Люси была совсем не в форме. Лишенное плоти лицо Летиции преследовало ее до самого рассвета, а едва оно рассеялось, как проснувшиеся близнецы лишили ее надежды на передышку. Шарко чувствовал, что она очень устала. А потому, пока длилось ожидание первых результатов медэкспертизы, он сумел убедить Маньена отправить ее на скоростном поезде в Брест, чтобы она переговорила с вдовой аквалангиста из «Океанополиса». Таким образом, он хоть на время удерживал ее в отдалении от Управления со всеми его опасностями.
Волоча ноги, он в одиночку потащился в биолабораторию. Виржини Доби, научная сотрудница, которой был поручен анализ картин, уже позвонила ему, объявив, что сделала несколько удивительных открытий.
Натянув обязательный бумажный комбинезон и бахилы, он зашел в одно из помещений лаборатории – то, где собирали пробы жидкостей с одежды, простыней, мебели, чтобы провести анализ крови или ДНК. Доби поджидала его за своим химическим столом. Она приветствовала его вежливой улыбкой, но он не разомкнул губ.
– Мой коллега, который занимается ДНК, поручил мне сказать вам, что, к сожалению, не удалось обнаружить клетки в пробирках, содержащих слезы. Но, учитывая ваши вчерашние находки, все эти тела… к нам уже начали поступать образцы из Института, что позволит на этот раз набросать профиль каждой жертвы. Эта история – просто ужас. Все утро только о ней и говорят.
У Шарко из головы не шли рассказы журналистов по радио. Говорили об обнаружении тринадцати тел в Ивелине, без сомнения жертв одного и того же убийцы, которые, согласно источникам, были убиты при неизвестных обстоятельствах, причем место преступления следствию еще предстоит установить. Хотя личность Рамиреса пока что оставалась тайной, на него уже навесили кучу устрашающих прозвищ: Ивелинский Монстр, Убийца 78…
– Да уж, сложно было не услышать.
Доби поняла, что копу не хотелось вдаваться в детали. Кончиком скальпеля она извлекла пробу с картины с крокодилом:
– У вас хорошая интуиция: вы правильно сделали, что прислали их мне. Эти картины действительно были написаны кровью, но весьма необычной, поскольку речь идет о менструальной крови.
Полицейский с отвращением глянул на интимную частицу, прилипшую к лезвию острого инструмента.
– Не было ни табу, ни фильтров, – пояснила специалист. – Все как есть. Сама кровь, разумеется, плюс некротические фрагменты эндометрия, клетки вагинальной слизистой оболочки, секреции шейки матки и вагины, ну и так далее…
– Именно этим объясняется различие в цвете и рельефе?
– Частично. Различие в цвете соответствует различным периодам менструации. Ярко‑красный присущ обильному кровотечению, характеризующему начало месячных, черный – это кровь, дольше остававшаяся в матке, то есть кровь мертвая, плотная, свернувшаяся. Между этими двумя крайностями возможны любые вообразимые оттенки. Значит, каждая картина была написана в течение одного цикла, то есть за пять‑шесть дней, а вовсе не в один прием.
Она указала на темную зону в углу одного из полотен:
– Посмотрите, иногда можно различить папиллярные следы. Борозды от пальцев вот здесь и там, их можно обнаружить повсюду. Думаю, что картины были полностью созданы просто пальцами.
Коп попытался вообразить автора, мужчину или женщину, этих картин. Он видел, как тень в глубине мастерской погружает пальцы в менструальную кровь и размазывает ее по полотну, чтобы изобразить сцену в девственных джунглях. Идет ли речь о мужчине, который пишет чужой кровью, или о сумасшедшей, которая использовала собственные выделения? Одна из знакомых Рамиреса, вроде Мелани Мейер?
– Существует ли какая‑то особая причина, чтобы сделать такое? Писать картину менструальной кровью?
– Эти картины состоят исключительно из органической материи, причем интимной, что придает им сексуальный характер. Нельзя сказать, чтобы их автор, будь то мужчина или женщина, признавал много запретов. Есть нечто оскорбительное в том, чтобы выставлять такое всем на обозрение. Это хуже, чем раздеться догола, это просто… омерзительно.
