Когда бы Люси ни упоминала имя антихриста Шермана, слушатели, в основном южане, потрясенно ахали: ведь они выросли на рассказах своих родственников о том, как Шерман огнем и мечом прошелся по Югу. Ни один южанин, даже самый либерально настроенный, не мог простить Шерману его «марша к морю», когда тот навсегда сломал хребет Конфедерации. Отвращение к Шерману мать использовала по полной программе. Мы стояли наверху, возле перил, в пижамах, и мать подмигивала нам, а мы подмигивали ей в ответ, слушая, как она продолжает рассказ об Элизабет и ее поклоннике. Хотя толпа нас не замечала, мы отлично видели Люси, и всякий раз ее история нас волновала. Каждый год ее рассказ становился все длиннее, обрастая подробностями, которые мать сама сочиняла. Поскольку история Шермана и Элизабет принадлежала матери, и только ей одной, история эта отметила начало ее преображения в глазах уотерфордского общества. На протяжении всего моего детства во время Весеннего тура мать встречала хорошо одетые толпы туристов, которые ходили по улицам в сопровождении гидов с зажженными свечами в серебряных канделябрах. Поскольку в юности Люси выступала на сцене, она с легкостью играла роль аристократки‑южанки. Когда Люси, в подаренном Джинни Пени платье, появлялась на веранде, чтобы приветствовать шаркающие толпы, входившие в старинные дома, словно в домовые церкви, вся группа не могла сдержать восторженного вздоха. С годами, обретя уверенность в себе и в своем положении в городе, Люси прославилась в наших местах как талантливая рассказчица. Мать соглашалась – уж что есть, то есть – и говорила, что своими способностями обязана генералу Шерману. Над бедным Ти всю жизнь издевались из‑за данного ему имени – Текумсе. Но назвали его так в честь солдата, а не знаменитого генерала.
Став старшеклассником, в подарок на Рождество я получил билет на ежегодный Весенний тур по частным домам. В экскурсии приняли участие и мои одноклассники – для них организовали специальную экскурсию, – родители которых решили, что ученикам выпускных классов пора познакомиться с архитектурными шедеврами родного города. В тот вечер, в 1966 году, я пришел к дому, в котором вырос, впервые как турист, и так же, как и все, был потрясен, когда мать вышла в старинном платье настоящей уроженки Юга, с волосами, уложенными локонами, при этом ее раскрасневшееся лицо сияло в дрожащем пламени свечей. Я посмотрел наверх и увидел, что младшие братья заняли свои законные места на верхней веранде. В первые годы мать была еще неискушенной и искажала многие факты, но в этот вечер она продемонстрировала высочайший профессионализм. Ее голос звучал просто прелестно, когда она поздоровалась с группой, собравшейся полукругом возле лестницы. Потом мать отдельно поприветствовала нас, десятерых старшеклассников уотерфордской средней школы, на что мы откликнулись громким «ура».
Я держал за руку Ледар Энсли, хотя наш школьный роман подходил к концу. Джордан встречался с Шайлой, а Майк и Кэйперс обхаживали бойких близняшек Макги, родители которых были членами совета Исторического музея города. Историю Шермана я до сих пор слышал урывками, поскольку мать водила толпу из комнаты в комнату.
Невозможно описать, как я гордился в тот вечер мамой, которая начала свой рассказ с Харриет Варнадо Коутсворт, а от нее перешла к истории двоюродной бабушки Харриет – Элизабет. Родилась эта самая Элизабет во время редкой для Уотерфорда метели, и, возможно, именно выпавшему в ту ночь снегу, который укрыл город одеялом толщиной в шесть дюймов, она и была отчасти обязана своей сказочной красотой. И я вновь оказался во власти материнских чар, слушая, как она сообщает прелестные подробности из жизни Элизабет, подчеркивая уникальность и неповторимость предыдущих обитателей дома.
