Мы посетили с мамой двадцать одну могилу выдающихся личностей, которым посчастливилось вписать свое имя в святцы. Люси составила список могил, на которые молилась. Она была уверена, что делегация этих святых встретит ее на Небесах, если ее молитвы останутся без ответа и она все же умрет. У меня глаза лезли на лоб, но мать была неутомима, и мне приходилось водить ее по темным разукрашенным улицам, где здания от времени покрылись румянцем, приобрели цвет охры, корицы или старого золота.
Покидая каждую церковь, Люси обычно набирала полные пригоршни святой воды и орошала ею лимфатические узлы, в которых поселились клетки‑убийцы. Потом она весело выходила на улицу, а святая вода еще полквартала капала с ее зимнего пальто. Эта церемония крещения казалась мне смехотворной, уже не говоря о том, что ставила меня в неловкое положение.
– Меня это успокаивает, – заявляла Люси, чувствуя мое недовольство. – Потерпи, пожалуйста.
– А почему бы не попросить священника благословить воду в фонтане Треви? Тогда ты каждый день могла бы делать в нем пару кругов.
– Очень остроумно! – обиделась Люси.
– Мы станем первыми людьми, арестованными за сверхнормативное потребление святой воды, – заметил я.
– Церковь может себе это позволить, сынок, – отозвалась Люси.
– Ну наконец‑то мы пришли к согласию в нашем теологическом споре, – хмыкнул я.
Поскольку я регулярно провожу большую экскурсию на Форуме, то решил, что матери будет полезно осмотреть настоящие достопримечательности и надо заманить ее в развалины Вечного города. Однако что бы я ни говорил ей о деятельности римского Сената или о взлетах и падениях цезарей, мать все пропускала мимо ушей. Она приехала в Италию с единственной целью – заручиться поддержкой какого‑нибудь святого, способного ее исцелить, а до языческого Рима ей и вовсе не было дела.
– Это всего лишь камни, – сказала мать, когда я объяснил ей, зачем воздвигли арку Тита. – Если б захотела посмотреть камни, то поехала бы в Смоки[101].
– Это одно из мест, где зародилась западная цивилизация, – назидательно произнес я.
– Ты будто рекламный проспект читаешь, – заявила она, заглянув в написанный мною путеводитель. – По твоим книгам и не разберешь, куда идти.
– Дорогая моя мама, тебе не нужно смотреть в книгу. Ты ведь со мной.
– Ну так давай. Говори кратко. Не мямли.
– Ох! – еле сдерживаясь, выдохнул я. – Это же Форум, мама. Давай я отведу тебя к другим камням. Но прежде чем отправимся, зайди в храм Сатурна. Попроси этого бога излечить тебя от лейкемии.
– Что за бог? – заинтересовалась Люси.
– Сатурн, – радостно произнес я. – Один из главных римских богов. Он не навредит.
– Я не стану молиться чужим богам, – гордо заявила мать.
– Привереда, – сказал я и повернулся к восьми колоннам. – Сатурн, пожалуйста, излечи мою бедную маму от рака.
– Не слушай его, Сатурн, – вмешалась Люси. – Мальчик валяет дурака.
– Я просто хочу ничего не упустить, – заявил я и повел мать к дворцу Кампидолио.
За день до Рождества мы с Люси отправилась в церковь Санта‑Мария делла Паче, чтобы мама смогла очистить душу от грехов до причастия на полуночной рождественской мессе. Мы медленно прошлись по пьяцце Навона, останавливаясь у каждого ларька, где Люси покупала фигурки Святого семейства – безвкусно окрашенных мудрецов и пастухов с бесстрастными лицами – для своего вертепа в Уотерфорде. Площадь сияла огнями, в толпе туристов сновали карманники. Элегантная дама в меховом манто торговалась с крикливым крестьянином с Апеннин, сбивая цену с фигурки Младенца Христа. Бездарный уличный художник написал пастелью портрет японки, но та заявила, что он сделал ее похожей на кореянку.
Войдя в церковь, я обратил внимание матери на грациозных и выразительных сивилл работы Рафаэля, но матери было не до искусства: ей надо было думать о спасении души. Взглянув на ряд темных исповедален, она спросила:
– Как же я исповедуюсь, если ни слова не знаю по‑итальянски?
– Вот тебе итальянский словарь, – ответил я, протянув ей маленькую книжку.
– Очень смешно! – фыркнула Люси. – Мне и в голову не приходило, как трудно было пилигримам.
