– Что ж, – развел руками Бедржих из Стражницы, – если ты настаиваешь, не буду тебя задерживать. Не хотелось бы видеть тебя подвергающим себя риску в далеких походах, но что ж, понимаю, ты хочешь встретиться с другом. Есть даже подходящая оказия, я высылаю Шарлею пополнение, потому что эти из Пшчины так его потрепали, что они едва вырвались вшестером. Едучи вместе, ты не заблудишься и будешь в большей безопасности. Оно даже хорошо складывается, потому что…
– Потому что?
– С вами поедет, – Бедржих понизил голос, – кое-кто еще. Одна особа. Это дело секретное, я запрещаю тебе кому-нибудь о нем говорить. А хорошо складывается то, что эту особу ты знаешь.
– Знаю?
– Знаешь. Я как раз жду… А, вот и он.
Увидев, кто входит в квартиру, Рейневан онемел.
Служащий компании Фуггеров снял и отдал прислуге плащ с парчовой вышивкой, укрывающий, как оказалось, костюм вовсе не военный, хотя для служащего привычный. Приталенный вамс из черного бархата достигал бедер, затянутых в голубокрасные miparti с подбрюшьем, стильно прикрытым клином, который был сильно набит ватой и преувеличенно подчеркивал мужское достоинство. Такой клин, модная новинка, назывался на французский манер braguette. Высмеиваемая степенными людьми braguette была вершиной шика среди модников и щеголей.
– Здравствуй, – служащий приветствовал Рейневана поклоном. – Расспрашивал меня о тебе каноник Отто Беесс. Я рад, что смогу его успокоить и заверить в твоем добром здравии.
– Буду признателен.
– Как и том, что горе не сломило тебя. Ведь не сломило?
– Как-то держусь.
– Рад слышать, – служащий поправил манжет. – Что ж, дорога перед нами дальняя, нам нужно, как я слышал, куда-то аж под Уязд, и стоило бы успеть туда до заката. Предлагаю трогаться, Рейнмар. Если ты готов.
|
|
– Я готов, – Реневан встал. – Прощай, Бедржих.
– Что значит, – нахмурил брови проповедник, – прощай?
– Я хотел сказать «бывай».
– Рейневан?
– Это я.
– Хм. Вот это совпадение. Я как раз о тебе думал.
У Шарлея вид был воинственный и лихой. На кожаном кафтане он носил кольчужный панцырь, так называемую «пелеринку епископа», на груди железный colnerium,[348]оба его предплечья защищали мышки, то есть зарукавники. На левом боку у него был фальшьон, на правом – стилет, за широким поясом – шестиперая булава. Он не брился уже несколько дней; когда обнимал Рейневана, его щека кололась, как еж.
– Я думал о тебе, – он отодвинул Рейневана на длину рук. – А знаешь, что думал? Что, вне всякого сомнения, ты окажешься идиотом. Что чуть оправившись от болезни, ты оставишь тихую и спокойную аптеку «Под архангелом», в которой я тебя оставил. Что, как последний дурак, усядешься на коня и приедешь сюда. Когда ты вообще встал с постели?
– Через неделю после Масленицы.
– Ты еще считаешься выздоравливающим. Тебе бы отдыхать, спокойно набираться сил, а не на войну. На войну, на которой ты в своем состоянии пропащий, как пердёж на ветру. Ты еще не пришел в себя, парень. Смерть Ютты тебя едва не убила, смерть Самсона едва не добила. Мне тоже было нелегко, хоть у меня кожа потолще. Но ты… Зачем ты сюда приехал? Подбивать меня на месть Грелленорту?
– Месть не вернет жизнь Ютте. Оставляю месть Богу.
– Тогда зачем же ты приехал? Чтобы бороться за идею? За новый лучший мир? Чтоб отдать жизнь за него? Сдохнуть от него от дизентерии в лазарете? Этого ты хочешь?
|
|
– Уже нет, – опустил голову Рейневан. – Сначала хотел, конечно. Но потом остыл. Я многое обдумал. Я прибыл сюда, на рейд, лишь с одной целью: попрощаться с тобой. Поприветствовать, обнять, поблагодарить за всё. В последний раз. Шарлей, я ухожу.
