Визг детворы заглушал и без того тихий голос Паши Потехина. Уроки закончились, и Костик обдумывал планы на вечер.
— Я говорю, дежурим мы с тобой! — напрягая связки, выдал Потехин.
Костик хмуро посмотрел на него.
— А заранее чего не предупредил? Сегодня никак…
— Да я-то что? Не моя это забота. Я же не информационное бюро. Моё дело маленькое — предупредить, твоё дело большое — сачкануть. Я, впрочем, и не рассчитывал, что ты присоединишься, ты ж того… джибоб.
Костик внимательно посмотрел на гарри-поттеровские очки Потехина, пытаясь уловить за ними зрачки.
— Чего молчишь? — Пашка почесал затылок.
Костик соображал, что ответить – так, чтобы звучало по-джибобски, но тут подошли Юлия Генриховна и Белла Борисовна.
— Мальчики, вам уже огласили фронт работ на сегодня? — Бебела поставила руки в боки, как заправская атаманша.
Костик и Пашка синхронно покачали головами.
— Значит так, разобрать кладовку и всё инвентаризировать. Понятно?
— Понятна только первая часть: разобрать кладовку, — Потехин поправил очки на носу. — А «инвентаризировать» — не совсем.
— Ребята, — улыбнулась им обоим Юльхен, — Надо просто переписать названия книг, журналов и альбомов, какие там есть, в тетрадку. Иными словами, список составить. Я с вами буду разбирать, подскажу, что куда.
Потехин кивнул и с любопытством взглянул на Костика — что тот ответит. Бебела, между тем, передала Юлии Генриховне ключи и удалилась в свой кабинет.
— Что-то не так, Константин? — посмотрела на него Юльхен.
— Я просто не знал, что надо остаться после уроков. У меня не так много времени.
Он не соврал. В шесть вечера должен был начаться факультатив по истории, и пропустить его Костик никак не мог.
|
|
— Я знаю, Костя, ты идёшь сегодня к Сергею Сергеевичу, — с подкупающей теплотой в голосе сказала Юльхен. — И тема на факультативе у вас интересная — Первая мировая война. Обещаю, ты успеешь. Если хлама окажется слишком много, уйдёшь, мы с Пашей вдвоём закончим.
Потехин кивнул.
Джибоб, сидящий внутри Костика тоже кивнул: опасности для идеологии нет.
— Обожаю копаться у деда на чердаке! — улыбнулся Костик. — Надеюсь, ваш хлам такой же интересный!
Подхватив портфель, он направился следом за Юльхен и Гарри Поттером в какой-то отдалённый кабинет, где длинным спиральным ключом была открыта сначала одна дверь, затем им же – дверь в смежную комнату, и, наконец, всё тем же ключом – выкрашенная белой больничной краской дверка в кладовку.
Горела всего одна лампочка, слабо освещая деревянные полки с множеством журналов, бумаг и учебников. Вездесущая пыль моментально забилась в ноздри.
— Эх, пылесос бы сюда! — резонно заметила Юльхен.
«У деда на чердаке покруче будет!» — подумал Костик, вспоминая старый дачный сундук, набитый всякой потрясающей ерундой, бабушкины соломенные шляпы в картонках, деревянные игрушки из отцова детства, фанерные модели бипланов, и множество книг по медицине в толстых переплётах. На этом чердаке он мог проводить сутки напролёт, даже не вспоминая о еде и питье, пока бабушка насильно не вытаскивала его оттуда.
Здесь же такая тоска! Внушительная гора макулатуры выглядела удручающе.
Костик с Пашкой засучили рукава и принялись разгребать завалы бумаг. Юлия Генриховна под диктовку записывала названия книг и различных документов в зелёную клетчатую тетрадь.
|
|
— А почему сразу в «Excel» не заносите? Было бы удобнее, — важно заметил Потехин.
Юльхен рассмеялась:
— Люди, для которых мы переписываем всё это, предпочитают старые проверенные методы. Надо уважать их привычки.
Смысл слов был такой: ещё не все наши школьные динозавры освоили компьютер. Но как деликатно сказано! Пожалуй, помимо алгебры с геометрией, у Юльхен есть чему поучиться. Костик внимательно наблюдал за ней. Она была совсем не похожа на душных училок из его прошлой школы. И не потому, что моложе их, а просто какая-то другая. Ближе к народу, что ли…
Бардак на стеллажах впечатлял размерами: допотопные скоросшиватели, картонные папки с многозначительной надписью «Дело №», старые учебники и методические пособия, растрепавшиеся от времени и частого использования. Кому нужно подобное барахло? Не лучше ли взять всё и сжечь?
— Вы, ребята, наверное, думаете, почему бы не выбросить это безобразие на помойку? — прочитала мысли Костика Юлия Генриховна. — Признаться, и мне иногда такое приходит в голову. Но ведь это история школы. А к истории надо относиться с почтением.