Она сложила картины и убрала их под стол:
– Вот, это практически все, что я могу вам сказать, отчет пришлю вашей команде, только кому‑то придется заехать забрать их. Будь у меня время, я бы пошарила по Интернету в поисках следов. Наверняка не так уж много тех, кто пишет подобным образом, но со всем, что на нас сейчас свалилось, я…
– Я сам справлюсь, это моя работа. Если понадобится, можно будет сделать анализ ДНК этой крови?
– Не уверена. Но если вы хотите провести углубленное исследование, потребуется судейский запрос. Правда, мы сейчас перегружены сверх всякой меры.
Шарко поблагодарил ее и вернулся на Орфевр, 36, впав в глубокую задумчивость. В очередной раз всплыла кровь, но в иной форме, более мрачной, более загадочной. Рамирес пытал и убил Вилли Кулома, чтобы вернуть эти органические картины. Следовало любой ценой отыскать их автора.
Он вернулся в родные пенаты, где обретался один Робийяр. Тот измерял объем своих бицепсов портновским сантиметром и быстро опустил рукав, пока Шарко устраивался на своем рабочем месте.
– Где Николя?
– Уехал к Рамиресу с тремя полицейскими. У нас тринадцать тел на руках, а он использует последние ресурсы, упершись рогом в поиски второй отметины от пули, которой, может, вообще не существует, и плевать ему на иерархию. Могу только сказать, что Маньен просто с катушек слетел, и, не возись он с прессой, Николя мало бы не показалось. Их свара плохо кончится. У меня такое впечатление, что перед уходом на пенсию шеф все сделает, чтобы его законопатить.
– Я ему все время твержу, чтобы он вел себя поосторожнее. Маньен как змея: думаешь, что он спит, а он кидается на тебя ровно в тот момент, когда ты этого не ждешь. А Жак?
– Рвется на части с медэкспертами.
Шарко устроился перед монитором и начал поиск. Он перепробовал разные ключевые слова – «картина», «живопись», «кровь», «менструации», «страх», «крокодил», но ничего путного не добился. Хотя, щелкая по клавиатуре, он наткнулся на несколько статей, которые в конце концов его заинтересовали: они касались биоарта, нового течения в современном искусстве. Представители этого движения использовали биологические материалы для создания своих творений: кожу, клетки, сперму, кровь, человеческие останки. Иногда некоторые из них использовали самих себя в качестве подопытных мышей. Творец превращался в собственное произведение искусства.
Биоарт… Шарко никогда не слышал о подобном явлении. Он откопал кучу сайтов, специализирующихся на сюжетах, один поразительней другого. Некоторые художники сотрудничали с самыми передовыми исследовательскими лабораториями, другие забивались в свои мастерские, обложившись пробирками, скальпелями и иголками. Изготовление кукол на основе живых клеток, создание трансгенных зеленых светящихся кроликов, образцы гибридной кожи, которую можно пересаживать на кончики пальцев… Кроили, резали по живому, иногда по самому себе. Целью было задать вопросы, исследовать, растормошить, чтобы выявить проблемы сегодняшнего мира. Кстати, многие приверженцы биоарта наталкивались на юридические барьеры, действуя на грани законов о биоэтике и генетике.
Кровь… Слово бросилось в глаза, когда ему попалась статья в «Монд» о Данни Боньер, парижской биохудожнице, помешанной как на животном начале, так и на крови, которую она расценивала как «универсальный способ коммуникации». Публикация датировалась прошлым годом и называлась «Животное в крови».
В июне две тысячи четырнадцатого года женщина устроила под контролем медиков публичный перформанс, который заключался во впрыскивании себе крови волка и слиянии с животным. Поразительная фотография запечатлела ее, когда она стоит на коленях, упершись руками в землю, нос к носу со зверем. Шарко подумал, что получилась бы отличная афиша к голливудскому фильму. Перформанс именовался In the Mind of a Wolf, «В голове волка».
Он внимательно прочел статью. Когда журналист спросил художницу о том, что подвигло ее на такой эксперимент, она ответила, что тактильной коммуникации более недостаточно и что если нести животное в себе, то это поможет бороться с той опасностью, которой подвергается биологическое разнообразие на планете, а также трансформировать самого себя. Она сказала следующее: «Принять кровь означает распахнуть перед собой двери метаморфоз».
Метаморфозы. Сам термин поразил Шарко. Рамирес много раз говорил об этом с Мелани Мейер. Но сколько полицейский ни вчитывался в статью, он так и не нашел объяснения загадочной фразы.