– Зато мать‑церковь подумала, – отозвался я, указав на исповедальню в дальнем углу. – Там священник, говорящий по‑английски. Что у тебя за грехи? Разве можно согрешить во время химиотерапии?
– Сынок, я иногда впадала в отчаяние, – призналась Люси, не поняв шутку.
– Это не грех, мама, – успокоил ее я. – Просто жизнь хлопает тебя по плечу и говорит: «Привет».
– Я ненадолго, – бросила мать и отдернула коричневую занавеску исповедальни.
Я услышал, как священник со щелчком опустил экран.
Стоя за бархатным занавесом, я прислушивался к тихому материнскому бормотанию и более низкому тембру голоса священника. Встав на колени, я пытался молиться, но не чувствовал ответных движений души, несущих успокоение. Как часто, приходя в церковь, я тупо упирался взглядом в пол, не в силах обратиться к Богу. А ведь ребенком я легко говорил с Ним, но в то время мне лучше удавались светские беседы, да и себя я воспринимал не так серьезно.
Неожиданно мать высунула голову из‑за занавески и уставилась на меня.
– Ты что, решил надо мной подшутить?
– Есть немного, – ответил я.
– Этот священник предложил мне в качестве покаяния пять раз прочитать «Отче наш», «Аве Мария» и испечь ему дюжину печенья с шоколадной крошкой.
– Ох уж эти мне современные священники! – вздохнул я. – Они слишком далеко заходят.
– Джордан всегда любил мое печенье, – сказала она и вернулась в исповедальню.
– Вы же в церкви, мадам! – услышал я голос Джордана. – Я нахожу ваше поведение неподобающим.
Оба одновременно вышли из исповедальни, и я увидел, как мать прыгнула в объятия Джордана, а он поднял ее и закружил.
– Это говорит о том, Джордан, что некоторые молитвы все же исполняются! – воскликнула она.
– Я тоже так думаю, – согласился он.
– С первого дня твоего исчезновения я молилась, чтобы ты был жив и здоров, – заявила Люси.
– Ваши молитвы помогли. Я чувствовал их, – ответил Джордан, поставив мать на мраморный пол.
– Ради бога! Я только что позавтракал, – вмешался я.
– Не обращай на него внимания, – сказала Люси.
– Именно так я и делаю, – рассмеялся Джордан.
– Неужели ты настоящий священник?
– Говорят, что так. Разве я не очистил только что вашу душу? Теперь спокойно можете отправляться на полуночную мессу в соборе Святого Петра.
– А Джек ходит на исповедь?
– Ни разу не ходил, – ответил Джордан. – Он неисправим.
– Заставь его, – распорядилась мать.
– К несчастью, Джек обладает свободой воли, как и все мы, – вздохнул Джордан.
– Ты выглядишь замечательно. Как настоящий священник.
– А вы, Люси, по‑прежнему одна из самых красивых женщин в мире, – улыбнулся Джордан.
– Ваш орден должен лучше платить офтальмологам, – ответила мать. – Впрочем, благодарю.
– Встретимся в Ватикане, – сказал Джордан. – Пока, Люси. Пока, Джек.
В тот вечер, перед тем как идти к мессе в собор Святого Петра, мы все очень серьезно отнеслись к выбору одежды для рождественской вечеринки. Я надел смокинг, а Ли пришла, чтобы полюбоваться мною, а заодно помочь вдеть запонки. Сама она надела длинное белое платье с вырезом по шее, которое еще больше подчеркивало ее хрупкость и миловидность. Достав из шкатулки Шайлы нить жемчуга, я надел его на шею дочери, и мы оба с удовольствием застыли перед старинным зеркалом.
– Папочка, мне так хочется проколоть уши, – сказала Ли, и девочка в зеркале заговорила со мной тем же голоском, что и ребенок рядом со мной.
– А не рановато ли? – засомневался я.
– В моем классе у трех девочек уже проколоты уши, – ответила Ли. – Мне хочется носить мамины сережки. Они такие красивые.
– Поживем – увидим, – произнес я, глядя на Ли. Глаза у нее были темные, как дворцы Рима.
– Можно мне чуть‑чуть подкрасить губы? – спросила Ли.
– Да. Если тебе так хочется.
– Мне очень хочется.
– А ты умеешь? – спросил я. – Лично я нет.
– Ну конечно, – кивнула Ли. – Когда я ночую у Наташи, то всегда это делаю.