Кому-кому, а Костику это точно было известно. Хотя, применительно к историческому хламу, можно и поспорить: жить прошлым днём он давно уже считал неправильным.
Работа шла споро и ловко – в четыре руки плюс рука пишущая. Юльхен сидела на стуле у двери кладовки, краем глаза наблюдала за ребятами и скрупулёзно заносила в тетрадь сведения о каждой папке. Но уже через десять минут Потехин закашлял и покрылся красным крапом, будто на его физиономию кто-то брызнул вишнёвым соком.
|
|
— Паша, что с тобой? — Юльхен вспорхнула со стула и пощупала его лоб.
— Ничего, Юль Генрих.. пчхи!
Гарри Поттер шмыгнул носом и протёр слезящиеся глаза рукавом.
— Почему ты не сказал, что у тебя аллергия на пыль?
— Да я… — в носу у Потехина снова защекотало, и он выдал целую канонаду чихов.
Юльхен вынула из сумочки бумажные платки, протянула Пашке. Он кивнул, сунул нос в белоснежную салфетку, а когда высморкался, это был уже не нос, а носяра – большой, густо-красный и как будто пористый.
— Пойдём-ка, дружок, скорее в медпункт, — встревоженно пролепетала Юльхен. — Да не смотри ты на меня так затравленно! Дадут антигистаминную таблетку, и все дела.
— Антиглист… от глистов, что ли? — пробасил испуганный Потехин.
— От аллергии. Давай, пойдём, — она щёлкнула застёжкой на сумочке и подвела Пашку к раковине, стоявшей в кабинете.
Он долго мыл руки, как будто тянул время, оглядывался на Костика. Юлия Генриховна поторапливала его, качала головой.
— Костя, ты подожди меня. Твой напарник сегодня уже свою смену отработал.
Когда дверь за ними закрылась, Костик попытался поставить на стеллаж объёмистый гроссбух, который Юльхен только что занесла в список. Тот никак не втискивался между журналами, ему явно что-то мешало. Рядом растопырил бока малиновый альбом, не желавший делиться местом на полке. Дёрнув за его корешок, Костик опрокинул себе на голову целый ворох фотографий. Они рассыпались веером на полу, он с досадой наклонился их собрать и, по возможности, сложить по порядку, то есть по годам. Здесь были снимки разных лет – и старые, и сделанные совсем недавно. Собирая всё обратно в альбом, Костик обнаружил фотографию своего нового класса, датированную февралём этого года. Иными словами, совсем свежую, месячной давности.
Он подошёл к окну, сел на подоконник и начал внимательно разглядывать снимок.
Двадцать одно лицо. Бебела в центре не в счёт. Сорок два глаза смотрят в камеру, словно загипнотизированные. Браво, фотограф! У Костика никогда не получалось снять больше пяти человек так, чтобы никто не моргнул, а тут целый класс. Может, они роботы– андроиды? Кто-то вырубил питание, и все застыли, как в детской игре «Море волнуется раз»?
И что удивительно – все здесь, нет прогулявших или заболевших, как бывало в старой школе. Или не все? Сколько в классе по списку? Костик вспомнил, как сегодня заглянул в журнал на уроке русского – последняя фамилия «Яковлева» стояла под номером двадцать два. Значит, кого-то нет. Наверняка, Кабана.
Костик снова взглянул на снимок. Нет, Кабанов присутствует, вот он, во втором ряду справа, стоит, облокотившись на Нэша, трудно его не заметить. Кого же нет?
Глаза Костика вновь забегали по снимку, и вскоре он сообразил: двадцать второй отсутствующий – это он сам и есть. Ведь в феврале, когда их фотографировали, он ещё учился в другом классе…
Лица, лица, лица… Не всех ещё Костик запомнил по именам. Надо было фотографу нацарапать возле каждой физиономии белую надпись с фамилией! В век цифровой фотографии это сделать проще простого – пара манипуляций мышкой на компьютере, и упс: достанешь снимок через пятьдесят лет, и не надо тормошить закостенелый склероз, вот они – все те, кто прошёлся по твоей биографии, аккуратно подписанные. А в левом нижнем углу, как и полагается, — татушка даты и времени. Всё инвентаризировано и систематизировано. Идеальный немецкий порядок.
«Что ж, посмотрим на контингентик!» Костик вспомнил, как неделю назад, в свой первый день в новой школе, он разделил соучеников на два вида: «безобидные твари» и «осторожно». Сейчас он уже семь дней как джибоб, и все, кроме Кэт и Кабана, перешли в категорию «просто остальные». Была, правда, ещё Лена Приходько – загадочная девчонка с печальным лицом андерсеновской русалочки. Из-за чего-то неуловимого, чего – Костик и сам ещё не осознал – в группу «просто остальных» она не вписывалась.