Демерит не ответил. И не был похож на ошарашенного. Казалось даже, что именно такого заявления он и ожидал.
– С меня хватит, – прервал молчание Рейневан. – Окончательно. Знаешь, что сказал мне Самсон тогда, в феврале, под стенами Хеба? Когда решил оставить нас и вернуться к Маркете? Он воспользовался словами пророка Исаии. Мы ждали света, сказал он, и вот тьма, светлых лучей, и ходим во мраке. Я последние два месяца раздумывал над его словами. О том, что именно так происходит и со мной. Что как слепой щупаю стену и словно без глаз иду ощупью. Что в самый полдень спотыкаюсь, как ночью. И что я, как мертвый. В пути мне встретился священник, который напомнил мне еще другие слова Писания, слова Евангелии от Иоанна. Ego sum lux mundi, qui sequitur me non ambulabit in tenebris sed habebit lucem vitae. [349]С меня достаточно блужданий во тьме, я иду к свету жизни. Короче: отрекаюсь мира, потому что без Ютты этот мир для меня ничего не значит. Уезжаю далеко, как можно дальше от Чехии, Лужиц, Силезии, потому что здесь всё мне напоминает о ней…
Он замолчал под взглядом демерита. А пафос вдруг как ветром сдуло.
– Не помогла мне водка, – выдавил он. – Не помог бордель. Не могу спать, не могу уснуть. А лишь засну, просыпаюсь на мокрой подушке, залитый слезами, как ребенок. Когда бреюсь, мыло сохнет у меня на роже, а я с бритвой в руке тупо гляжу на вены на запястье. Разве так можно жить? Я иду в монастырь, Шарлей. Чтоб примириться с Творцом. Скажи чтото.
|
|
– А что тут скажешь? – Шарлей быстро посмотрел на него. – Я умею распознать глубокий личностный кризис, когда столкнусь с ним. Отговаривать тебя от твоей идеи не думаю, ба, чисто с прагматической точки зрения скажу, что ты рассудительно поступаешь. В твоем состоянии духа и разума опасно играть в войну, которая требует концентрации, холодной головы и стопроцентной уверенности в правильности совершенных дел и поступков. Черт возьми, я твой друг, из двух зол предпочитаю видеть тебя в монашеской рясе, чем в братской могиле.
– Значит, поддерживаешь.
– Нет. Я сказал: из двух зол. Но прежде, чем ты уйдешь и дашь монашеский обет, у меня к тебе просьба. Это последнее, что мы сделаем вместе. Помоги мне в деле с тем франтом от Фуггеров. Хорошо?
– Хорошо, Шарлей.
– Обойдемся без ненужных вступлений, – обошелся без ненужных вступлений Шарлей. – Перейдем сразу к делу. Я знаю, милостивый государь, кто ты. Потому что это я в прошлом году уничтожал огнем саксонские шахты и заводы. Те, что вы указали.
– Это поможет нам найти общий язык, – служащий Фуггеров выдержал взгляд. – Ибо интерес, с которым я сегодня к вам прибыл, идентичен тому саксонскому. И так же выгоден. Вы уничтожите указанный объект и получите с этого lucrum. [350]
– Всегото? – скривил губы демерит. – Такая мелочь? А почему это ты, ваша милость, обращаешься ко мне, а не к Кромешину? Не к Пухале, Корыбутовичу или Волошеку?
– Потому, – небрежно вмешался Рейневан, – что Корыбутович или Волошек могли бы предъявлять претензии на этот объект. Могли бы зариться на него поляки, которые со дня на день войдут в Силезию. Потому что, как мне кажется, объект лежит на землях, которые ранее поделены. Которые уже кому-то достались.
Служащий и на этот раз не опустил взгляд. Не ответил, только улыбнулся.
– Ясно, как белый день, – сказал Шарлей. – Мне-то что. Одним пожаром больше, одним меньше. О чем речь?
– О шахте блеска, или галенита, руды, служащей для выплавки свинца. Шахта называется Блейберг, находится в южном предместье Бытома.