Имело смысл встретиться с Данни Боньер, тем более что статья утверждала, будто она использует также кровь животных, а если точнее, темно‑синюю кровь мечехвостов[40], чтобы рисовать свои произведения пером павлина и выставлять затем в музеях современного искусства. Эта художница могла оказаться настоящей золотой жилой. Впервые с начала расследования Шарко почувствовал на губах кисловатый привкус охотничьего гона и забыл про собственные заботы, правда всего на несколько минут.
Сделав несколько звонков по точно вычисленным номерам, он договорился о встрече с Боньер, которая жила в Пантене[41]и согласна была принять его в любое удобное время.
Люси взяла такси, чтобы проехать пять километров, отделяющие ее от «Океанополиса». Прежде чем зайти в центр, она прошла вдоль рейда и взглянула на море Ируаз, весьма специфическое водное пространство, отделяющее Ла‑Манш от Атлантического океана.
Тучи срывались с неспокойного неба, как пена с морских волн, растягивались по вертикали и пластались внизу, словно перевернутые гигантские наковальни. Она была девочкой с Опалового берега[42], родилась в Дюнкерке, и для нее было так важно позволить взгляду затеряться в дали, в бело‑синей необъятности, – это всегда приносило ей умиротворение, даже в самых ужасных обстоятельствах. Соль, морской воздух, жадные крики чаек… Достаточно было присесть на краю пирса и закрыть глаза. Ей было жизненно необходимо укрыться от мира.
Телефонный звонок вырвал ее из краткого покоя. Люси иногда сожалела о существовании этих аппаратов, которые, как ни парадоксально, препятствовали любой форме общения. Звонила тетя. Господи, что ей надо? Люси заколебалась, потом все‑таки ответила.
– Я увидела по телевизору! Кажется, вы нашли тринадцать тел в Ивелине? Говорят об убийце, который вроде бы умер, похоронив все тринадцать трупов. Это Рамирес, а, Люси? Анатоль ведь не ошибся, речь именно об этом мерзавце? Вы нашли Летицию среди жертв?
Люси резко выпрямилась и отошла подальше от гуляющих, шепча одними губами:
– Ты не должна говорить об этом, не должна произносить таких слов! Ты хоть одна?
– Да‑да, конечно, я дома. Только скажи мне, вы ведь…
Голос Режины дрожал от паники, как если бы Летиция была ее собственным ребенком. Люси сделала усилие, чтобы тоже не впасть в истерику. Ей следовало во что бы то ни стало успокоить тетю.
– Слушай меня хорошенько. Ты ни в коем случае не должна была мне звонить. Франк ведь приезжал к тебе и объяснил, что мы категорически не должны в эти дни контактировать, что даже упоминать о Рамиресе нельзя. Ты что, все забыла?
– Нет, но…
– Я еще раз повторяю: когда я зашла к Рамиресу, открыв дверь ключом, который ты мне дала, он был уже мертв. Кто‑то, наверное, свел с ним счеты. Я сбежала, ничего никому не сказав, потому что иначе у меня были бы неприятности. Если ты заговоришь с кем‑нибудь обо мне, Летиции или Рамиресе, я пропала, ты хоть это понимаешь?
– Но ты же ничего не сделала и…
– Я проникла к Рамиресу незаконно, черт тебя подери! Я нашла тело и не сообщила в полицию! Я веду связанное с ним расследование и вынуждена делать вид, будто никогда его не видела! Я и о Летиции сказать не могу! Ты отдаешь себе отчет? Я все время хожу по лезвию бритвы.
Долгое молчание.
– Я хочу, чтобы ты больше ни с кем об этом не говорила, никогда. Имена Рамиреса и Летиции не должны больше слететь с твоих губ. А сейчас я вешаю трубку. И теперь буду звонить тебе сама.
– Погоди! Люси, погоди. Только скажи мне, была ли Летиция среди тех тел. Это все, о чем я тебя прошу. Только скажи мне.
И тут Люси поняла, что этот кошмар никогда не кончится.
– Чтобы ты пошла сообщить это ее приемной семье, как только мы закончим разговор? Ты с ними видишься по несколько раз на неделе в этой вашей ассоциации «Телетон», и ты… ты не умеешь держать язык за зубами. Забудь Летицию, умоляю, или ты отправишь в тюрьму собственную племянницу.