Ли расстегнула вечернюю сумочку Шайлы, вынула тюбик, выпятила губы и ловко наложила помаду на нижнюю губку. Затем сжала рот и немного подвигала губами, пока верхняя не покраснела так же, как и нижняя. Это действие, в его простоте и невинности, было, как я понял, одним из первых поступков, которые проделывает каждая девочка, прежде чем выпорхнуть из родительского гнезда. Ее тело было хронометром, и Ли, а вовсе не я, была его счастливой обладательницей.
В этот момент в комнату вошла Люси.
– Нет, нет! Не делай этого, юная леди! – громко воскликнула она и, подойдя к зеркалу, отобрала у Ли помаду, а затем добавила: – Ли, ты еще слишком мала для помады. Ступай в спальню и сними жемчуг. Жемчуг на маленькой девочке выглядит вульгарно. А теперь беги и хорошенько умойся.
Ли изумленно посмотрела на меня, и я понял, что с ней в жизни так не разговаривали. Я всегда спокойно обсуждал с дочерью все спорные вопросы, а потому Ли не знала об унижении ребенка и о том, что взрослые постоянно наступают на чувства маленьких беспомощных людей, находящихся на их попечении.
– Иди в гостиную, Ли, – велел я. – Ты выглядишь просто замечательно.
Ли, не глядя на бабушку, в ярости выскочила из комнаты. «Да, она настоящая Макколл», – подумал я, провожая ее взглядом.
– Ты оскорбила Ли в лучших чувствах, – нахмурился я. – Никогда больше так не делай.
– Кто‑то должен взять на себя заботу об интересах ребенка, – возразила Люси. – Ты одел ее, как шлюшку.
– Мама, – произнес я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, но чувствуя, как в душе закипает ярость. – Пэрис и Линда Шоу устраивают для тебя прием. Он замечательный новеллист, а она светская женщина, и живут они в очень красивом доме. Там будут все мои римские друзья. Они хотят показать мне и Ли, что любят нас. Они хотят показать тебе, что рады твоему выздоровлению, твоему приезду и моему воссоединению с семьей после стольких лет разлуки. Но я знал, что ты найдешь способ испортить и этот вечер. Всю мою жизнь ты изо всех сил старалась омрачить любой счастливый момент. Счастье тебя возмущает. Празднества тебя бесят.
– Ты сам не знаешь, что говоришь, – сказала Люси. – Я всегда любила вечеринки.
– Это так. И сегодня ты повеселишься. Но ты просто спец в области раздоров. Вот сейчас… взяла и испортила Ли праздник, а вместе с ней и мне.
– Это не моя вина, если ты не понимаешь, что подобает маленькой девочке, а что нет.
– Сейчас я пойду в гостиную, мама, – ответил я ледяным тоном, – и скажу Ли, что выглядит она замечательно и одета просто здорово. Ты наглядно продемонстрировала мне, почему я ненавижу Америку и почему в детстве я считал себя уродом.
– Твое детство было очень даже счастливым, – усмехнулась Люси. – Ты и представить себе не можешь, каким ужасным бывает оно у некоторых детей. А ты обращаешься с Ли, словно она царица Савская или типа того.
– Возьми себя в руки, мама, – сказал я. – Я сейчас пойду к Ли и поговорю с ней.
– Лучше поддержи меня, Джек, – горячо прошептала Люси. – Иначе ребенок навсегда перестанет меня уважать.
Я нашел Ли на террасе. Она дрожала от холода и горько плакала. Я привел ее в гостиную, усадил на кушетку, но она по‑прежнему не могла успокоиться. Когда рыдания понемногу утихли, я заговорил, тщательно подбирая слова.
– Вне всякого сомнения, Люси была абсолютно и полностью не права, – начал я и прижал дочь к себе.
– Тогда зачем она это сказала? – спросила Ли, утирая глаза рукой.
– Потому что она нервничает из‑за приема, – ответил я. – Матери всю жизнь казалось, что она хуже всех. Ей легче отыграться на нас с тобой, чем признать, что она боится встретиться в Риме с нашими друзьями.
– А я считала, что хорошо выгляжу, – протянула Ли.
Я поцеловал ее и сказал:
– Никто еще не выглядел лучше тебя. Испокон веков. По крайней мере, для меня.
Ли потихоньку начала успокаиваться.
– Я что, должна положить мамин жемчуг обратно в шкатулку?
– Ты выглядишь в нем потрясающе. Правда, глаза у тебя сейчас красные и распухшие.
– Я ничего не могла с собой поделать, папа, – шмыгнула носом Ли. – Со мной еще никто так не разговаривал.
– Она ревнует к тебе и к вещам, которые у тебя есть, – объяснил я. – Мама всегда говорила нам, что детство ее было тяжелым, но подробностей не рассказывала. Теперь я думаю, что оно было не просто тяжелым, а действительно ужасным.