Мать поманила нас всех за собой в гостиную, где терпеливо ждала, пока все соберутся, и продолжила свое повествование. Шайла, державшая Джордана за руку, послала мне воздушный поцелуй, а я притворился, что поймал его. Майк Хесс, уже тогда питавший страсть к истории, ловил каждое слово матери. Кэйперс взял с консоли блюдо, перевернул его и, ни к кому не обращаясь, прочитал на нем слово «Споуд»[95]. Кэйперс знал, что моя мать – выскочка, самозванка, и надеялся поймать ее на безвкусице. Но у Люси была семнадцатилетняя фора, и за это время она успела довести свою игру до совершенства. То, что в нашем доме не относилось к эпохе – а этого было немало, – в дни Весеннего тура, напоенные запахом цветущих азалий, на всякий случай убирали с глаз долой. В первые годы мать совершала много ляпов, но публичное унижение – лучшее лекарство против невежества или небрежности. Она хорошо заметала следы и во второй раз не повторяла своих ошибок.
– После того первого танца лейтенант Шерман написал Элизабет письмо тем же грубоватым прямым слогом, что и в своих мемуарах. Он признался, что танец с ней перевернул всю его жизнь.
– А я произвожу на тебя такое же впечатление, Джордан? – услышал я рядом голос Шайлы.
– Такое же, – шепнул ей на ухо Джордан.
– А на тебя, Джек? – подмигнула она мне.
– Элизабет, – прошептал я ей. – О, Элизабет!
Шайла сделала реверанс, а какая‑то пожилая дама приложила палец к губам.
– Шерман сказал ей, что ему впервые в жизни захотелось, чтобы оркестр не переставал играть, чтобы их вальс никогда не кончался, – говорила мать. – Но ему ничего не оставалось, как присоединиться к внушительной армии местных джентльменов, считавших Элизабет главным призом сезона. Все молодые люди Чарлстона прямо‑таки с ума сходили по нашей Элизабет. Однако Элизабет заинтересовалась именно Шерманом. Именно о Шермане она написала родителям, и они читали ее письма вот в этой самой комнате. Элизабет описывала вечерние прогулки в обществе своего лейтенанта. Во время этих долгих прогулок они рассказывали друг другу самое потаенное, то, чего раньше еще никому не говорили.
Кэйперс поднял руку, и Люси сказала:
– Да, Кэйперс, слушаю тебя.
– Шерман был красив? – спросил Кэйперс. – Я всегда считал, что он был страшный как смертный грех.
Группа сдержанно рассмеялась.
– Был ли Шерман так же хорош собой, как наш Кэйперс? – пояснил Майк. – Именно это интересует Кэйперса, миссис Макколл.
И, дождавшись, когда стихнет добродушный смех, Люси ответила:
– Современники не считали его красивым. Но как могут подтвердить многие женщины в этой комнате, внешность – не главное в мужчине. Главное – это характер, амбиции и страсть. Все отмечали его страстную натуру. Ходили слухи, что молодой человек из одной из лучших семей Чарлстона хотел вызвать Шермана на дуэль из‑за Элизабет. Но потом понял, что дуэль с человеком с такой внешностью, как у Шермана, ничем хорошим для него не закончится. Шерман поцеловал Элизабет по крайней мере однажды. Доказательством тому – письмо, которое Элизабет написала своей юной племяннице, матери Харриет Коутсворт. После этого поцелуя они почувствовали себя на всю жизнь обрученными. Тогда и пришел Шерман в этот дом к родителям Элизабет. В этой комнате он говорил наедине с отцом Элизабет. Шерман попросил у мистера Коутсворта руки его дочери. Когда взволнованные Элизабет и ее мать вернулись с прогулки по саду, то обе разрыдались, почувствовав запах сигары. Давайте пройдем в библиотеку, и я расскажу вам, что произошло.
Мама повела группу вперед – талия у нее была тонкой, как у девушки, и меня просто распирало от гордости. Путем самоотречения и тяжелой работы Люси сделала себя женщиной, достойной этого дома, полностью переделав себя и став тем, кем не была при рождении. Мне хотелось показать всем, что это моя мама, что это она ведет такую замечательную экскурсию. Я уже чувствовал, что присутствующих задел за живое невероятный роман Шермана и Элизабет.
