Собака обнюхивала его со всех сторон. Шарко опустился рядом с ней на ковер и позволил покусывать свои пальцы. Люси глянула на него, умирая от беспокойства, потом пошла на кухню за стаканом воды. Франк налил себе виски и рухнул в кресло, держась рукой за голову:
– Мы погибли. Погибли, Люси.
Она поставила стакан на стол и устроилась рядом:
– Объясни.
– Кончено дело, они знают про Летицию. Мы попали под нож.
– Они знают? Как так?
– Какой‑то тип пришел с Маньеном на вскрытие, мужик из Бюро по розыску, который занимался исчезновением Летиции. Весь сыр‑бор из‑за журналистов. Парень узнал кольцо. Чертова побрякушка…
Люси почувствовала, как по ней прокатилась волна жара. В отличие от Франка, для нее было облегчением больше не держать в себе эту тайну.
– Он рассказал об обстоятельствах исчезновения девушки. Завтра получат результаты ДНК, и подтвердится, что это именно Летиция. Через несколько часов этот тип передаст досье об исчезновении нашей команде. Твой дядя не останется без внимания: скромный коп на пенсии, который в какой‑то момент обратил внимание на грузовичок Рамиреса. Никому не известно, что он умер от сердечного приступа, а значит… кто‑то вроде Жака или Николя явится к нему поговорить по душам. А когда тетя скажет, что он умер, они не уйдут, о нет. Они накинутся на нее, как собаки на мозговую косточку, начнут требовать подробностей, пытаться узнать, с чего бы вдруг Анатоль стал следить за Рамиресом и не сообщил ли дядя тете каких‑нибудь деталей, которые могли бы помочь в нашем расследовании. А как только Николя обнаружит вашу родственную связь, у него в голове зажгутся все сигнальные огоньки зараз. Он свяжет факты, а выводы напрашиваются сами собой. Он поймет, что PéBaCaSi – это ты.
Люси потребовалось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию. Впервые с начала этой истории она видела Франка в таком подавленном состоянии; она ласково коснулась его, почерпнув в этом жесте силу поделиться мыслью, которая давно пришла ей в голову:
– Остается один выход, Франк, он кажется нелепым, но я думаю о нем с тех пор, как тетя позвонила мне в Брест.
– Ну, просвети меня. Потому что сейчас… я вынужден искать выход на дне бутылки.
– Будь что будет, но мы никому не скажем, что Анатоль был моим дядей, а Режина – моя тетя.
Шарко нахмурился:
– Что ты такое говоришь?
– Сам посуди, их фамилия Кодрон, как и девичья фамилия моей матери. А я Энебель. Кто свяжет их и меня, если мы и рта не раскроем? Вот ты, например, знаешь тетю Николя? А Жака? Или Шене? Нет. Мы проводим вместе целые дни, но мы ничего не знаем о родственниках друг друга. Если мы ничего не скажем, если не будем реагировать на упоминание имени моего дяди, когда они до него доберутся, у нас не будет проблем.
Франк удивленно и задумчиво посмотрел на Люси. И в конце концов кивнул:
– А что, не исключено. Да… И даже больше, чем не исключено, это скорее идея… и осуществимая.
– Завтра утром я в последний раз съезжу проинструктировать тетю. Главное, чтобы она ни под каким видом не упоминала ни моего имени, ни нашего родства, а все, что она знает об этом деле, – это то, что знают все: дядя потихоньку продолжил расследование, он честно сообщил в Бюро о присутствии грузовичка Рамиреса недалеко от мест, где бывала Летиция. И на этом точка. Он никогда не следил за Рамиресом у его дома и не делал слепка с ключа… Я на всякий случай проверю, нет ли где‑нибудь моей фотографии в квартире у тети, но вроде не должно быть. А когда ее будут допрашивать, нужно, чтобы ни тебя, ни меня рядом не было. Потому что она обязательно сделает какую‑нибудь глупость. Назовет нас на «ты» или бросит особый взгляд, что‑то в этом роде, и нас выдаст. Мы должны держаться подальше от этой стороны расследования, пусть поработают другие. Если мы будет тщательно следовать плану, все получится.
Шарко поднес край стакана с виски к губам. Ледяное прикосновение к языку и горлу.
– Хорошая мысль. При условии, что сработает.