– Твое мнение было правильным, – демерит посмотрел на Рейневана.
Имение Конрада Белого. Которого добивается Волошек. И которое наверняка он желал бы заграбастать вместе с действующими шахтами.
– Шахта в Блейберге, – служащий Фуггеров поправил манжеты вамса, – недействующая. Галенит на ней уже не добывается по причине заливания штреков подземными водами. Отводом воды из шахты заняты там как раз специально вызванные фламандцы, специалисты в таких делах. Вы их прогоните, спалите ветряки и разрушите водооткачивающие устройства.
– А шахту, – закончил Шарлей, – вода тогда зальет окончательно. И она уже не будет действовать никогда. Это всё?
– Нет, – взразил служащий. – Есть еще второй объект. Село Рудки над Клодницей. На его западной окраине есть officina ferraria. Кузница железа, фришевальня и известковый завод. Спалите это всё. Дотла.
– Чтобы добраться до названных мест, – заметил Шарлей, – необходим далекий рейд, глубоко на территорию врага, через их посты и разъезды. Это большой риск. Очень большой.
– Он учтен в обещанном lucrum. И считаю, что пропорционально.
– Это мы посмотрим. Когда назовете сумму.
– Не в сумме речь.
– Хм. В чем же тогда?
– Lucrum, о котором я веду речь, путешествует в черном фургоне. Кто знает, не в том ли, что и тогда.
– Соблаговолите повторить.
– Деньги, – служащий компании Фуггеров сплел руки на груди, принадлежат особе, которая в то время, в сентябре 1425 года, приказала напасть на коллектора и ограбить собранный налог. Тот самый черный фургон, который тогда ушел у вас из-под носа, сейчас везет сокровище в Отмухов, крепость, стены которой должны гарантировать безопасность и предохранить от ограбления. Я знаю, какой доругой отправляется фургон, знаю, что с целью не привлекать к себе внимание, он имеет немногочисленный эскорт. Что ты на это скажешь, ваша милость Шарлей? Не было бы ли это хорошей оказией взять реванш? Не было бы ли это исторической справедливостью и моральной компенсацией, ограбить грабителя и отобрать награбленное? Если возьметесь выполнить порученные задания, фургон будет ваш, отдам его в ваши руки, перехватите его прежде, чем он достигнет цели. Решать надо быстро. Хотя что-то мне подсказывает, что я знаю, как ты решишь.
Колокола Бытома били тревогу. Дома шахты Блейберг пылали, дым полностью закрыл небо. Огонь пожирал сараи, горящий ветряк водокачки завалился, взорвавшись снопом искр. Среди пожара мелькали всадники, уничтожая и поджигая всё подряд. Это были поджигатели, диверсионноштурмовой отряд Шарлея, отборные польские и моравские всадники.
«Что я здесь делаю? – думал Рейневан. – Что я здесь делаю?»
Колокола били, огонь неистовствовал, шахта горела в огне. Рейневан и служащий компании Фуггеров наблюдали с опушки леса на склоне холма.
– Бытом, – покачал головой Рейневан, – от этих потерь придет в упадок.
– Так в этом, – служащий посмотрел на него так, как будто удивился, – весь смысл. Чтобы пришел в упадок.
– Кому принадлежат шахты?
– А зачем тебе знать? Поехали. Нечего здесь стоять.
– Поехали, – Рейневан повернулся в седле. – Поехали, Самсо…
Он онемел, его голос застрял в горле. Не было рядом огромного всадника на большом коне, но он готов был поклясться, что еще минуту назад был. Тем не менее, не было никого.
– Ты что-то сказал? – заговорил служащий. – Рейнмар?
– Поехали.
Они поехали лесом, вниз по течению речки Клодницы, по левому берегу. На десяти конях, Рейневан, служащий и четверо его прислуги, четверо вооруженных поджигателей эскорта. Около полудня они заметили большую тучу дыма, поднимающуюся над стеной бора на севере, на расстоянии приблизительно полмили.