– И что случилось? – спросил Майк Хесс, когда группа собралась в библиотеке, вдоль стен которой высились шкафы с книгами в кожаных переплетах.
– Что бы там ни было, ничем хорошим это для Юга не кончилось, – заметил пожилой мужчина. – Ведь она рассказывает о Дьяволе во плоти.
– А мне этот паренек Шерман показался очень даже симпатичным, – поддразнила его жена.
– Тринадцатого мая тысяча восемьсот сорок шестого года Конгресс объявил войну Мексике, – сказала мать. – Наследующей неделе лейтенант Шерман получил приказ: его батальон должен соединиться с армией Запада, с тем чтобы выйти на территорию Новой Мексики для защиты Санта‑Фе.
– А что Элизабет? – поинтересовалась Шайла.
– Миссис Макколл, Элизабет потом вышла замуж? – спросил Джордан.
Люси, которая прекрасно управляла толпой, чуть помолчав, ответила:
– Уильям Текумсе Шерман и Элизабет Барнуэлл Коутсворт с тех пор больше ни разу не виделись.
Толпа потрясенно ахнула, и Люси снова сделала паузу, прежде чем продолжить повествование. Но сейчас все были в ее власти, и я многому научился у матери в тот вечер. Вот как надо удерживать внимание слушателей! Голос Люси звучал то громче, то тише, а группа, затаив дыхание, зачарованно внимала рассказу, ловя каждое ее слово.
Через год влюбленные, к обоюдному сожалению, разорвали помолвку, и уже спустя шесть месяцев Элизабет вышла замуж за Тэннера Приоло Сэмса, торговца из Чарлстона, выходца из безупречной семьи и обладателя превосходных манер, достойных настоящего южанина, чего сильно не хватало Шерману, с его холодной сдержанностью жителя Среднего Запада. Тэннер Сэмс и был тем самым поклонником, который собирался вызвать Шермана на дуэль за то, что тот осмелился ухаживать за Элизабет. Его терпение, а потом и начало странной войны заставили Элизабет обратить внимание на Тэннера Сэмса, и тот до конца дней был благодарен армии Санта‑Анны[96].
Элизабет стала играть роль жены, матери и хозяйки дома и, как известно, делала это с большим достоинством. С каждым годом красота ее расцветала все больше, и даже Мэри Честнат[97]трижды в своем дневнике упомянула о появлении Элизабет на балах, причем записи эти становились все восторженнее.
После начала Гражданской войны Шерман приехал на Юг лишь для того, чтобы пройтись по нему огнем и мечом. Шерман заставил Юг страдать и гореть ярким пламенем своего неистовства. А ведь он любил Юг больше других северных генералов, так как понимал и его гордость, и его противоречия, однако понимание это не помешало генералу с холодной яростью продвигаться вперед через горы и речные долины. Он прошел со своими людьми от Миссисипи до окраин Атланты; он видел, как его армия захлебывалась в собственной крови, оставляя в земле Юга, ставшей священной после стольких жертв, десятки тысяч мальчиков из Иллинойса и Огайо. Отрезав все каналы доставки продовольствия, Шерман опустошил Атланту и научил своих солдат, что даже ценой спичек можно поставить врага на колени. Шерман помнил элегическое время, проведенное им в Чарлстоне, и необыкновенную любовь его жителей к своей благоуханной земле и уютным домам, а потому сровнял с землей прекрасные южные города на территории в пятьсот миль. И вот так, выбирая подходящий момент, Шерман безжалостно и коварно вел своих людей от Чикмауги до Атлантики, выжигая свое кровавое имя на распростертом теле несчастной Джорджии.