Люси оборвала связь, не дождавшись ответа, вся на нервах, испытывая горячее желание встать лицом к морю и заорать изо всех сил, прямо здесь и сейчас. Она наполнила легкие йодом, прежде чем направиться к «Океанополису». Что бы ни случилось, нужно продолжить расследование, хотя бы для того, чтобы занять голову, иначе она окончательно свихнется.
Она уже приблизилась к зданию, когда пришла эсэмэска от Николя: «Я так и знал, что в конце концов мы найдем. Теперь известно, где произвели первый выстрел, мы были совсем рядом, когда вернулись в прошлый раз к Рамиресу! След от PéBaCaSi на потолке в подвале!»
Сначала Люси увидела отражение Лолы Пино. Вдова, застыв, смотрела на аквариум с акулами, обеими руками вцепившись в ремень своей черной кожаной сумочки. Те передвигались, как грациозные торпеды, казалось пренебрегая законами физики. Двери «Океанополиса» закрывались через полчаса, и на исходе этого сентябрьского дня в центре воцарился покой. Большие каникулы отошли в прошлое, как дальний туман, посетители вернулись кто на завод, кто в школу или к своему компьютеру.
Женщины пожали друг другу руки. Пино настояла, чтобы встреча состоялась именно здесь, где произошла трагедия. Пожатие было крепким, несмотря на ее худощавую и вытянутую, как у кузнечика, фигуру.
– Ваш коллега позвонил мне, – сказала Пино. – Он только сообщил, что вы хотите поговорить о смерти моего мужа. Что случилось? Почему вы приехали в такую даль спустя полгода? Почему вдруг парижская полиция?
Люси сосредоточилась. Ей необходимо было забыть про тетю, Николя, подавить черный водоворот, раскручивающийся в ее голове. Снова стать копом.
– Вилли Кулом, который приезжал к вам в начале августа, мертв. Его убили.
Пауза, как если бы та рылась в памяти, соображая, о ком речь.
– Убит? Господи… Как убит?
– Идет расследование, и я, к сожалению, не могу вдаваться в детали.
– И вы думаете, что это как‑то связано с тем, что произошло здесь?
– Иначе меня бы тут не было. Помимо убийства, взломали его дом. Исчез его компьютер и все бумаги. Так что да, связь есть, только мы не знаем, в чем она заключается. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали все, что знаете. О трагедии, о Вилли Куломе…
Пино повернулась к аквариуму и всмотрелась в акул. Она была выше собеседницы на полголовы, несмотря на свои туфли без каблука на плоской подошве.
– Меня тут не было, когда все случилось, и слава богу. Не знаю, как бы я отреагировала. Он по одну сторону стекла, я по другую, беспомощная, и смотрю, как его рвут на куски. Вы же знаете, что произошло, я полагаю.
Люси прочитала в поезде газетные статьи. В отличие от Франка, она не стала просматривать видео.
– Ваш муж занимался уборкой в аквариуме с акулами, как и каждую неделю. В какой‑то момент он замер, порезал себе ладонь ножом и ждал не двигаясь, у всех на глазах. А потом… Мне очень жаль…
Пино кивнула:
– Они его сожрали, можете так и сказать. Меня так намучили всякие врачи и специалисты, которые пытались все мне объяснить, что теперь я могу говорить об этом, не захлебываясь слезами. О, мне еще случается плакать, конечно, но… я в порядке. И потом, я работаю в скорой помощи, это совершенно не уменьшает боль от потери, но позволяет ощутить, что все относительно. Вы в курсе насчет измерителя сердечного ритма?
– Нет.
– Заметьте, в прессе об этом не было ни слова. Они обсасывали только самые мерзкие детали, как всегда. Самые сенсационные…
Пино указала на тигровую акулу:
– В животе вот такой акулы, тигровой, ветеринары и нашли аппарат. Они просмотрели записи. Перед нападением сердечный ритм у Тома́ не превышал шестидесяти ударов в минуту, как если бы он отдыхал в постели. Вот только у него шла кровь, и акулы кружили вокруг. У любого человеческого существа сердце выпрыгивало бы из груди. Это инстинктивный рефлекс, реакция на страх, понимаете?
– Нечто неконтролируемое, даже если очень сосредоточиться.
– Ну да. Зрители видели его глаза, и все говорили, что Тома был совершенно расслаблен. Ни одного панического движения, ничего. Расслаблен, но при этом не в гипнотическом состоянии и не в другом мире. Он все осознавал, а доказательство – что он измерял сердечный ритм, подавал знаки. Только когда… когда акула оторвала ему руку, сердце заколотилось из‑за мгновенной потери крови.