– Это Шарлей, – легко догадался Рейневан. – Второй объект. Та officina ferraria. В местности Рудки, насколько я помню. Большой дым, а значит и завод немалый. Кому он принадлежал? Ах да, я забыл. Мне незачем это знать.
– Он принадлежал нам. Фуггерам.
– То есть как?
– Это завод Фуггеров, – пожал плечами служащий. – Шарлей только что поджег собственность компании. Военные разрушения, Рейнмар, задевают всех, все несут убытки. Было бы подозрительно, если бы Фуггеры были исключением. Впрочем, завод мы должны были и так закрыть, он был нерентабельным. Ты какой-то странный, Рейнмар. Как будто онемел. Интересно. Ты вроде бы уже битых пять лет занимаешься войной. И всё еще есть вещи, которые в состоянии тебя изумлять?
– Всё еще есть. Но всё меньше и меньше.
– С чем связан, – рискнул спросить Рейневан, – тот факт, что ты здесь собственной персоной? Подвергаешь себя риску, трудностям и неудобствам? Оставил свой раскошный кабинет, встал из-за стола, из-за которого ты привык править миром? Почему?
– За столом, – ответил через минуту служащий, – теряется контакт с настоящей жизнью. За документами перестаешь видеть реальный мир, за фактурами, векселями и аккредитивами перестаешь замечать живого человека. Накапливается рутина, а рутина – губительная вещь. К тому же, хорошо время от времени взбодриться. Попробовать приключений и вкус риска. Почувствовать, как кровь быстрее течет по жилам. Почувствовать, как…
Он не закончил. Из-за рощи на них налетели конные. Некоторые были в белых плащах. С черными крестами.
Рейневан едва успел накрутить тетиву самострела, выстрелил, не целясь, болт прошил шею мчащегося на него коня, конь встал на дыбы и рухнул вместе с наездником. Другие набросились на них, начали рубить. Рядом закачался в седле ударенный мечом поджигатель, Рейневан успел схватить его топор, с размаха саданул по шлему одного из нападающих, добавил еще раз, прежде, чем кони их разделили, увидел, как из-под вогнутого худсгугеля хлещет кровь. В ту же минуту ему самому кровь забрызгала лицо, всадники в белых плащах с крестами беспощадно рубили фуггеровскую прислугу, которая вяло защищалась. Порубленные поджигатели один за другим валились из седел на землю.
– Живьем! – крикнул рыцарь в вороненых доспехах, явно командир. – Живьем брать!
Служащего Фуггеров стащили с коня на землю. На Рейневана набросились двое, один вырвал у него топор. Второй, юноша с широко раскрытыми глазами, пытался выбить его из седла рукоятью меча. Рейневан выхватил у него оружие, схватил обеими руками за эфес и клинок, ударил под нарукавник, чувствовал, как острие проникает сквозь кольца кольчуги. Юноша закричал, съежился. Рейневан пришпорил коня, но было уже поздно. Его окружили со всех сторон, схватили. Один их крестоносцев, несмотря на приказ брать живьем, примеривался к удару в горло. Но не ударил. Не успел.
Раздался крик, земля задрожала под копытами. На поляну в диком галопе влетели всадники. Черные от сажи поджигатели, а во главе Шарлей с поднятым фальшьоном.
Раздва и битва закончилась. Прежде, чем можно было бы проговорить Christe redemptor omnium,[351]последний из крестоносцев рыл песок шпорами в предсмертных судорогах. Другие, раненные сдались на милость и на немилость.
– Сдаюсь на милость, – горделиво сказал рыцарь в вороненых доспехах, когда его подвели к Шарлею. – Я Магнус де Мерс, гость Ордена Девы Марии. Дам выкуп…
Шарлей сделал короткий жест. Один из поджигателей размахнулся и грохнул рыцаря обухом топора. Голова треснула, как арбуз, на три куска, все они полетели в разные стороны. Правильно расценив это как указание, поджигатели начали резать оставшихся пленников.