Шерман пролил кровь мальчиков Юга, утопил их в сотнях южных рек, уложил на полях и по обочинам дорог. Он заставил женщин Юга оплакивать мертвых и рыдать над ранеными, обнаружив, что страдания ограбленных и голодных женщин не менее эффективны для победы в войне, чем подкрепление во время боя. Он прошел через Джорджию, точно нож сквозь масло, и преподал штату урок, познакомив с ужасами войны. Долгой холодной осенью 1864 года он, как первый завоеватель, оставил за спиной своей армии дымящиеся плантации Юга.
Имя Шермана превратилось на Юге в ругательное слово из двух слогов. Прекрасные женщины с манерами аристократок сплевывали себе под ноги, произнося это имя вслух.
Шерман вел своих солдат к Саванне и торговым путям Атлантики, он писал новую страницу в истории военной стратегии. Он скакал к Элизабет.
– Все боялись, что после взятия Саванны и разграбления Джорджии генерал Шерман двинет свою армию на Чарлстон, который первым начал военные действия в войне между штатами, – продолжила мать. – Чарлстон подвергся жесточайшей осаде, и население приготовилось покинуть город, прежде чем его атакует враг. Горожане уже решили собственноручно сжечь Чарлстон дотла, лишь бы не позволить ордам Шермана подпалить этот святой город. Чарлстон должен был сгореть от рук любящих его людей. Прошел слух, что Шерман двинул свое войско через Саванну, и слух этот оказался правдой. Весь Юг и вся нация ждали известия о том, что Шерман обрушит свою ярость на город, начавший этот ужасный конфликт. Однако, дойдя до Покоталиго, Шерман повернул свою армию и, к всеобщему удивлению, пошел на Колумбию, где устроил настоящую бойню, а потом сжег город дотла. После такого удивительного поступка Шерман написал письмо матери Элизабет, которая по‑прежнему жила в этом доме. Когда в начале войны янки взяли Уотерфорд, мать Элизабет отказалась бежать и всю войну провела в оккупации. Янки относились к ней с большим уважением. А вот и письмо, которое генерал Шерман написал матери Элизабет.
Люси пошла по библиотеке, а толпа расступилась, чтобы дать ей пройти. Она нажала на кнопку, и лампа в виде китайской вазы осветила письмо, висевшее в рамке на стене.
– Поскольку все вы не сможете подойти достаточно близко, то, если не возражаете, я прочту вам его вслух.
Но матери и не требовать читать письмо, поскольку она давно выучила его наизусть. В доме вдруг стало особенно тихо, когда зазвучал ее голос.
Дорогая миссис Коутсворт.
Я с большим у довольствием и великой грустью вспоминаю вечер, проведенный в Вашем доме. Я слышал о смерти Вашего супруга в сражении при Чанселлорсвилле, и это известие весьма меня огорчило. Я заметил, что кавалерийский отряд, который в тот момент он возглавлял, прорвал линию Союза и нанес ему большие потери.
Он пал смертью храбрых, и я надеюсь, что это принесет Вам некоторое утешение.
Вы наверняка уже слышали, что я веду свою армию против сил Конфедерации, обороняющих Колумбию. Юг разгромлен, и война скоро закончится. Мне хотелось бы передать наилучшие пожелания Вашей дочери Элизабет. Скажите ей, что я отношусь к ней с глубоким уважением. Я никогда не был уверен в том, стоили ли война с Мексикой и великие победы, одержанные американскими солдатами, потери Элизабет. Я много думал о ней и когда шел через Юг, и когда наконец приблизился к месту, ставшему для меня волшебным только потому, что здесь жила Элизабет. Прошу Вас передать дочери несколько слов. Скажите Элизабет, что я приношу ей в дар Чарлстон.