– Моя тетя такова, какая есть. Но мне кажется, что она наконец осознала, что стоит на кону. И даже если она будет расспрашивать о Летиции, это не вызовет подозрений. В конце концов, она знала девочку и ее приемную семью, слышала и читала газеты, как и все, и ничего удивительного, что она интересуется.
Люси показала ему эсэмэску от Николя в ее мобильнике: «След от PéBaCaSi на потолке в подвале!»
– Вот это беспокоит меня даже больше, чем тетя. Я получила ее в середине дня. Вспомни, что Николя сказал тебе о первой отметине. К каким выводам он пришел? В каком направлении движется?
Шарко, казалось, искал ответы на ободке своего стакана.
– Не имею представления. Он вернулся оттуда к подведению итогов аутопсии, но был загадочен и молчалив. Такое ощущение, что он что‑то нащупал.
Люси прижалась к своему мужчине, уткнувшись лицом в ложбинку на его плече. Того покачивало, и не только от алкоголя. Да и кто бы себя чувствовал по‑другому, когда от тебя зависят судьбы четырех человек?
– Не сдавайся, Франк. Только не ты. Ты опора нашей семьи. Если ты дрогнешь, все рухнет. Летицию достали из земли. Ее вернут тем, кто всегда заботился о ней. А мы будем делать то же, что и всегда, потому что это наша работа: отомстим за нее и раскроем дело.
– Историю Мев Дюрюэль очень трудно отследить, господа.
На следующее утро Шарко, Белланже и психиатр Мишель Каталуна шли по одному из коридоров больницы в Виль‑д’Аврэ, в двух шагах от Версаля. Здание, где содержались сорок четыре пациента, страдающие серьезными психическими расстройствами, выглядело приятно и было окружено густой зеленью.
– Ее приемный отец Ролан Дюрюэль умер, упав с лестницы, лет десять назад. Ему было семьдесят шесть лет. Специалист по паукам, который облазил леса планеты в поисках новых видов. Имя Мев впервые появилось в записях французской администрации в девятьсот шестьдесят первом году. Брошенная девочка, дикарка, которую искатель приключений нашел, когда она бродила в нескольких километрах от фермы, где он жил со своим престарелым отцом, к северу от Шартра. Сначала она росла в специализированных учреждениях, потом Дюрюэлю удалось получить над ней опеку, и в конце концов он ее удочерил.
– Сколько ей было лет? – спросил Николя.
– Лет шесть‑семь к тому времени, как ее нашли. Точного возраста мы не знаем. Никто так и не выяснил, откуда она родом. Какие только гипотезы не выдвигались, в том числе и предположение, что ее вырастил вместе с собаками какой‑то садист. На сегодняшний день я убежден, что Дюрюэль подобрал ее в дебрях джунглей во время одного из своих путешествий и умудрился нелегально ввезти сюда. У него были деньги, много денег. А как вы знаете, имея деньги, можно купить все. Даже жизни.
Значит, Мев сейчас около шестидесяти. Шарко представлял ее себе куда моложе, без сомнения из‑за менструальной крови, которая в его глазах символизировала роды, появление новой жизни, женщину‑кормилицу.
– …Она не разговаривала, только испускала крики и гортанные звуки, спала прямо на земле. В первые месяцы она отказывалась от любой пищи, кроме сырых сердец и печени животных. По прошествии двух‑трех лет, путем сложных административных махинаций и кое‑кого подмазав, Дюрюэль сумел заполучить ее. Итак, она выросла и постарела на огромной затерянной ферме. Этот кусок сельской местности стал ее единственной вселенной, но именно там она чувствовала себя лучше всего, в непосредственной близости с природой и животными. Ролан хорошо о ней заботился, врачи и воспитатели сменяли друг друга, обеспечивая развитие ребенка. Когда Ролан уезжал по работе, на его место заступал старик‑отец.
Они остановились в зале с ярко окрашенными стенами, где пациенты всех возрастов занимались кто рисованием, кто живописью, кто коллажами. Стены были завешаны произведениями в той или иной степени грубыми или мрачными. Рты, огненные спирали, огры с чудовищными руками… Терапия искусством, – подумал Шарко. На одной из стен он сразу заметил рисунки Мев Дюрюэль. Темно‑красные и черные контуры, сцены опасности, подвешенные головы… Каталуна указал на пациентку, сидевшую в глубине и склонившуюся над листом бумаги:
– Это она, вон там. Сосредоточилась на таблице судоку. Она большой спец по играм в буквы и числа, способна решить судоку меньше чем за три минуты. У нее необыкновенная память, она обожает просматривать словари. Кто знает почему. Она прекрасно умеет читать и писать, мы знаем также, что она может общаться устно, и слышали, как она разговаривает с другими пациентами, но с нами – никогда.