Он нашёл Лену на снимке. Зелёные глазищи в пол-лица, тёмно-каштановые волосы, забранные в неизменный конский хвост на затылке, чёрный бадлон с горлышком под подбородок. Скромно и со вкусом. Костик задумался, отчего он дал ей имя «Фея Тьмы», как-то пошловато звучит, штампик в стиле «Вампирской саги». Она, пожалуй, другая. Какая? Он напряг память, силясь вытащить из неё всё, чем Лена успела напитать его мозг за неделю. Вспомнил слова мамы: «Подмечай детали. Из них складывается целое». Вот Лена входит в класс, молча кивает ему, никогда не говорит вслух «привет». На уроках отвечает сухо, но почти всегда правильно, на твёрдую четвёрку. На переменах втыкает наушники в аккуратные, почти прозрачные ушные раковины и ныряет в свою музыку. Сейчас Костику неудержимо хотелось узнать, что она слушает. Рок? Джаз? Классику? Вот было бы здорово, если бы «Битлов»… Или, на худой конец, «Роллингов»… Он постарался припомнить, что ещё знает про Лену. Пожалуй, что ничего.
Подруги зовут её «Ленчик». Что ж, вполне в девчачьем стиле. А кроме этого? Наверное, лишь одна деталь: на свою фамилию «Приходько» реагирует неохотно. Однажды даже поморщилась, когда завуч Алевтина Юрьевна её окликнула через весь коридор. Комплексует? Не похоже. Интуиция подсказывала: очень многое предстоит разгадать в Лене Приходько, и отвертеться спасительным «да по барабану мне» никак не получится.
Так, кто там следующий в ряду пялится в камеру? Уже знакомый «пыле-страдалец» Пашка Потехин. Обыкновенный пацан, худенький, ростом с Костика, лопоухий, волосы подстрижены неровно, забором, смешной пупырышек кадыка, будто парень проглотил крышку от кока-колы. Очки круглые. И правда, ужасно похож на Гарри Поттера.
Следующая в ряду, справа от Потехина, стояла Марьяна Башкирцева, подруга Кэт. О чём может поведать её «компактное» лицо? Ну да, похожа на белку, смешной прикус, глазёнки испуганные. Кажется, вот сейчас навострит ушки, а на них самые натуральные кисточки… Да она же славная, просто мульт! Вполне вероятно, неплохая девчонка, раз уж Катька с ней общается.
Пропустив нескольких одноклассников, чьих фамилий он так и не вспомнил, Костик нашёл Глеба Хоменко — Хомяка. Что известно о нём? Что тот – троечник. И всё? Так то, что троечник, и по фотографии видать. Рот чуть приоткрыт, будто Глебик чем-то сильно удивлён, пустоватые круглые глаза. Эх, Хомяк, может быть, ты интересная личность, только вот кто даст себе труд тебя разгадывать, искать в тебе изюм? Нет ответа…
Во втором ряду за физиономией мальчика-лошади и кукольным личиком Барби, имена которых также оставались для Костика пробелом, сияли довольные рожи из свиты Кабана. Долговязый Джем с лицом упыря, хотя, как оказалось, вполне дружелюбный парень. Белобрысый Олег Насонов — Нэш… Наглый взгляд, расстёгнутый ворот рубашки, взъерошенные волосы, не знающие расчёски… Рядом Савёха – Славка Савельев, лучший кабановский кореш. Тоже кудлатый, с мясистыми губами и мощной шеей, здоровяк, спортсмен, девчатам такие нравятся. Мог бы быть лидером, если бы не стоящий рядом Кирилл Кабанов. Вот, кто вожак, к гадалке не ходи! Взгляд из-под бровей, волевой подбородок… Костик подумал, что даже голова Кабанова сидит на плечах по-особенному, не так, как у остальных, а увереннее, что ли. Не надо быть психологом, чтобы угадать и агрессию, и силу, и какое-то отрицательное обаяние. А ведь, по сути, Савёха крупнее его, да и Нэш не лыком шит, а Джем вообще выше ростом. Но даже если бы Кабан закрыл глаза и снимок не передал бы его тяжёлого взгляда, всё равно сомнений быть не могло — вот настоящий лидер. Вот кто, не прилагая усилий, притягивает магнитом внимание к правому углу фотографии, как только берешь её в руки.
Глаза перескочили на «верхний ярус», и Костик сразу наткнулся на сладкую манящую улыбку рыжей Риты Носовой. Трудно было не заметить, что у неё в этот момент одна единственная мысль в голове: хорошо выйти на фотографии и понравиться себе самой, когда получит снимок. И это ей, бесспорно, удалось. Рита вполне ничего, смазливая, хоть и крупнее сверстниц. За неделю он уже успел понять, что популярностью среди пацанов она пользуется большой и, хотя Костик не примкнул к числу её поклонников, вполне понимал: её нельзя не выделить из остальной массы девчонок. А стоит-то картинно, выпятив грудь — предмет зависти одноклассниц, — и грудь эта просто нависает над кабановской головой на фото, даже смешно. И пальчики едва касаются плеча Кирилла, как бы случайно. Метит. Что ж, ничего удивительного. Ты – лидер, тебе и лучшая грудь класса.