Искренне Ваш
У. Т. Шерман, генерал армии
История еще не знала примеров, чтобы группа туристов так хорошо оправдала каждый потраченный бакс, как те счастливые любители домов, которых мать провела по своим владениям. Я знал, что каждый раз во время этого повествования она старалась получить что‑то и для себя. Матери хотелось, чтобы хоть кто‑нибудь посмотрел на нее так, как когда‑то Шерман смотрел на Элизабет, и она знала, что этим человеком может быть кто угодно, но только не мой отец. Я часто оглядывался на пронизанный солнцем дом своего детства и говорил себе, что придет день и я полюблю женщину так, как когда‑то любил Шерман. Я готов был обойти весь земной шар, лишь бы найти девушку, которой написал бы письма, достойные того, чтобы потомки вешали их на стену библиотеки. С именем этой девушки на устах я дошел бы до самого моря, писал бы ее имя на песке до тех пор, пока прилив не смыл бы его. Эта легенда о прекрасной любви наложила на меня отпечаток. И полностью изменила жизнь моей матери.
Люси сделала эту историю своей, и только своей. История эта затронула потайные струны души моей матери и дала ей твердую веру в будущее, надежду на случай, хотя и не замаскировала неизбывную боль, сидевшую в ней с детских лет. Эта великая история позволила ей легче переносить правду жизни. Несмотря на все превратности судьбы, Люси стала хранительницей дома Элизабет, обладательницей плача генерала Шермана по своей потерянной любви.
Когда толпа стала потихоньку спускаться с крыльца, братья окликнули меня, и я помахал им рукой. Через несколько месяцев мне предстояло покинуть дом навсегда и оставить любимых братьев вместе с их проказами.
– Эй, красавчик, – позвала меня Люси, – ты что, так и уйдешь, не поцеловав мать на прощание?
Я густо покраснел, однако взбежал по ступеням, и мать крепко прижала меня к себе. Майк, Кэйперс и Джордан громко зааплодировали, а я покраснел еще больше.
Мать стерла с моей щеки губную помаду, мы посмотрели друг на друга, и неожиданно вся жестокость и быстротечность времени навалились на меня, едва не сбив с ног. Мама тоже почувствовала остроту момента. Она заглянула мне в глаза, легко коснувшись щеки.
– Генерал Шерман, генерал Шерман! – услышал я девичий голос с преувеличенным южным акцентом. – Мы уходим.
– Он уже идет, Элизабет, – рассмеялась мать.
Я побежал на звук голоса и с удивлением увидел протянутую руку Шайлы.
Часть III
Глава восемнадцатая
Поскольку я пишу книги о путешествиях, то аэропорты знаю хорошо, а римский аэропорт Леонардо да Винчи изучил как свои пять пальцев. Но в тот декабрьский день, когда мама впервые приехала в Италию, мне показалось, что по случаю ее прибытия аэропорт изменился и расширился. Мы едва не потеряли мать, когда она целую неделю пролежала в коме, и с тех пор, как она поправилась, все пропорции волшебным образом изменились для нас. После долгого интермеццо, овеянного печалью и напрасной тратой времени в попытке исцелить душу, истерзанную гибелью Шайлы, я наконец‑то воссоединился с семьей. Я вновь обрел связь с чем‑то очень важным для себя, и отзвуки этой поездки домой еще долго звучали в моей душе, причем так сильно, как я сам того не ожидал. Когда я поехал к умирающей матери, то даже подумать не мог, что у ее постели найду свое давным‑давно потерянное второе «я».
Как только пассажиры потянулись мимо таможенников и вооруженных до зубов неулыбчивых солдат, я указал Ли на мать:
– Ли, беги обними вон ту женщину. Это твоя бабушка.
Ли легко прошла сквозь толпу, и я последовал за ней. Пока Люси оглядывалась по сторонам, Ли уже успела подбежать к ней.
– Чао, ба! Я Ли Макколл, твоя внучка.
Люси взглянула на черноглазую красавицу внучку и спросила:
– Дорогая, где же ты была всю мою жизнь?
Люси присела и заключила Ли в объятия, а потом поднялась и поцеловала меня. Мы забрали ее чемоданы, и Люси, взяв Ли за руку, последовала за мной к поджидавшему нас римскому такси.