– Почему?
– Вы незнакомцы, а я в халате. Все трое, мы потенциальные агрессоры. Вот уже десять лет, как она не сказала мне ни слова. Как видите, Мев брюнетка с голубыми глазами, европеоидный тип. Но сам факт, что в ее произведениях постоянно присутствует растительность, дикие животные, туземные лица и эти отрезанные головы, свидетельствует, что раннее детство она, скорее всего, провела в джунглях. Может быть, в Папуа – Новой Гвинее.
– Почему именно там?
– Ролан Дюрюэль бывал на этих задворках мира, населенных каннибалами, в конце пятидесятых годов. Он вернулся во Францию в шестьдесят первом.
Женщина произвела на Шарко сильное впечатление. Массивная, как ствол дуба, с эбеновыми волосами, широкими запястьями и лицом, черты которого казались прорезанными эрозией. Кожа цвета коры. Он представил ее в детстве, как она пожирает сердца, сжимая их пальцами, среди примитивного племени отрезателей голов.
– А чем она на самом деле страдает? Мне говорили о… шизофрении.
– Параноидальная шизофрения, если быть точным. Непрекращающиеся фазы психического расстройства, в наиболее острых проявлениях психотические, с жестокими зрительными и слуховыми галлюцинациями при доминанте преследования. Мев регулярно преследуют… разливы крови.
Николя нахмурился:
– Не понимаю.
Мев взглянула на них, как если бы услышала. Шарко увидел в ее взгляде мрак джунглей и агрессивность дикого животного. С тем же недоверчивым видом она еще больше съежилась на стуле и вернулась к прежнему занятию.
– Вы уже видели страх в чьих‑то глазах? Настоящий страх, тот осязаемый ужас, который может заставить покончить с собой или искалечить себя, лишь бы избавиться от него? Именно это происходит с Мев, когда ее начинают преследовать разливы крови. Они густые и почти не производят шума, когда медленно надвигаются на нее, но Мев их слышит. Она ощущает их рокот, похожий на лаву, которая прокладывает себе путь сквозь скалу.
Он ответил на приветствие пациента, который дружески помахал ему, и вернулся к своим собеседникам:
– Когда десять лет назад ветеринар с той фермы обнаружил тело ее отца, упавшего с лестницы высотой в шесть метров, Мев стояла, распластавшись по стене, потому что кровь, лившаяся из расколотого отцовского черепа, растеклась у самых ее ног и… как бы сказать, символически мешала ей убежать. Она истерзала себе всю промежность, думая, что польется менструальная кровь и сможет побороть чужеродные потоки. Ей было тогда около пятидесяти лет.
Безумие в чистом виде, которое возвращало Шарко к его собственной истории. Еще и сегодня он помнил Эжени, девочку, однажды появившуюся в его голове, неутомимую болтушку и большую любительницу арахисового масла. Да, он помнил ее, но теперь уже больше не видел, и в этом заключалось все отличие от женщины, сидящей в глубине комнаты. Но, как бывший больной, он без труда мог представить себе мучения Мев. Из‑за дисфункции в голове она видела эти разливы, потому что в ее мозгу зоны, связанные со зрением, возбуждались каждый раз, когда появлялись галлюцинации. У нее не было никакой возможности отличить ложное от настоящего.
– …Неизвестно, когда это все началось, когда связанные с кровью галлюцинации и мания преследования захватили ее целиком, точно так же как мы не знаем, кто наблюдал за ней в подростковом возрасте и позже. Оба Дюрюэля, и отец и сын, всегда держали Мев вдали от мира, безусловно оберегая ее. Короче, все очень неопределенно. Но любая шизофрения часто впервые проявляется в период взросления. Психоз Мев возник не вчера.
– Вы думаете, что панический страх крови может иметь истоки в ее раннем детстве, проведенном в джунглях?
– Вероятно, да.
Они вышли из зала и двинулись по коридорам. Психиатр распахнул дверь комнаты, все стены которой были завешаны таблицами судоку и картинами, написанными менструальной кровью.