Пропустив несколько лиц, Костик остановился на Кате Васильчиковой. Кэт. Улыбается неестественно, лицо напряжено. Глаза смешно вытаращила, как будто её ущипнули. Полная противоположность Носовой. Покажи ему этот снимок до знакомства Кэт, Костик не поверил бы, что эта курносая девчонка станет для него другом в новом классе, пока что единственным. Нет, читать по фотографиям – бред! Это только мама с её опытом физиогномики может, а Костику такую мудрёную науку никогда не постичь, Кэт – тому подтверждение!
Дверь открылась, и вошла Юлия Генриховна.
– Отправила домой бедолагу, – вздохнула она.
Они продолжили разбор бумажных завалов, но вскоре Юльхен сказала:
– Тебе, Костя, надо собираться. Не забыл про факультатив?
— Но, Юлия Генриховна, ещё есть время, и мы только две полки разобрали! — возразил он.
— Ничего, я сама. Иди, умойся. Не следует тебе опаздывать на первое занятие. Спасибо, что помог.
«Да ей спасибо!» — подумал Костик. Обычно училки брюзжали: Рымник то, Рымник сё, а она была какая-то потрясающе неправильная, не занудная. И разбирать с ней макулатуру оказалось даже приятно.
Но время, действительно, близилось к шести, и он поспешил в класс истории.
* * *
Сергей Сергеич Андреев был невысокого роста, сутулый, носил толстые роговые очки и старомодный твидовый пиджак. Костик с самого раннего детства так себе и представлял типичного учёного. А уж Сергей Сергеич – несомненно учёный.
Костик знал его по городской олимпиаде и популярным историческим лекциям для школьников, которые иногда посещал с двумя бывшими одноклассниками. Учитель Андреев был для него непререкаемым авторитетом. Он знал неимоверное количество фактов, дат, а, главное, учил ребят проводить параллели между событиями прошлых лет и современностью. “Помните, друзья мои, – обычно говорил Сергей Сергеич, – история всегда повторяется, только в ином ракурсе, на другом витке спирали.” Факультативы, в отличие от обычных уроков, он выстраивал в форме дискуссии, чего обычно сторонился Костик. Другие же ученики активно обсуждали исторические события – как эпохальные, так и вполне проходные. Сергей Сергеич выкладывал на стол карточки с наклеенными на них газетными вырезками или распечатками статей, содержащие крайне противоположные взгляды историков, политологов, общественных деятелей на какой-либо исторический эпизод или эпоху властвования того или иного правителя. В классе вступал в силу особый закон: иметь собственную позицию было абсолютным правилом игры.
Именно из-за Сергея Сергеича Костик и перешёл в эту школу. Слава о замечательном педагоге-историке гремела на весь город, а вымирающий вид мужчин-учителей был в особом почёте. Обращался к ученикам Сергей Сергеич исключительно на «вы».
— Проходите, молодой человек. Вижу знакомое лицо. Рад, что теперь вы учитесь у нас!
Костик поздоровался, громко назвал своё имя. Сергей Сергеич пригласил его сесть. Парты были сдвинуты к стенам, а стулья расставлены в кружок – так, чтобы участники исторической дискуссии видели друг друга.
Ученики оказались разного возраста – кто старше, кто младше Костика. Но почему-то не было ни одного сверстника, из его класса или из параллельного. Впрочем, «корешиться» он и так ни с кем не собирался. Он – джибоб, а посему самодостаточен.
— Что ж, пожалуй, начнём, — сказал Сергей Сергеич. — Сегодня обсуждаем Первую мировую войну.
Он начал раздавать слушателям карточки, на которых были описаны военные и политические события, мнения историков и сведения о количестве погибших от каждой страны-участницы. Подойдя к Костику, он вдруг улыбнулся.
— У вас, мой друг, седые виски, как у ветерана.
— Это пыль, — смутился Костик и провёл рукой по волосам. — Наводил порядок в кладовке-архиве.
— Хм, похвально. То, что мы с вами пытаемся делать на нашем факультативе — тоже своего рода генеральная уборка. Пусть в микроскопическом пространстве, ограниченном стенами класса, а не в масштабах страны, но дело это очень нужное. Не вычищаешь свои «Авгиевы конюшни», не даёшь притока свежего воздуха, обновления, и ошибки истории повторяются. Невозможно объективно оценить сегодняшние события, не наведя порядок в недавней истории родной страны, пусть только и в своей голове. Но если это сделает каждый…
Сергей Сергеич замолчал, посмотрел на обвязанную банданой руку Костика.