Рейневан встал на колени возле юноши, которого толкнул. Чарами Алкмены он остановил кровотечение, заклятие подействовало мгновенно; острие каким-то чудом не задело важные кровеносные органы, не была повреждена ни артерия axillaries, ни артерия brachialis. Рейневан сконцентрировался, заклятием затянул паховую вену. Юноша постанывал, бледный, как полотно.
– Отодвиньтесь, господин, – сказал кто-то из поджигателей, став над ними. – Чтобы я вас нечаянно не покалечил, когда буду его добивать.
– Прочь.
– Не должно остаться ни одного свидетеля, – сказал служащий Фуггеров. – Ни одного. Не глупи, Рейнамар. Сдержи свои самаритянские порывы, не место и не время на них.
Рейневан подскочил, как на пружине и врезал его кулаком. Служащий упал на спину, словно колода, с потухшими глазами щупал вокруг себя руками.
– Пусть это тебе улучшит вкус приключения, – сказал Рейневан, дрожа от злости. – И пусть у тебя кровь быстрее потечет по жилам. А вы прочь. Я лечу, а вы заслоняете мне свет.
– Вы слышали, что он сказал? – обратился к поджигателям Шарлей, выразительным и угрожающим голосом. – Прочь от него. А вы, господин служащий, встаньте и позвольте вас в сторонку. Нам надо поговорить. Поручение я выполнил, пора расплатиться. Вы мне должны одну информацию.
Рейневан отвернулся, принялся зашивать и накладывать повязку. Раненный юноша дрожал, охал, судорожно сжимал веки.
Он стонал так пронзительно, что Рейневан решил обезболить его еще одним заклятием. Настолько сильным, что юноша закатил глаза и обмяк.
Поляна опустела, поджигатели уехали в лес. Тогда вернулся Шарлей. Сам.
– Твоя вспыльчивость, – холодно сказал он, – могла мне дорого стоить. Где это видано, чтобы так сразу в зубы. К счастью, наш Фуггер – деловой человек, настоящий профессионал. К тому же, кажется, имеет к тебе слабость.
– Короче говоря, – Рейневан встал, вытер полотном руки, – деловой человек выдал тебе конвой с черным фургоном.
А если бы не выдал, ты всё равно не был бы в убытке. Не заработал бы, но и не потерял бы. Не лезь ко мне со стоимостями.
– Ты не понимаешь, дружище, – Шарлей скрестил руки на груди. – Ты не знаешь всего. Оно, может, и хорошо, если учесть, что ты собираешься надеть монашескую рясу. Что с раненым? Он жив? Испустил дух? В агонии?
– Умрет, если его здесь оставить.
– А ты, уже почти брат, не возьмешь такой грех на душу, – догадался Шарлей. – И отвезешь его к своим. А они тебя повесят. В их рядах ведь есть настоящие специалисты по вешанью пленников, прибывшие прямо из Мальборка.
Он подошел и стал над раненым. Юноша сжался от страха.
– Кто такой? Как тебя зовут?
– Парсифаль… – простонал юноша. – Парсифаль… фон Рахенау…
– Откуда вы здесь взялись? Где стоят олесницкие войска? Их численность? Сколько вооруженных прислал вам на подмогу Орден Девы Марии?
– Оставь его в покое, Шарлей.
– Слушай, nomen omen [352]Парсифаль, – Шарлей наклонился над раненым. – Бдил сегодня над тобой твой покровитель святой Парсифаль, бдил целый Круглый Стол, бдили святые Георгий и Маврикий. Если выживешь, зажги в церкви пару свечек и попроси отца, чтобы он дал на пару богослужений. Привалило тебе сегодня большое счастье, пришла большая удача, больше, чем если б ты нашел Грааль. Ты попал на присутствующего здесь медика. Если б не он, твои рожа и глаза были бы полны пахнущей весенней землей. Помни о медике, Парсифаль. И прочти иногда за него молитву. Прочтешь?
– Да, господин…
Совместными усилиями, толкая и тяня, они поместили раненного в седле, Парсифаль фон Рахенау при этом стонал и охал, как грешник на сковороде.
Потом Шарлей отвел Рейневана в сторону.