– Эти картины – преграда между ней и ее страхами, способ не подпустить к себе приливы, отогнать их. Она окружает себя частицами джунглей и крови, чтобы почувствовать себя в знакомом окружении. Я думаю, что эти туземные лица, леопарды, змеи, крокодилы – все они родом из ее раннего детства. С символической точки зрения она реконструировала мир своих первых лет. У нее была поздняя менопауза – после пятидесяти пяти лет, – но сегодня она слишком стара, чтобы использовать собственную менструальную кровь, и поэтому получает ее от более молодых пациенток, как‑то договариваясь с ними. Мы приглядываем, конечно, но не запрещаем.
Николя стоял неподвижно, а Шарко так и крутился, глядя по сторонам. Красный цвет, черный, подтеки менструальной крови – жидкости, уже отработанной и в то же время такой насыщенной.
– А откуда эти улыбающиеся перед лицом опасности лица?
– Нам кажется, что дело здесь опять‑таки в способе успокоиться. Единообразие колорита и красок, то, как работы развешены на стене: посмотрите на одинаковые промежутки между картинами…
Шарко, у которого из головы не шел аквалангист, сожранный акулами, был убежден, что причина в другом. Что в детстве Мев Дюрюэль действительно видела туземцев, встречающих опасность без тени страха во взгляде. Это было больше пятидесяти лет назад и уж точно в тысячах километров отсюда.
– …Один из моих коллег страстно увлекается современным искусством, – продолжил психиатр. – Именно он ввел картины Мев в оборот, еще лет семь‑восемь назад. И дело неплохо пошло, есть любители, покупающие ее произведения, тем более что кровь Мев, когда у нее еще были месячные, весьма необычна. У нее бомбейская группа крови. Очень редкая.
Шарко никогда о такой не слышал и по реакции Николя понял, что тот тоже.
– Мев счастлива, когда ее картины уходят отсюда. Деньги ее не интересуют. Но чем больше ее картин распространится по миру, тем большую территорию они отвоюют у разливов крови, понимаете?
Логика шизофреника. Копы кивнули. Николя показал ему фото Вилли Кулома:
– Он тоже был любителем ее творчества?
– Он действительно приходил, но «любитель» не совсем точное слово. Он хотел понять смысл картин: почему эти люди лишены страха? Он, как и вы, был крайне любопытен и задавал кучу вопросов о происхождении Мев и о том, почему она пишет сцены в джунглях своей менструальной кровью. Я ему рассказал более‑менее то же самое, что и вам.
– Когда это было?
– В конце июля. В последнюю неделю, тридцатого или тридцать первого, точно не помню.
– А вы знаете, как он до вас добрался? Как узнал о существовании Мев и ее полотнах?
– Нет. Может, через прессу? С течением лет о ней накопилось много статей, и заголовки у некоторых были довольно броские.
Шарко задумался. Благодаря статьям Кулом, конечно же, связал имя женщины и слово «Mev», нанесенное на его подошву во время сеанса татуировки. Или же сам Рамирес ввел его в курс дела? Что он на самом деле знал, когда явился сюда?
– Он настаивал на разговоре с ней; я уверял, что она и слова ему не скажет, но против встречи не возражал. Он вел себя очень ловко, льстил ей, поздравлял. Мев это очень нравилось, хоть она и не разжала губ. Он даже предложил купить ее работы. Потом он задал один вопрос, и все пошло прахом. Мев проткнула бы ему руку карандашом, не отдерни он вовремя ладонь. Вмешались санитары, а у нее начался настоящий психотический криз. Вы же видели, как она сложена? Чуть не отправила двух человек в больницу.
– А что был за вопрос? – спросил Франк.
– «В чем тайна крови?»
Тайна крови… Похоже, Франк и Николя добрались до сути своего дела. Шарко не отводил взгляда от картин. Он вспоминал слова биохудожницы, когда она говорила об Овидии, метаморфозах и крови как носителе бессмертия. О такого ли рода тайне шла речь?
– Вы имеете представление об ответе?
– Ни малейшего.
– А думаете, Мев его знает?
– Кровь терроризирует ее на протяжении многих лет. Может, простое упоминание этого слова, слетевшее с губ незнакомца, вызвало тот криз? Учитывая теперешнее положение вещей, нет никакой возможности это выяснить. Мне очень жаль.
