тринадцатого года. Тексты ничего не дали, да и фотографии тоже – сплошь неизвестные. Было уже за полночь. Почему Франка до сих пор нет? Почему он не отвечает на звонки?
В час ночи она уже собиралась звонить Николя, когда Шарко переступил порог: красные, налитые кровью глаза и алкоголем несет за километр. Янус, прилегший в уголке, протиснулся у него между ногами. Коп наклонился погладить пса и пошатнулся.
– В баре я без труда обеспечил себе классное место. От меня так разило смертью, что ближе чем на два метра никто и не совался.