– От твоей затеи, – начал Шарлей, – как я понимаю, мне тебя не отговорить. Поэтому спрошу лишь для порядка: не отложишь ли ты свои намерения? На более поздний срок? Чтобы сначала вместе со мной ограбить черный фургон?
– Нет.
– Хорошенько поразмысли. Тип от Фуггеров поведал мне, на что можно рассчитывать в фургоне. Тебе не пришлось бы смотреть на чужие монастыри. Ты основал бы свой собственный и стал в нем приором. Тебя это не прельщает?
– Нет.
– Ничего не поделаешь. Тогда езжай. Рекомендация первая: войска олесницких князей стоят вероятнее всего на рубеже Пысковице – Тошек, но разъезды будут уже в окрестностях сожженных Рудок, они едут на дымы. Доставь туда Парсифаля и постарайся не дать себя схватить.
– Постараюсь.
– Рекомендация вторая: двигайся на восток, к польской границе, перейди Пшемшу как можно быстрее. В Польше ты будешь в большей безопасности, чем в Силезии.
– Знаю.
– Рекомендация третья, касающаяся твоей будущей монашеской карьеры. Если ты действительно решишься на такую радикальную вещь, обрати внимание на ее практический аспект. Монастыри, конвенты и ордена вовсе не являются настежь открытыми убежищами для лодырей и бродяг, ни тем более приютами для преступников, разыскиваемых законом. Иначе любой разбойник Мадей увертывался бы от наказания, превращаясь в брата Мадеуша, и насмехался бы над правосудием из-за монастырской калитки. Из собственного опыта скажу тебе, дружище, что попасть за калитку гораздо труднее, чем выбраться из-за нее. Короче говоря, без связей не рыпайся.
– К чему ты клонишь?
– Так вот, – спокойно заявил Шарлей, – у меня есть, если тебя это интересует, некоторые связи. В Польше. В десяти милях от Велюня…
– Велюнь, – покрутил головой Рейневан, – это слишком близко.
– Близко? А что тебя устроит? Может, Дрогичин? Или Витебск? Потому что дальше это уже Ultima Thule. [353]Но там у меня связей нет. Не привередничай, Рейневан. Послушай: в десяти милях от Велюня, над Вартой, стоит Серадз, стародавний город лехитского племени серадзян, а сейчас столица воеводства. Там есть монастырь божегробцев, которых в Польше называют меховитами. Так получилось, что с 1418 года у меня прекрасные отношения с тамошним пробощем, настоятели филиальных монастырей у меховитов называются пробощами, а монастыри – пробоствами.[354]Пробоща в Серадзе зовут Войцех Дунин. В 1418 году его звали Адальберт Донин и он еше не был пробощем. Короче говоря, благодаря мне, он может продолжать радоваться жизни. Так что у него некоторый долг…
– Говори прямо. Речь идет о вроцлавском бунте восемнадцатого июля восемнадцатого года.
– Скажу прямо, – прищурил глаза Шарлей. – Да. Речь о нем. Года прошли, а это дело за мной тянется. И будет тянуться, если учесть, что это известно компании Фуггеров.
– Твою мать! Так поэтому ты говорил о стоимости?
– Поэтому. Они держат меня в руках и поэтому уверены, что я буду молчать. Храни молчание и ты, Рейнмар.
– Разумеется. Будь спокоен.
– Через пару дней, – улыбнулся Шарлей, – у меня будет черный фургон. И деньги, которые он вез, и которыми я умно распоряжусь. Куплю себе покой и полное отпущение грехов. Куплю себе служащих и многочисленных влиятельных знакомых. Но ты никому ничего не говори, даже пробощу Дунину в Велюне, когда будешь на меня ссылаться. А когда сослешься, тебя там примут и позволят принять обет. Тихо там в этом Серадзе и спокойно, есть госпиталь, просто предел твоих мечтаний. Мне, откровенно говоря, тоже было бы легче на душе и спокойнее на сердце, если б я знал, что ты там. Что ты в безопасности и не скитаешься по миру. Сделай это для меня, дружище. За Пшемшей поверни на север. Езжай в Серадз.