«В чем тайна крови?» Шарко считал, что кровь лежала в основе нанесенной Мев травмы. Какая трагедия потрясла ее в раннем детстве? Ее бросили в глубине леса? И ее подобрало племя людоедов? Как она выжила? Это мог знать только Ролан Дюрюэль, а он был мертв. Франк протянул психиатру фотографию татуировки с крестом:
– Вы уже видели такой крест? И этот текст?
Тот внимательно рассмотрел снимок и покачал головой:
– «Pray Mev»… Что это означает?
– Мы не знаем. Вот почему нам бы хотелось, чтобы вы показали эту фотографию Мев. Те тринадцать тел, вы же наверняка слышали по радио?
– Конечно. Это ужасно.
– Так вот, у убийцы был такой крест на подошве. И у Вилли Кулома тоже, когда он приходил сюда. Крест сатанинский, потому что перевернутый. Есть предположение, что за этим стоит секта, поклоняющаяся дьяволу, или что‑то близкое. И складывается впечатление, что Мев, пусть косвенно, в этом замешана.
– Секта? Не понимаю и не вижу, каким образом Мев может быть замешана. Уже больше десяти лет Мев не покидала нашего заведения. Не было ни одного посещения, ничего. До этого она жила на затерянной в глуши ферме, не имея никаких контактов с внешним миром. Как ее… ее имя могло оказаться на ноге убийцы? Как она может быть связана с каким‑нибудь поклонником Сатаны или уж не знаю с кем? Этот «Мев» вовсе не она. Вы на ложном пути.
– Нет. Вилли Кулома тоже убили, и, без сомнения, потому, что он подобрался слишком близко к истине. Его убийца забрал картины Мев, чтобы стереть любые следы посещения Куломом ваших стен. В нашем расследовании прослеживаются очень мощные связи с кровью, но мы никак не поймем, какие именно. И судя по всему, Кулом тоже искал такую связь. Мы должны узнать, имеет ли эта татуировка какое‑либо значение для нее, это очень важно.
После некоторого раздумья Каталуна уступил:
– Ладно.
Они вернулись в зал терапии искусством.
– Постойте здесь. Ее может насторожить, если вы подойдете ближе.
Психиатр предупредил санитара, чтобы тот был настороже, направился к Мев Дюрюэль и устроился напротив, та приподняла бровь и взялась за новую таблицу судоку. Шарко увидел, как врач краешком губ едва слышно произнес несколько слов, что вызвало интерес его пациентки. Потом пододвинул ей снимок. Она его внимательно рассмотрела. Коп понял, что ни татуировка, ни текст абсолютно ничего ей не говорили. Она отодвинула фото обратно психиатру и снова погрузилась в свое судоку.
Мишель Каталуна вернулся к копам и протянул фотографию Шарко:
– Мне очень жаль.
– Полагаю, что если мы захотим просмотреть ее медицинскую карту…
– Это будет долго и нудно, даже если я всей душой буду готов помочь.
Шарко дал ему свою визитку, предупредив, что у его коллег по команде или у него самого, скорее всего, еще возникнут новые вопросы. Оба копа поблагодарили и пустились в обратную дорогу несолоно хлебавши: эта ниточка привела к еще большему клубку загадок. Николя только тронулся с места, как зазвонил служебный мобильник Шарко. Отдел информатики…
– Лейтенант Шарко? Это Гектор Жанлен из Кибера[50]. Нам удалось хакнуть пароль к доступу на отдаленный сервер, адрес которого вы нам дали.
Запасное хранилище Вилли Кулома… Шарко о нем почти забыл.
– Слушаю вас.
– Последний доступ к серверу имел место первого сентября, в восемь тридцать две. К несчастью, все было стерто. Ни одного файла, ничего.
Николя услышал. Он нервно ударил по рулю. Совершенно очевидно, что Рамиресу удалось вырвать под пыткой признания у Кулома и он сразу же стер все его записи и результаты поиска.
– Ладно, – ответил Шарко. – И ничего нельзя поделать, я полагаю?
– Нет, все пропало. Я только хотел передать вам кодовое слово на всякий случай, потому что оно довольно необычное, а как я слышал, кровь имеет отношение к вашему расследованию. Это vampyre, в единственном числе и через «y» [51].
Шарко поблагодарил, дал отбой и занес информацию в свой блокнот.
– Vampyre … Любопытная орфография, интересно, почему он…
Слова застыли у него на губах. Нахмурившись, он принялся менять буквы местами.