То, что мать выздоровела, было настоящим чудом, и ее лицо светилось здоровьем, что казалось просто невозможным, если учесть, какую массовую атаку выдержало ее бедное тело. Волосы у нее отросли, хотя и были еще очень короткими, походка осталась такой же легкой, и я заметил, что итальянцы средних лет бросают на нее томные оценивающие взгляды. Мать писала мне, что каждый день проходит по пять миль по пляжу и пропустила только один месяц своих обязательных утренних проверок кладок морских черепах. Сейчас, в декабре, у нее был самый лучший загар в римском аэропорту.
Люси посмотрела на толпы встречающих и неодобрительно покачала головой, так как не любила шума и толчеи.
– Похоже, здесь переплюнули учения китайских пожарных[98], – заметила она.
– Я не хочу вырастить из Ли расиста, ма, – добродушно заметил я.
– В этом нет никакого расизма. Я в жизни не видела учений китайских пожарных, – ответила Люси и, подумав, добавила: – До этого момента.
Она вынула итальянские деньги, которые поменяла еще в Саванне, и показала их Ли. Помахав бумажкой в тысячу лир, сказала:
– Даже и не знаю, это пять центов или миллион долларов.
– Считай, что у тебя один доллар, ба, – ответила Ли.
– Какой умный ребенок, – удивилась Люси. – Если девочка разбирается в цифрах, то за нее можно не волноваться.
– Ты прекрасно выглядишь, мама, – сказал я. – Ремиссия пошла тебе на пользу.
– Два месяца я была лысой, как свинья, – призналась она. – Если у тебя завалялись лишние деньги, вкладывай их в парики, не прогадаешь! У тебя прекрасные волосы, Ли. Совсем как у твоей мамы.
– Спасибо, ба, – поблагодарила Ли.
– У меня в чемодане много подарков для тебя. Больше, чем моей одежды, – сообщила Люси. – Все в Уотерфорде прислали тебе подарки, так как хотят сказать, что с нетерпением ждут тебя обратно.
– Двадцать седьмого декабря, – заявила Ли. – Мы вернемся в Уотерфорд вместе с тобой. Тебе очень понравится Рождество в Риме.
– Ли, а помнишь, как я любила тебя, когда ты была еще крошкой? – спросила Люси, прижимая к себе внучку.
– Я совсем не помню Южную Каролину, – призналась Ли. – Пыталась, но у меня ничего не получается.
– На следующее лето я привлеку тебя к работе на острове Орион. Будем спасать от истребления морских черепах.
– Здорово! И я все это увижу?! – радостно воскликнула Ли.
– Увидишь? – переспросила Люси. – Я сделаю из тебя хранительницу черепах.
– Должно быть, в Уотерфорде замечательно, – отозвалась Ли. – Знаешь, ба, ты первый человек, кроме папы, который знал Великую Собаку Чиппи.
– Чиппи? – Люси бросила на меня удивленный взгляд. – Великая собака?
– Я рассказываю Ли всякие истории о Чиппи, – объяснил я.
– О чем там рассказывать, – озадаченно произнесла мама. – Чиппи была приблудившейся дворняжкой.
– Нет, мама, – твердо сказал я, и она уловила в моем голосе легкое неодобрение. – Чиппи была великолепной собакой. Бесстрашной, умной. Она защищала семью Макколл.
– Она ведь столько раз спасала вашу семью. Правда, ба? – спросила Ли.
– О да. – До Люси наконец‑то дошло. – Вряд ли кто‑нибудь из нас дожил до сегодняшнего дня, если бы не Чиппи… Это замечательная собака.
Когда в тот вечер я укладывал Ли спать, она крепко обняла меня и поблагодарила за то, что разрешил бабушке приехать.
– Мне очень понравилась твоя мама, папочка – сказала Ли. – Она ко мне так хорошо относится, и ты на нее очень похож.
– Да ладно тебе, – одернул ее я. – Будет тебе заливать!
– Правда‑правда, – улыбнулась Ли. – Она говорит, что я вылитая мама. Что это значит?