– Я это обдумаю, – сказал Рейневан. Уже обдумав, решив и будучи полностью убежденным в правильности принятого решения.
– Так что… Ну и… – Демерит пожал плечами, кашлянул. – Черт возьми, не могу стоять и смотреть, как… Так что я попрощаюсь, разверну коня, кольну его шпорами и уеду. Не оглядываясь. А ты делай, что хочешь. Бывай. Vale et da pacem, Domine. [355]
– Бывай, – ответил, спустя минуту Рейневан.
Шарлей не оглянулся.
Глава двадцать первая,
в которой речь идет о символе и о его чрезвычайном значении. В которой Рейневан, допустив зло, пытается исправить свою ошибку и кровью смыть вину. А краковский епископ Збигнев Олесницкий меняет ход истории. Совершая это ad maiorem Dei gloriam.
«Вот и смерть приходит, думал Парсифаль Рахенау, – напрасно пытаясь одолеть охватывающий его холод, бессилие и сонливость. – Умру. Попрощаюсь с жизнью здесь, в этих диких лесах, без священника, без исповеди и причастия, даже без похорон, а где белеют мои кости, не будут знать ни отец, ни мать. Уронит ли по мне хоть одну слезу прекрасная Офка фон Барут? Ах, какой же я осел, что не признался ей в любви! Что не упал к ее ногам…
А сейчас уже поздно. Смерть приходит. Уже больше Офки я не увижу…»
Конь мотнул головой, Парсифаль закачался в седле, боль дернула его и привела в себя. «Воняет дымом, – подумал он. – И пожарищем. Что-то здесь горело…»
– За лесом уже Рудки, – послышался голос рядом.
Всадник, которому принадлежал голос, расплывался в лихорадочных глазах Парсифаля в темный, неясный и демонический образ.
– Там ты уже должен попасть на своих. Держись просеки и не выпади из седла. С Богом, парень.
«Это тот цирюльник, – понял Парсифаль, с большими усилиями удерживая веки, чтоб не сомкнулись. – Медик с удивительно знакомыми чертами. Вылечил и перебинтовал меня… А говорили, что последователи Гуса хуже сарацинов, что не знают пощады и убивают без всякого милосердия.
– Господин… Я благодарен… Благодарю…
– Бога благодари. И прочитай иногда молитву. За погибшую душу грешника.
Пели птицы, квакали лягушки, по небу плыли облака, среди лугов вилась Пшемша. Рейневан вздохнул.
Преждевременно.
Перед смоловарней стояло восемь коней, в том числе один красивый вороной и один исключительно красивый сивка. Со стрехи поднималась струйка дыма. Рейневан немедленно развернул коня. Те восемь коней не принадлежали ни смоловару, ни тем более крестьянам, возле сёдел висели топоры, чеканы и булавы, хозяева были люди военные. Он намеревался отъехать тихо, пока они его не заметили. Но было уже поздно.
Из небольшого овина вышел тип в бриганитине, неся охапку сена. Увидев Рейневана, он бросил сено, крикнул. Из овина выскочил второй, похожий, как близнец, оба с криками набросились на него. Рейневан метнулся к висящему возле седла самострелу, схватил за ручку барабана, закрутил. Зубчатое колесо жутко заскрежетало, что-то хрустнуло, ручка оторвалась, а рычаг сломался. Сломался его верный самострел, сделанный в Нюрнберге, перевезенный контрабандой из Польши в Чехию, купленный Шарлеем за четыре венгерских дуката. «Это конец» – промелькнуло в его голове, когда пришпоривал коня. «Конец», – подумал он, когда его стягивали с седла. «Конец», – был уверен он, прижатый к земле, видя блеск кривого сапожного ножа.
– Эй! Эй! Оставьте! Пустите его! Это свой! Я его знаю!
«Этого не может быть, – подумал Рейневан, неподвижно лежа и глядя в небо. – Так в жизни не бывает. Такие вещи случаются только в рыцарских романах. И то не во всех».
– Рейневан? Ты цел?
– Ян Куропатва? Из Ланьцухова? Герба Шренява?
– Он самый. Ох, Рейневан, плохо ты выглядишь. Я тебя едва узнал.