— Вы, никак, ранены?
Ребята с интересом повернули головы.
— Я не ранен, Сергей Сергеич. Это бандана. Обыкновенная бандана. Я ношу её, потому что мне так хочется.
Костик почувствовал, как внутри натянулась струна. Джибоб ничего не должен объяснять. Потому что «должен» – не его слово.
Сергей Сергеич поднял брови и чуть заметно кивнул.
— Ваша позиция уважаема.
И, больше не заостряя на Костике внимания, продолжил беседу. Незнакомые ребята сперва косились на него, но вскоре все уже были поглощены дискуссией на тему убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, конца четырёх империй и политической позиции России в 1914 году. Ученики – кто робко, кто смело, – пускались в рассуждения. Сергей Сергеич призывал остальных поддержать или оспорить чужую точку зрения, но свои мысли в процессе обсуждения практически не высказывал, чтобы не сбивать ребят.
Костик следил за поворотами беседы, даже пару раз что-то сказал, и учитель поблагодарил его за высказанное мнение, не оспаривая его правильности. Временами историк хмурился, но никого не прерывал. Мальчишка лет тринадцати смело выразился, что, мол, не надо было России вступать в войну. Договорить не успел, ребята постарше заёрзали на стульях, начали перебивать, кто-то постучал по лбу кулаком. Сергей Сергеич одним дирижёрским движением прекратил спор, словно поймал в ладонь все возмущённые реплики сразу.
— Но он же чушь несёт! — не выдержала девочка, сидящая рядом с Костиком.
— Друзья мои, вспомним Вольтера, — спокойно ответил историк. — Он говорил: «Я ненавижу ваше мнение, но я готов отдать жизнь за ваше право его высказать». Будем же терпимы друг к другу. У вас своё мнение, и оно уважаемо, у молодого человека – своё. И оно не менее уважаемо.
«Так он сам и есть натуральный джибоб», – подумал про Сергея Сергеича Костик. – «Только более совершенный».
* * *
Он продолжал размышлять о факультативе дома, с досадой понимая, что ему ещё очень далеко до высшего пилотажа джибобства. Из окон его комнаты был виден светофор, стоящий на длинной ноге у перекрёстка с полосатой зеброй. Он оказался первым живым – ну, или относительно живым – существом, которое Костик заметил, когда поздним вечером грузчики, наконец, подняли на этаж последний короб, и усталые Рымники повалились прямо на не распакованные вещи: переезд был завершён. Костик любил свою прежнюю комнату, оставленную в другом районе, в которую теперь вселились девочки-близняшки вместе с котом и попугаем. Там из окна были видны музыкальная школа и детская поликлиника, и маленький Костик обожал сидеть на подоконнике, разглядывать лица родителей с отпрысками и гадать, кто из них куда направляется – навстречу с Моцартом и Бахом или к участковому врачу. И почти всегда ошибался. Всё, что можно было разглядеть из окна новой комнаты, показалось тогда чужим и враждебным, и Костик с каким-то до слёз радостным волнением обнаружил в светофоре на углу «родную душу».
У того было три «рабочих» глаза и нижняя секция для стрелки на поворот, за ненадобностью замотанная чёрным полиэтиленом. Светофор напоминал Костику его самого лет в пять-шесть, когда он для коррекции зрения ходил с заклеенным белым лейкопластырем правым глазом. Вот такое счастливое одноглазое детство, как он сам часто шутил. Это сходство сделало светофор «своим», близким, и Костик полюбил так же, как и на старой квартире, сидеть по вечерам на подоконнике и вместо лиц людей вглядываться в трёхцветные глаза нового, всё понимающего приятеля.
Вот и сейчас, размышляя о том, что произошло с ним за последние семь дней в незнакомой школе, о созданном им самим настоящем космосе, об историке и великих принципах джибобства, Костик время от времени выглядывал в окно: не подмигнёт ли ему зелёным глазом светофор. Тот не спешил с ответом – вот тебе, получи жёлтый мигающий, хватит гадать на мне, думай своей башкой, джибоб!
Мог ли Костик неделю назад предположить, чем будет занята его голова, и как кардинально поменяются в ней мысли – что там сноуборд или ролики! Вглядываясь в пульсирующий жёлтый, Костик вспомнил слова деда:
«Ты сразу поймёшь, когда детство закончится. Наступит момент – самый важный в твоей жизни – момент взросления. Ты его не пропустишь.»
И какой же он, этот момент взросления? Может быть он наступил сейчас, в эту самую секунду, когда уложились по полочкам в голове слова Сергея Сергеича, точно архивные журналы в школьной кладовке, и расчистилось место для новых мыслей – кто знает, может, и великих?