Тигровая акула едва не задела стекло, прежде чем устремиться к скалам. Лола проследила за ней глазами, поджав губы.
– Следует знать, что мой муж был подвержен селахофобии[43]. Его страх был таким сильным и безотчетным, что он плавал только в бассейне и никогда не купался в море. Фобия появилась у него в детстве, когда он увидел на пляже останки серфингиста, наполовину сожранного акулой. Ну и объясните мне: как такой человек может дойти до того, чтобы порезать себя в бассейне, заполненном его самыми глубинными ужасами? Почему он выбрал самую жуткую смерть из всех возможных? Если он действительно хотел покончить с собой – а многие высказывали такое предположение, – у него на выбор была куча других, менее мучительных способов, так ведь?
Она задумчиво покачала головой:
– Нет, нет, это не самоубийство. В этом не было ни малейшего смысла.
– Так что же это, по‑вашему, было?
– Не знаю. Но в последнее время с ним такое случалось все чаще – он словно утратил само чувство опасности.
– То есть?
– Трудно объяснить. Но… все началось за полгода до его смерти, когда он стал купаться в море, впервые после того, как ему исполнилось десять лет. Стоял октябрь, я хочу сказать, что было уже совсем не жарко, и народа на пляже оставалось немного. А он залезал в воду практически каждый день до начала ноября, так он был счастлив, что избавился от своей акульей фобии.
– А что послужило толчком? Какое‑нибудь событие, которое могло положить конец его страхам?
– Нет.
– Какая‑то встреча? Врач, лечивший его от фобии? Сеансы релаксации, положительное внушение?
– Ничего такого, да и не любил он все эти штучки. После его смерти я и так прокручивала в голове уравнение со всеми неизвестными, и этак, уж можете мне поверить. Но ничего не нашла. Ну, не совсем: за год до этого мы с Тома попали в серьезную аварию, когда возвращались на автобусе из поездки в Испанию. Два человека погибли, да и мы были на волоске. У меня вся голова разбита, у Тома пробита грудь, но чудом ни легкие, ни сердце не задеты. Едва выкарабкались. Может, тогда у него что‑то и повернулось в мозгах… Стал иначе смотреть на жизнь. Другого объяснения я не вижу.
– А что произошло после его купаний той осенью?
– Дела пошли еще хуже, если можно так сказать. Однажды Тома нарочно проехал на красный свет на перекрестке, чуть нас обоих не угробил. В другой раз сфотографировал себя на самом краю пирса в разгар шторма, его чуть не смыло волнами. Он и правда едва не погиб. Словно… словно он уже не боялся умереть или больше не чувствовал опасности. Говорил мне: «Не надо ничего бояться», «Ничего со мной не случится» – детские какие‑то отговорки. Он бросал вызов природе.
Люси попыталась связать ниточки с теми, которые выявились в расследовании:
– У вашего мужа были татуировки? Пирсинги? Какая‑то связь с оккультизмом, сатанизмом, сектами? И слова «Pray Mev» вам о чем‑нибудь говорят?
– Секты? Вы шутите? Нет, нет. Ничего такого. Да и не было у мужа ни одной татуировки, он их терпеть не мог.
Люси показала фотографию Рамиреса:
– Никогда не видела.
– Ваш муж принимал лекарства? Проходил курс лечения?
– Нет. Я читала токсикологический отчет после того, как вскрыли желудки акул, чтобы… собрать частицы тела мужа. Он ничего не принимал. И сегментарный анализ волос ничего не выявил. Муж не баловался наркотиками, не пил, не курил. Я внимательно просмотрела полицейские рапорты, засыпала друзей вопросами. Он не принадлежал ни к какой группе, которая могла бы оказать на него влияние, ни к секте, как вы вроде бы намекали. Он был чист.
Она говорила и твердо, и с нежностью. В глубине души, так и не сумев по‑настоящему его возненавидеть, она все же корила мужа за то, что он покинул ее подобным образом.
– Его фобия по отношению к акулам не мешала его страсти к нырянию. Он тренировался в бассейнах, в искусственных водоемах вместе с приятелями. Он был смотрителем в зоопарке в Эдене, в сорока километрах отсюда. Когда он узнал, что ищут аквалангиста для поддержания порядка в аквариумах «Океанополиса», в том январе, он пошел на собеседование и получил работу… Я…
Она опустила глаза, заколебалась.