В компании были и другие знакомые. Якуб Надобный, Ян Тлучимост, литвин Скирмут. И главарь всей группки, русский атаман, незабываемый князь Федор из Острога. Враждебно сверливший Рейневана пронзительным взглядом черных глазок.
– Чего ты, – заговорил наконец князь, – так глазами от морды к морде бегаешь? Высматриваешь боярина Данилку, того, что ты на Одрах ножом пырнул? Убили его словаки над Вагом. Hergott, счастье твое, потому что он злопамятен был. А я не злопамятен. Хотя ты тогда в Одрах напакостил, ужасно напакостил, я тебе это похристиански прощаю. И зла не держу. Но сначала давай выпьем за согласие. Давай меда, Микошка. Ну, за здоровье!
– За здоровье!
– А тебе, Рейневан, – вытер усы Куропатва, – куда именно надо? Спрашиваю, потому что, может, с нами поедешь?
– Я на север, – Рейневан решил не слишком откровенничать.
Поляк не успокоился.
– Куда конкретно?
– Велюнь.
– Ха! Так ведь и мы в ту сторону. Езжай с нами, в comitivie веселей. И безопасней. А, Федька? Возьмем его?
– Мне все одно. Хочет, пущай едет. За здоровье!
– За здоровье!
Они ехали на север по зеленой долине Пшемшы.
Возглавлял князь Федор Федорович Острожский из Острога, сын луцкого старосты. За ним ехал на красивом сивке Ян Куропатва из Ланьцухова герба Шренява. За ним Якуб Надобный из Рогова герба Дзялоша. Откуда-то родом из Великопольши Ян Тлумочист герба Боньча. Ежи Скимунт, литвин, род которого совсем недавно удостоился быть принятым в польский герб Одровонж.[356]Акакий Пелка герба Янина, столь сомнительного, что его насмешливо называли «Солонина». Братья Мельхиор и Микошка Кондзьолы герба, также вызывающего сомнения, такого же рода и явно такого же поведения.
Душевное состояние Рейневана делало его абсолютно безразличным ко всему, его мало что интересовало. Тем не менее, он несколько удивился, увидев Острожского. До него доходили слухи и сплетни, согласно которым князь уж который раз подряд предал гуситов и предложил свои услуги королю Сигизмунду Люксембуржцу; такие случаи имели место год тому, то есть вскоре после той бурной ночи в Одрах, когда дело дошло до ножей. Молва несла, что Люксембуржец принял Федьку за провокатора и приказал его заточить вместе со всей сопровождающей его компанией. Ба, поговаривали даже о казни на площади в Пожоне, объявились даже очевидцы, описывающие казнь с красочными подробностями. И вот, к удивлению Рейневана, казненные ехали себе абсолютно беззаботно по зеленой долине Пшемшы. В другой ситуации Рейневан, может, что-то бы заподозрил, может, задумался бы два раза перед тем, как присоединяться к подозрительной группе. Но ситуация не была другой. Она была такой, какой была.
На западе, с окрестностей Гливице и Бытома, в небо поднимались черные столбы дыма. В то же время в селах, мимо которых они проезжали, не заметно было паники, на лесных дорогах не было видно беженцев. Князья Конрад Белый и Казимир из Освенцима, видимо, пользовались доверием людей, они верили, что их жизни и имущество будут защищены, ведь для этого и выжимали из них дань. Независимо от их фактических планов, князья в этом отношении производили хорошее впечатление. Чем дальше на север, тем больше было заметно военное присутствие. То и дело где-то гордо трубили рога, несколько раз они замечали на горизонте вооруженные кортежи, идущие вскачь с развернутыми флагами. Кавалькада Федьки из Острога держалась малолюдных дорог, благодаря чему за два дни пути они не нарвались ни на один военный отряд или разъезд. Однако опасность такая всё время существовала. Рейневан, несмотря на отрешенность, чувствовал беспокойство. Если бы солдаты их схватили, они могли бы быть повешены на первом попавшемся суку, а расставание с земной юдолью таким способом ему вовсе не улыбалось.