В комнату вошёл брат, и Костик в который раз отметил его потрясающее портретное сходство с дедом. Антон такой же высокий, с вьющимися каштановыми волосами и ореховыми смешливыми глазами. Как будто кто-то взял и раскрасил в фотошопе чёрно-белую фотографию молодого деда. И по именам они тёзки: дед – Антон Андреевич, а брат – Антон Валентинович.
– Ну что, братишка, о чём так сосредоточенно думается? – Антон протянул Костику пластиковую бутылочку с питьевым йогуртом.
– Антох, помнишь, дед говорил про момент взросления?
– А то!
– Так ты момент этот поймал? Прочувствовал?
– Факт!
– Когда? После какого события?
Антон присел на подлокотник дивана, спугнув примостившиеся на валике наушники, нахмурил брови.
– Я повзрослел в спортивном лагере, после восьмого класса. Это уж определённо. Не рассказывал тебе, решил: вот наступит у любимого братца тот самый момент взросления, тогда и обсудим.
– Расскажи, Антох! – встрепенулся Костик, глаза его загорелись.
– Будешь готов, сядем и поговорим, как настоящие мужики.
– Чего ждать какого-то мифического момента? Ведь всё это образно, без конкретики! – выпалил Костик. – Можно подумать: оп, вот в эту самую секунду я и возмужал. А мгновение назад был сопляком. Ерунда какая-то! Так не бывает!
– И никакая не ерунда. Это совершенно определённый момент. Просто он у тебя ещё не наступил.
– Не хочешь секретики раскрывать, так и скажи!
– «Секретики»… Да не в них дело. Просто всему своё время.
– МоралитЭ, Антох, моралитЭ! Становишься старым занудой!
Брат засмеялся и потрепал Костика по волосам. Прямо как дед!
– Вот думаю, что, может быть, я на этой неделе повзрослел. Даже скорее всего! – Костик отпил из бутылочки, оставив под носом белую метку. – Когда джибобом стал.
– «Даже скорее всего», – передразнил его Антон, вытирая младшему брату молочные усы. – Повзрослел? А помнишь, что дед говорил? Только дословно?
– Дословно?
– Он говорил: «Ты сразу поймёшь, что детство закончилось. Ты не пропустишь этот момент».
Антон встал, подошёл к окну и, проследив за взглядом Костика, заметил яркую жёлтую глазницу светофора.
– Иными словами, братишка, если ты говоришь о собственном взрослении, употребляя фразы «мне кажется», «возможно», «скорее всего», то можешь расслабиться: этот момент ещё не наступил.
И, уже открывая дверь в коридор, добавил:
– Потому что дед прав: когда он наступит, ты точно его не пропустишь. Без всяких «может».
Костик вздохнул и подумал о том, что Антон, хоть и пожил дольше на целых три с половиной года, а всё же рассуждает чересчур поверхностно. Ну какой-такой момент? Дед придумал всё это для педагогического пафоса. А взросление – вот оно, тёпленькое, состоялось неделю назад – тогда, когда родился Доб Джибоб и перевернул всё в его жизни с головы на ноги. Именно так: с головы на ноги.
– Ведь правда, трёхглазый? – обернулся Костик к светофору.
– Может-может-может, – нервно мигнул ему жёлтым оком приятель.
Глава 5. КЭТ
Вот и настал день, которого она так боялась – всё подтвердилось. Самые неприятные предчувствия родились ещё в декабре, когда Катя взбрыкнула и отказалась от путёвки в Ригу на новогодние каникулы. Отец тогда как-то подозрительно сильно огорчился, проявил излишнее беспокойство о дочери, которого за ним давно не наблюдалось. С ней, с Кэт, бесполезно спорить, Павел Петрович знал это ещё с её младенчества: любая попытка родителей настоять на своём, будь то невкусная густая каша или дневной сон, – и вот она уже плачет навзрыд, выгибает спину в коляске, будто у неё там шило, изводит и себя, и окружающих. Почему? Да просто потому, что родители так захотели. Отношения с отцом были сложные, хотя если бы о них спросили саму Катю, она наверняка бы ответила: «Нормально уживаемся. У всех предки – не подарок, мой папА не исключение». С тех пор, как её мать, главный специалист по кольчатым червям университетского биофака, уехала в Хакасию изучать какой-то доисторический ползающий вид, и в одно дождливое воскресенье почтальон вручил отцу мокрый прямоугольник телеграммы, прошло ровно десять лет. В ней, в телеграмме, было всего два предложения, девять слов и сорок две буквы: «Паша, прости, я не вернусь. Позаботься о Катюшке. Надя.» Пятилетняя Катя, вполне сносно научившаяся к этому времени читать, выучила наизусть текст телеграммы, которую ошеломлённый Павел Петрович от дочки даже не прятал. Расстроилась ли она, как часто Катя спрашивала себя потом? Не помнила. Мать так часто ездила на какие-то симпозиумы и конференции, а её присутствие в жизни дочери было таким эпизодическим, что Катя не заметила каких-либо перемен в повседневной жизни: отец-бабушка-садик, снова отец-бабушка-садик. По кругу. Так, по крайней мере, утешила обеспокоенного Павла Петровича очкастая дама-психолог. Отец хотел услышать именно это, он и услышал, успокоился, довольствовался спасительным вердиктом: психика дочери особо не пострадала. Слово «особо» психолог произнесла скорее для того, чтобы обезопасить свою карьеру и репутацию, но Павел Петрович зацепился за него и ещё несколько лет подряд продолжал по субботам возить дочурку на занудные сорокаминутные беседы. Кэт была убеждена, что виртуозно обманывает даму-психолога, напяливая на себя маску безразличия и спокойствия. О матери она специально ни с кем не заговаривала, но если кто-то начинал неделикатно задавать вопросы, ровным голосом отвечала: «Нашла себе червя по душе, создала с ним новую семью. Абакан, на мой взгляд, не самый удачный выбор для гнездовья, лучше бы Лондон какой-нибудь или Париж, но и в Абакане тоже, видимо, как-то живут». И улыбалась при этом непринуждённо и обезоруживающе. А что на самом деле творилось в её душе, ведомо было лишь ей одной.