– Папочка, если у нее было плохое детство, то при чем здесь я? – спросила Ли.
– Потому что когда человек обижен, он перестает доверять людям, – сказал я. – Если в детстве к тебе плохо относились, то и ты потом начинаешь плохо относиться к другим людям.
– Не думаю, что смогу полюбить твою маму, – нахмурилась Ли.
– А ты и не должна, – рассмеялся я. – Твое право выбирать, кого любить, а кого – нет. Это только твое решение, Ли. Ты свободная личность. Но вскоре ты кое‑что узнаешь о моей маме.
– Что ты имеешь в виду, папочка? – спросила Ли.
– Моя мать – великая, но неизвестная актриса, – ответил я, и в этот момент мы услышали быстрый цокот высоких каблуков Люси по мраморному полу коридора.
Она вошла в комнату, звеня золотыми цепочками и браслетами. Взглянула на Ли и воскликнула:
– Ты выглядишь просто божественно, дорогая! Сногсшибательно! Ты проявила безупречный вкус. Это что, жемчуг Шайлы? Он выглядит на тебе не хуже, чем на ней. Позволь, я вытру тебе губы платком. Я дам тебе свою помаду. Она еще шикарнее, и ты будешь казаться взрослее. Я сегодня ее специально для тебя купила.
Люси аккуратно стерла помаду с губ Ли и наложила свою. В этот момент она заметила, что Ли плакала.
– Неужели папа мог тебя обидеть? – грозно взглянула на меня Люси. – Ох уж эти мужчины! Они ни на что не годятся, только разбивают наши сердца да спускают на нас всех собак.
– Спускают собак? – удивилась Ли.
– Это просто так говорят, солнышко, – радостно прощебетала Люси. – Я же выросла на Юге и набралась просторечных выражений. Джек, ты уж, пожалуйста, поласковее с Ли. Ты не понимаешь, какое сокровище тебе досталось. Радуйся, пока можешь, что у тебя такая дочка. Она не вечно будет с тобой.
Через несколько минут мы отправились на прием в Трастевере. Приехали ровно через час после назначенного времени. Время в Риме – понятие относительное. Ни один уважающий себя римлянин не явится в гости в указанное время. Когда же я впервые приехал в этот город, то всегда являлся на обед ровно в восемь часов и каждый раз находил хозяйку в душе. Американцам, славящимся у римлян своей пунктуальностью, как правило, не сразу удается приспособиться, но я все же сумел.
Я представил Люси своим римским друзьям. Люси выглядела прелестно и просто превзошла самое себя.
– Кто это? – шепотом спросила она у меня, когда в дверь ворвался красивый мужчина с львиной гривой волос.
– Мама, позволь познакомить тебя с Гором Видалом[102], – произнес я. – Гор, это моя мама, хищница Люси Макколл‑Питтс.
– Да бросьте! – воскликнула Люси. – Быть того не может, что вы Гор Видал.
– Прошу прощения, мэм, – поднял брови с видом свергнутого короля Гор.
– Мама, не строй из себя Элизу Дулиттл, – занервничал я, зная, с каким презрением Гор относится к землякам, явно не принадлежащим к его кругу.
– Вы писатель Гор Видал, – улыбнулась она. – Я прочла все ваши книги.
– Что‑то я сомневаюсь, мэм, – ответил Гор. – Я их столько написал, что и сам уже всех не упомню.
– Можете не сомневаться, – стояла на своем Люси. – В библиотеке Уотерфорда я выиграла приз как читатель, прочитавший больше всех книг за всю историю города.
– Джек, это пьеса, и в ней мне явно отведена роль дурака. От такой вопиющей провинциальности у меня сахар в крови поднимается.
– Моя мама очень непосредственна, – пожал я плечами.
– Очень мило, что вы навестили сына, мисс Люси, – сказал Гор. – Вот моя мать была настоящим чудовищем.
– Уверена, что над вами ей не пришлось долго трудиться, – ответила Люси, и Гор расхохотался.
В следующие два часа мать перезнакомилась со всеми моими римскими друзьями, поразив их своим фирменным южным шармом. Она переходила от группы к группе, и я весь вечер слушал ее голос с сильным южным акцентом, сопровождаемый взрывами смеха.
Мы с Ли блуждали среди гостей, не думая о времени, как вдруг с десятка ближайших колоколен раздался звон колоколов, а мягкие стрелки часов незаметно приблизились к полуночи. Поблагодарив Линду и Пэриса, мать чуть задержалась возле Гора Видала, которого уже успела очаровать.