– Вылитая мама? – переспросил я. – Это значит, что ты очень похожа на свою маму. Хочешь, я расскажу тебе историю? Еще раз о том, как мы с Шайлой влюбились друг в друга на пляже? Или хочешь услышать что‑нибудь другое?
– Скажи, папочка, а твоя мама была хорошей рассказчицей?
– Она была лучшей. Никто не умел лгать так хорошо, как она.
– А что, истории – это всегда ложь?
Я хорошенько подумал, прежде чем ответить:
– Нет, истории – это не ложь. Истории доставляют удовольствие. А вот ложь, как правило, приносит боль.
– Пусть тогда бабушка расскажет мне какую‑нибудь историю, – попросила Ли. – Папочка, ты ведь правда не обидишься?
– Сейчас я ее приведу, – ответил я.
– Спокойной ночи, – поцеловала меня Ли. – Я люблю слушать истории о Великой Собаке Чиппи, только когда мне грустно. А сегодня я чувствую себя самой счастливой на свете.
В гостиной я выглянул из окна на пьяццу Фарнезе и стал смотреть на римлян, торопливо идущих по холодным улицам. Видел и прохожих, и собственное отражение в окне. За темным окном кто‑то вполне мог за мной подсматривать, и одновременно оно давало мне роскошную возможность самосозерцания. Автор книг о путешествиях решил вглядеться в себя и получше себя изучить.
Мне только что исполнилось тридцать семь, но человек, щурившийся на меня из оконного стекла, его ссутулившаяся, стоящая над пьяццей фигура показалась мне неживой и второстепенной по отношению к людскому потоку внизу. У людей там, внизу, была какая‑то цель, они пересекали пьяццу Фарнезе и исчезали в одной из семи улиц, ведущих в сердце Рима эпохи Возрождения. Люди решительно и целеустремленно куда‑то направлялись, в то время как все, что делал я, вдруг показалось мне несущественным и необязательным. Мне внезапно захотелось активных действий, сменить Великий пост на Марди Гра[99]. Возможно, из‑за приезда матери, из‑за ее поразительной энергии я осознал, что слишком долго довольствовался позицией стороннего наблюдателя. Излишняя осторожность уже начала больно ранить, страх сковывал меня, замедлял мою поступь, удерживал от спонтанных поступков, не давал лихо срезать углы. И в раме окна я увидел себя таким, какой я есть: человеком, боящимся женщин, любви, страсти, не ценящим силу дружбы. Я вдруг увидел себя на перепутье, человеком, не знающим, какую дорогу выбрать, и неожиданно понял, чтó со мной не так.
Мои размышления прервал голос матери:
– Холодно, как на Аляске. А что, в этой стране не верят в отопление?
– Сейчас включу. В старых домах гуляют сквозняки, – ответил я.
– И еще – будь лапочкой, принеси мамочке «Чивас Ригал» со льдом, – промурлыкала Люси. – Надеюсь, хоть лед‑то в этой стране есть?
Я смешал нам обоим напитки, включил отопление и вернулся в гостиную. Люси стояла перед высоким окном, от которого я только что отошел, и разглядывала прохожих.
– И что делают все эти люди? – спросила она и, взяв стакан, добавила: – Спасибо, дорогой. Чувствую себя просто ужасно, словно по мне прошло стадо бизонов.
– Это разница во времени. Тебе надо поскорее лечь в постель.
– У меня для тебя десятки писем, – сказала Люси. – И столько же устных сообщений, но это может подождать. Что там за слухи о тебе и Джордане Эллиоте?
– Это всего лишь слухи, – ответил я. – За ними ничего нет.
– Ничего нет отвратительнее, чем врать умирающей матери, – нахмурилась Люси.
– Ты не умираешь, – возмутился я. – Не говори так!
– Официально я умираю, – гордо произнесла Люси. – У меня и бумага есть от врача, там все написано. Скажи Джордану, что это моя последняя возможность повидать его.
– Не понимаю, о чем ты, – соврал я, почувствовав, что попал в ловушку к женщине, которая научила меня и ненавидеть ложь, и одновременно, в случае необходимости, пользоваться ею.