Три месяца назад отец достал путёвку в рижский подростковый лагерь с «уклоном в фотоискусство». Помимо отдыха, для ребят были организованы курсы по фотографии и фотошопу, – что может быть лучше для двух недель зимних каникул! Предполагалось, что в лагерь поедет и Олег, Катин друг. «Бой-френд», как она любила его представлять приятелям, хотя на самом деле никаким бой-френдом он ещё не был. Кэт понимала, что нравится Олегу, рядом с ней ему всегда становилось легко. Она читала запоем, намного больше него, и, что самое ценное, пересказывала книги так интересно и красочно, будто фильм голливудский крутила. И самому читать было после этого совсем не обязательно. Он тянулся за подругой, старался ей соответствовать, хотя и учился намного лучше, правда, в другой школе, «попроще». Но когда на одной чаше весов оказалась Кэт с фотокурсами в Риге, а на другой — Таиланд с предками, то перевесил, к Катиному удивлению, всё-таки Таиланд.
Она дулась неделю и заявила отцу, что ни в какую Ригу не поедет, а останется дома, и давить на неё бесполезно.
Вот тут-то неожиданно и проявилась навязчивая, необычная забота отца. Уговоры и увещевания Катя пропускала мимо ушей, настороженно выискивая доказательства зародившемуся подозрению: отец хочет сбагрить её на все праздники. Нет-нет, безмерная любовь к дочери здесь ни при чём. Чутьё подсказывало Кэт совсем иную причину. Неужели женщина?
* * *
Пару лет назад уже было такое. Павел Петрович завёл одну кралю на работе. Она была новенькой сотрудницей в офисе их логистической компании. Красивая, ничего не скажешь, холёная. Отец долго подбирался к Кате с разных сторон, действовал грамотно: заочно формировал положительный имидж своей пассии, привлек в поддакивающие сторонники бабушку. И такая, мол, Люсенька добрая, вот вафельки для Катюшки передаёт, и умница – вся контора на ней держится, и хозяйственная. А самое удивительное совпадение – это то, что Люсенькина фамилия – угадайте — Васильева! Васильчиков и Васильева, ну не забавно ли!
– Это знак, – говорила, причмокивая, бабушка.
Кэт отмалчивалась, но на очередной пассаж по поводу удивительного сходства фамилий, бросила отцу:
– Пап, а давай я ей просто в паспорте лишние буквы дорисую – будет Васильчиковой. Ей ведь невтерпёж, да? А рисую я классно, ты же знаешь!
Павел Петрович на иронию дочери не отреагировал, а вскоре зазноба его пришла к ним домой на ужин.
Катя была предельно вежлива, болтала о ерунде, подливала гостье чай. Та обрадовалась, расслабилась, перестала стесняться дочери своего любовника и, накрыв ладонью пальцы Павла Петровича, выразительно произнесла:
– Я знала, что мы подружимся. Ты хорошая девочка, Катя. Мы с твоим папой часто о тебе говорим.
«Хорошую девочку Катю» больно укололо это «мы». Она молча допила чай с ненавистными вафлями, так и не смирившись с этим «мы с твоим папой», поблагодарила за приятный вечер и удалилась в свою комнату.
Павел Петрович позже заглянул к ней, хотел по старой привычке убедиться, что дочка заснула, и не сразу понял, что с Катей что-то не так. Подошёл ближе и обмер: лежит бледная, одеяло сползло. А рядом пузырёк с бабушкиным снотворным.