Потом вырвал листок из блокнота и пришлепнул его на приборную доску.
PRAYMEV → VAMPYRE
Ранним утром Люси нанесла визит тетушке, чтобы вбить той в голову, как следует вести себя при общении с полицией. Она задала типичные полицейские вопросы, чтобы проверить ответы, заставила отрепетировать допрос по всем правилам искусства, и Режина показала себя на высоте.
Люси чувствовала себя спокойнее, когда появилась на работе.
– Я тут разузнал о «B & D баре», – бросил Жак, пока она усаживалась. – На самом‑то деле, если уж честно, я просто сам туда сходил вчера вечером, просто так, инкогнито… Исключительно по работе, само собой.
Люси усмехнулась. Робийяр не слушал, он висел на телефоне.
– Естественно. И что?
– Ничего особенного. Скромный садомазо‑клуб в Первом округе, местечко для извращенцев, где можно продать сексуальных рабов или дать помучить себя за соски. Очень милое местечко. Я там углядел несколько готов, и ничего больше. Все законно, я проверил. Никаких проблем с правосудием нет и не было. Короче, вытянуть что‑либо из этого следа будет крайне трудно.
– Да уж, сунуться туда и показать фото Рамиреса или Кулома, не привлекая внимания, будет непросто.
– И еще: только что звонили жандармы из Дижона. Они перерыли дом родителей Кулома в присутствии отца и жандармов из Луана. Ни следа материалов по сатанистам, ни каких‑либо записей, ни компьютера. Все просто исчезло, но они таки обнаружили в кабинете, где работал сценарист, одну скомканную фотографию в мусорной корзине…
– Что за фотография?
– Нам прислали скан по мейлу, глянь, если хочешь.
Люси открыла свою почту и вывела снимок на монитор: группа туристов перед автобусом. Одно лицо было обведено: аквалангист. Без сомнения, речь шла о фотографии, которую вдова дала Вилли Кулому, когда тот приезжал в Брест, и была сделана во время пресловутой поездки в Испанию. Рядом с аквалангистом его супруга… Люси вчиталась в рукописные строчки под снимком:
Перонна, 8 марта 2013
Ивето, 18 января 2014
Странно… Пока Люси размышляла, Робийяр повесил трубку и встал.
– Так, я сейчас говорил с антропологом, он практически закончил изучение тел. Девять из тринадцати жертв не европеоиды: у троих характерные признаки монголоидов, без сомнений Китай, двое индийского происхождения, еще четверо – африканцы. Получается чертова смесь. Когда я ему сообщил настоящее происхождение Летиции, эксперта осенило: он полагает, что большая часть жертв тоже имела реюньонские корни.
– Реюньонцы? – озадаченно переспросил Жак.
– Да. Это и может быть общим звеном, остров – настоящий многонациональный котел, учитывая все колонии, рабство и то, что называют ангажизмом[52]после отмены рабства: индусы с севера и юга Индии, как и китайцы, тоже эмигрировали на остров. Плюс приезжие с Маврикия и коморцы…
– А почему они? Почему Рамирес и вся его клика ополчились на реюньонцев?
– Это уже другой вопрос, и ответа у меня, конечно же, нет. Кофе?
Он вышел, собрав заказы.
Реюньонцы… Полная бессмыслица. Некоторое время Люси ломала голову над новой информацией, потом погрузилась в свои изыскания. Она заново изучила все, имевшее хоть малейшее отношение к автобусной аварии: ее не отпускало чувство, что она пропустила самое существенное. В тот день машина возвращалась из Барселоны и направлялась в Париж. Потеряв управление из‑за лопнувшей шины, автобус врезался в гору недалеко от Фуа. Случилось это в Арьеже, в августе две тысячи тринадцатого. Итог: двое погибших и множество раненых.
Какая связь между различными местами и датами, указанными на фотографии? У Люси мелькнула мысль, когда она вспомнила слова вдовы: «Наберите „ август 2013, авария автобуса, Фуа“ ».
А если…
Без всякой уверенности она ввела в поисковик своего навигатора одну из подписей под фотографией: «Перонна, 8 марта 2013». Поскольку Интернет выдал слишком много страниц, она добавила «несчастный случай».
Большая часть строк на веб‑странице отсылала к статье в «Ля Вуа дю Нор»[53].