– Он будет счастлив повидаться со мной, – заявила она, так как все еще продолжала верить, что любой мужчина почтет за счастье оказаться в ее обществе.
– А что в первую очередь ты хочешь посмотреть в Риме? – спросил я, резко сменив тему.
– Лурд[100], – ответила она.
– Лурд? – удивился я.
– Да, Лурд, – подтвердила Люси.
– Но ведь Лурд во Франции, мама, а мы в Италии.
– А разве он не по пути? – поинтересовалась она.
– Нет, не по пути, – рассмеялся я.
– Что ж, если моя жизнь не имеет для тебя никакого значения, то обойдемся и без Лурда, – надула губы Люси.
– Мама, – сказал я, – да бывал я в Лурде. Все это чушь собачья, к тому же до него тысяча миль.
– Неправда, – обиделась Люси.
– Мама, я же пишу о путешествиях и знаю, как далеко Лурд от гребаного Рима.
– Ну зачем же так вульгарно! – рассердилась Люси.
– Спрос на чудеса резко упал, – ответил я.
– Ну, я слышала, что и в Риме есть церкви, где случались чудеса, – не сдавалась Люси.
– Как же я не подумал? – щелкнул я пальцами. – Конечно, мама. Ты хочешь чудес. Этот город полон чудес. Здесь есть церковь с кусочком подлинного креста, а в другой хранится терновый венец. Устроим себе праздник. Обойдем все церкви, прославившиеся чудесами. А ведь есть еще и собор Святого Петра.
– Мне непременно надо в Ватикан, – заявила Люси.
– Я организовал тебе аудиенциею у Папы, – сказал я. – Мы все пойдем на полуночную мессу в собор Святого Петра.
– Аудиенция у Папы! – задохнулась от восторга Люси. – Что мне надеть? Слава богу, что у меня отросли волосы. В парике я смахиваю на бродяжку.
– А теперь, мама, тебе надо поспать, – твердо произнес я. – Прежде чем начать наслаждаться Римом, необходимо хорошенько отдохнуть.
– Я им уже наслаждаюсь, – сказала она и после паузы добавила: – Может, хочешь познакомить меня с какой‑нибудь подругой?
– Нет, – отрезал я. – У меня нет подруги, с которой я хотел бы тебя познакомить.
– У девочки должна быть мать, – нахмурилась Люси. – Может, я суюсь не в свое дело, но Ли тоскует по женской ласке. Я вижу это по ее глазам. У детей, лишенных матери, всегда такие глаза.
– Вовсе нет, – рассердился я.
– Ты этого не замечаешь, – не отставала Люси, – потому что не хочешь. Хватит бить баклуши, принимайся за дело, найди бедному ребенку маму.
– Она не нуждается в матери, – рассердился я теперь уже на себя, потому что не сумел скрыть свое раздражение. – Мария любит ее совсем как мать.
– Мария не говорит по‑английски, – отрезала Люси. – Как Ли узнает о материнской любви от человека, который и слова‑то толком не может сказать по‑английски?
– Мне было бы намного легче, если бы и ты не умела говорить по‑английски, – ухмыльнулся я.
Ее смех был звонким и ярким, словно подброшенный в воздух наградной кубок, и она продолжала смеяться, пока шла по длинному коридору к своей спальне.
В поисках святого, который заступился бы за Люси, мы обошли почти все церкви, часовни и базилики Рима, и по дороге я учил ее разбираться в римском кофе: мы постоянно останавливались, чтобы выпить по чашечке эспрессо или капучино. Каждый день ходили на ланч в «Да Фортунато», и нас обслуживал Фредди, демонстрируя безупречные манеры и свой ломаный английский. Фредди запал на Люси, устраивая ей праздник из пасты и антипасты, и пятидесятивосьмилетней Люси пришлось попрактиковаться в искусстве невинного обольщения в городе, где еда и соблазн ставились выше невинности.