– Вы беспокоились? – спросила Люси.
– Да, конечно, из‑за его странного поведения, о котором я говорила. Я не представляла, что он хочет себе доказать, окружая себя акулами. Два месяца спустя, когда вдруг появилась полиция, я сразу поняла. И никто не может объяснить, вот что хуже всего.
Из громкоговорителей послышался голос. Центр закрывался, и посетителей просили пройти к выходу. Женщины направились к плексигласовому туннелю. Люси держала в руках свой блокнот, безразличная к игре красок окружающих ее тропических рыб.
– Расскажите мне о Вилли Куломе.
– Я встретилась с ним в начале августа, это была суббота… Восьмое, кажется. Должна признаться, с первого взгляда он меня немного напугал, он был… очень усталым. Но вел себя уважительно, представился студентом кинофакультета, который готовит работу о фобиях. Сказал, что наткнулся на статьи об этом случае, когда проводил свои исследования.
– Чего он хотел?
– Стоял здесь, как и вы, и тоже пытался понять, почему Тома больше не боялся акул. Я ему сказала то же, что и вам: представления не имею. Он начал расспрашивать об аварии с автобусом, его это вроде бы заинтересовало.
– Уточните.
– Он выяснял у меня дату, место. Я даже дала ему фотографию, где мы все позируем перед автобусом. Потом он ушел, и я больше никогда о нем не слышала. До сегодняшнего дня…
– А можете рассказать мне о той аварии с автобусом?
– Вы найдете в Интернете, о ней писали. Наберите: «август 2013, авария автобуса, Фуа». Фуа – это, разумеется, город[44]. Где‑то недалеко мы и навернулись. Шина лопнула на спуске, и машина пошла вразнос. У водителя хватило присутствия духа, чтобы направить машину к горе, иначе нам бы всем конец. Больше и рассказывать нечего. Ужасная история, но вполне обычная.
На взгляд Люси, все было слишком расплывчато. Трудно понять, зачем молодому человеку понадобилось приезжать сюда, да еще врать относительно истинной причины своего визита. Выйдя из здания, она поблагодарила собеседницу и попросила прислать все, что найдется о той поездке в Испанию, хотя понятия не имела, что будет делать с этой информацией. Лола Пино обещала отправить сегодня же вечером.
– Если найдете хоть что‑то, обязательно сообщите, – проговорила наконец вдова. – Мне было так тяжело.
Люси дала слово. Оставалось убить еще полтора часа до поезда в Париж. Она вернулась на рейд и стала смотреть на солнце, которое только‑только начало заливать море неистовым алым пламенем. Что на самом деле искал Вилли Кулом, направляясь сюда? И что могло подвигнуть человека с фобией на акул валять дурака между эмалевыми перегородками?
Люси предстояло уехать из Бретани, увозя больше вопросов, чем было до приезда.
И она это ненавидела.
Зажав под мышкой одну из картин, Шарко в конце дня постучал в дверь лофта неподалеку от Дома Ревель, центра художественных промыслов в Пантене. В городе действительно обреталось большое число дизайнеров, художников, ремесленников, которые проявляли свои таланты во всех мыслимых и немыслимых областях, от создания изделий из стекла до воспроизведения в 3D предметов, сформированных голосом.
На первый взгляд Данни Боньер напомнила ему приматолога Джейн Гудолл[45], которую вытащили из ее джунглей. Хвостик седых волос, шорты и желтая, как саванна, майка, босые ноги и длинные костистые руки: ей только шимпанзе не хватало. Судя по фотографиям, Шарко представлял ее помоложе, но она уже перешагнула за полтинник.
Перемолвившись парой слов, она впустила Шарко в мастерскую – кусок девственного леса под огромным стеклянным потолком, ограниченным только соседними стенами. Пальмы, банановые деревья, юкка росли где придется, окружая пространство, отведенное для творчества и загроможденное кистями, рабочими досками, цветными горшочками. Оленьи рога украшали велосипедный шлем, сделанные из ткани хвосты кошачьих и туфли, похожие на кошачьи лапы, висели на невидимых проволоках. Маски, фетиши и оружие туземцев занимали все стены слева.
– Кофе? Чай?
– Кофе, пожалуйста. Черный, без сахара.
– Гватемальский? Бразильский? Коста‑риканский?
– Гм… какой пожелаете. Был бы кофе.