Приехавшая «скорая» откачала Катю довольно быстро, но ей пришлось почти неделю пробыть в больнице. Сейчас она смутно помнила происходившее, будто не два года прошло, а целая вечность, и память успела стереть, выбелить, вытравить события той ночи. Бесконечные вопросы врачей, умник-психиатр в старомодных роговых очках, заплаканная бабушка и серьёзный, постаревший отец.
О попытке отравления Кэт позже говорила: «Ой, дура была. Ну, натуральная дура!» Она не понимала суеты вокруг неё: обязательные посещения детского психологического центра на Благодатной улице, еженедельные звонки отцу от какой-то тётки из попечительского совета. Зачем? Катя ведь не самоубийца, нет, она и о смерти-то не думала, а таблетки съела, потому что… потому что… Да она и сама не знает, почему.
Павел Петрович больше никогда не упоминал о милой коллеге Люсеньке. Да и самой Люсеньки в его жизни тоже больше не было.
Катя не часто размышляла о произошедшем. Отца она любила, но о том, может ли он когда-либо стать счастливым с другой женщиной, не задумывалась. Ему мало матери? Он хочет новой боли? Разве не обязаны близкие уберечь от неизбежной беды? Нет-нет, это вовсе не подростковый эгоизм, это элементарный инстинкт — сохранить семью!
И вот наступил злосчастный декабрь, когда Кэт объявила о том, что на каникулах останется дома. Бабушка предприняла попытку уговорить её, ссылаясь на красоту рождественской Риги. Отец же, в подобных случаях обычно вяло соглашавшийся с бабушкиными доводами, на этот раз чуть ли не ежедневно атаковал Катины мозги, выдавливая из неё согласие на поездку.
«Спихнуть меня пытается», – постоянно думала Кэт, и от этих тягучих мыслей её знобило.
Каникулы прошли скучно и незаметно. Павел Петрович ходил понурый, почти не разговаривал, а на все вопросы у него находилась лишь одна отговорка: «Устал на работе».
Кэт валялась с книжками на диване, смотрела фильмы, гулять почти не выходила и даже по телефону с подругами не трещала.
После Нового года школьная суета целиком поглотила её, и только спустя два месяца Кэт вновь заметила некую странность в поведении отца. В первую очередь, он неожиданно полюбил вечерами выгуливать Бубу, их бело-рыжего английского бульдога, выклянченного Катей год назад. Прогулки были ежедневной Катиной обязанностью, ведь это её собака, да и купили пса только после клятвенных заверений, что выгул будет полностью на ней. А тут вдруг:
– Доча, повторяй лучше уроки, чего тебе в слякоть выходить? И поздно уже, что ж я, плохой отец – дитя на улицу гнать! Да и на воздухе мне следует бывать чаще, врач рекомендует.
Катя сначала обрадовалась такой инициативе, потом призадумалась.
– Пап, хочешь, вместе сходим?
– Ничего-ничего, я справлюсь. Вон и мокрый снег пошёл. Сиди дома, в тепле, а мы с Бубой быстренько.
«Быстренько» оборачивалось сорокаминутной прогулкой. И отец, и собака возвращались бодрые, оба в прекрасном настроении, пёс оттого, что дали набегаться всласть, Павел Петрович по какой-то другой, настораживающей Катю причине.
Во время одной из таких отлучек «по собачьим делам» чутьё толкнуло Кэт набрать номер отцовского мобильника. Было занято. И через пять минут, и через десять. Когда Павел Петрович вернулся, дочь, принимая у него в прихожей поводок, как бы мимоходом обронила, мол, хотела попросить купить в ларьке сок, но до тебя дозвониться нереально, как в Кремль. Павел Петрович отшутился, что замучил дядя Коля с дачи по поводу продажи гаража, звонит каждый день, спасу нет.
Всю следующую неделю, уходя с собакой, отец заранее интересовался, не нужно ли дочке что-нибудь купить по пути.
Из окна их квартиры был виден лишь угол собачьей площадки, но Кэт намерено вышла на лестничную клетку, где обзор шире, и увидела отца, вышагивающего с трубкой у уха.
Дабы подтвердить свои тревожные догадки, Кэт сделала то, что обычно входит в примитивный набор поступков ревнивых жён: когда Павел Петрович отправился в душ, схватила его телефон и принялась лихорадочно в нём копаться. Ей было стыдно, но поделать с собой она ничего не могла, лишь оправдывалась: «Он же мой папа, у нас никогда не было секретов друг от друга».
Предчувствия оправдались. Как она и предполагала, никакого дяди Коли с гаражом в «исходящих» и «входящих» вызовах и в помине не числилось. Зато были многочисленные разговоры с абонентами «Маша мобильный» и «Маша рабочий». В отличие от гулящего мужа, незадачливому Павлу Петровичу и в голову не приходило шифровать номер подруги под другим именем.