Франк прошел в мастерскую и прислонил принесенную картину к ножке стола. Оглядел расставленные на мольбертах пресловутые полотна, написанные синей кровью мечехвостов. От этих произведений, исполненных с безумной точностью, исходил земной, глубинный магнетизм. Боньер писала животных, в основном млекопитающих. Коп двинулся направо, прошел мимо длинного червя, извивающегося в аквариуме с песчаным дном, отметил множество книг о крови, ее истории, мифах, удивился странным ходулям: художница работала над протезами, похожими на конские ноги.
– Это для моего следующего перформанса, который я устрою перед Рождеством, – сказала она, протягивая ему чашку. – На этот раз я проведу его в Швейцарии, чтобы избежать проблем, с которыми столкнулась здесь, во Франции, с In the Mind of a Wolf.
Она говорила с изысканной медлительностью, словно под воздействием экзотических наркотиков. Шарко отчетливо представлял себе, как она живет бок о бок с шаманами в дебрях девственных лесов, в мире заклинаний и ритуалов. И однако, он еще ни у кого не видел столь проницательного взгляда. Под льющимся с потолка светом его пронзали насквозь глаза с радужкой цвета лагунной синевы.
Копу хотелось немного освоиться. Приспособиться к этому сумасшедшему миру, о существовании которого он еще несколько часов назад не подозревал. Он чувствовал, что с губ художницы могут сорваться ответы.
– А в чем будет заключаться будущий перформанс?
– Я введу себе сыворотку лошадиной крови и останусь лежать минут десять под наблюдением, чтобы удостовериться, что все идет, как предусмотрено, и нет никакого анафилактического шока. Разумеется, публика будет присутствовать на всем перформансе, от начала и до конца. Сначала посредством установленной камеры, поскольку зрители будут находиться в соседнем помещении вместе с Луксор, потом вживую.
– Луксор?
– Кобыла. На этот раз я предпочла самку.
Она взяла один из протезов и показала, куда вставит ногу. Судя по свисающим с потолка предметам, она уже влезала в шкуру кошки, оленя, птицы…
– Потом я натяну эту пару протезов и сделаю несколько кругов по залу вместе с кобылой, по росту мы подходим и переступать будем в такт. Потом я снова лягу. Тогда биолог возьмет у меня кровь на анализ, выявит маркеры антигенов человеческого тела, которые засвидетельствуют наличие во мне посторонних лошадиных антител, затем с помощью своих аппаратов он лиофилизирует кровь – и все это по‑прежнему на глазах у публики. Каждый наблюдатель сможет унести с собой частицу моей сухой крови в металлической коробочке. Что‑то вроде ковчежца, содержащего кровь кентавра, – идеальная смесь человеческого и животного начал. Конец перформанса.
Шарко обмакнул губы в кофе. Или у этой женщины были не все дома, или он никогда ничего не поймет в современном искусстве. А скорее всего, и то и другое.
– Я знаю, что вы думаете, – улыбнулась ему Боньер. – Что я сумасшедшая.
– Я пытаюсь понять, какова цель, вот и все.
– Вы полицейский, человек приземленный, это нормально. Но искусство всегда было призвано преступать грань. Когда я использую мечехвоста для живописи, я преступаю грань, потому что убиваю живое и ценное существо, но этот мечехвост выражает себя гораздо полнее через мои произведения, и некоторым образом посредством моих картин он защищает интересы всех остальных мечехвостов. Я работаю над живым и через живое, я создаю коммуникацию с ним. Вы понимаете?
Шарко кивнул без особого убеждения, потом указал на многочисленные книги:
– Вы специалист в вопросах крови, насколько я вижу.
– Профессиональный гематолог наверняка квалифицированнее меня, но, скажем так, я интересуюсь историей крови. Я люблю прикасаться к ней, чувствовать ее и использовать для живописи. Синяя кровь мечехвостов притягивает взгляд, как магнит. Синяя, потому что содержит в основном медь, а не железо, как наш человеческий гемоглобин. Это необыкновенные животные. Они существуют на земле пятьсот миллионов лет, пережили семнадцать ледниковых периодов и массовые вымирания. Вы знаете, сколько стоит четверть литра их крови? Более десяти тысяч евро. Синее золото, которое интересует фармакологические лаборатории, потому что оно способно убивать любые типы вирусов, ведь у мечехвостов нет иммунной системы. А я ею пишу, что навлекает на меня громы и молнии экологов.