– Гор, – улыбнулась она, – приезжайте к нам в Южную Каролину.
– Люси, дорогая, – ответил он, – я что, сам себе враг?
Оба рассмеялись, а он поцеловал руку сначала ей, а потом Ли. Когда Ли присела перед ним в реверансе, Гор сказал:
– Этот ребенок просто прелесть. Она словно родилась в жемчугах.
– Жемчуг – это моя идея, – заявила Люси, выходя в римскую ночь и не видя, как мы с Ли переглядываемся у нее за спиной.
Таксист высадил нас у Тибра, и мы влились в нарядную толпу, двигавшуюся между двумя колоннадами, обрамляющими площадь перед собором Святого Петра. Паства шла медленно, задумчиво, словно стадо животных, питающихся молитвой, ладаном и пресным хлебом. Оказавшись рядом с собором, Люси внезапно вспомнила, что у нее рак, и пока мы стояли в длиннющих очередях возле каждого входа, она перебирала четки и читала молитвы. Собор Святого Петра своей непомерной пышностью каждый раз напоминал мне о том, что стремление протестантов к простоте возникло не случайно, а как естественная реакция на вызывающую роскошь таких церквей, как эта. Мои друзья‑баптисты с Юга с трудом подавляли рвотный рефлекс, когда воочию видели всю помпезность Римской католической церкви. Мне же нравилась эта избыточность, и я пытался объяснить американским туристам, что в представлении средневековых архитекторов именно так и должен был выглядеть рай. Запах ладана напомнил мне те времена, когда я был алтарным служкой.
Когда мы добрались до наших мест и опустились на колени, Ли прошептала:
– Бабушке не нравится, что я еврейка.
– Мне все равно, – сказал я. – А тебе?
– Она говорит, что это меня запутает в духовном плане.
– Я вырос католиком, – прошептал я. – Но совершенно запутался в духовном плане.
– Бабушка говорит, что ты понятия не имеешь, как следует воспитывать еврейскую девочку, – сообщила мне Ли.
– Она права, – ответил я. – Но я стараюсь изо всех сил.
– А я ей сказала, что ты проделал очень большую работу.
– Спасибо. Потом ты этого уже не скажешь.
– Почему? – удивилась она.
– Повзрослеешь, – грустно улыбнулся я. – Года через два все, что я буду говорить, покажется тебе глупым или смешным. Даже звук моего голоса станет тебя раздражать.
– Я так не думаю. Ты уверен? Certo? – спросила она.
– Certo, – ответил я. – Закон природы. Сначала мне казалось: все, что говорит моя мать, совершенно замечательно и что она самый умный человек в мире.
– Нет, – возразила Ли.
– Да, – настаивал я. – Потом я стал подростком и решил, что она законченная идиотка. Через это прошли все мои друзья.
– Как, должно быть, интересно, – задумчиво произнесла Ли, глядя на мою мать, – становиться подростком.
– Что правда, то правда, – ответил я, наблюдая за тем, как базилика постепенно заполняется народом.
Сев на свое место, я почувствовал, как кто‑то тронул меня за плечо, и услышал позади себя голос Джордана. Я было удивился, но тут же вспомнил, что именно Джордан достал мне билеты на полуночную мессу.
– Ли просто куколка. Мне кажется, что я вижу перед собой Шайлу, – сказал мне Джордан.
Мать в это время учила Ли пользоваться четками, и обе внимательно смотрели на белые бусы, которые Ли держала в руке.
– Джек, я насчет одного из писем, которые ты передал мне сегодня. Отец хочет после Нового года приехать в Рим, чтобы встретиться со мной.
– Я рад, если ты рад, – отозвался я. – Твой отец никогда мне особо не нравился. – Я встал и пропустил несколько человек, проходивших к середине ряда.
– У тебя всегда были глупые предрассудки относительно садизма, – произнес Джордан. – Так что ты об этом думаешь?
– Помнишь исследование, которое ты делал в школе? – тихо спросил я. – О королевских аспидах? Они редко нападают на человека, но если уж укусят, то шансов на выживание не остается. Вот и твой отец такой же.
– Мама утверждает, что это миссия мира, – ответил Джордан. – Он хочет протянуть мне оливковую ветвь.
– Или забить тебя ею до смерти.
– Он все равно приедет. Хочу я того или нет. Что мне делать?
– Переведись в Патагонию.
– Тихо, сын, – шикнула на меня мать. – Папа идет.
– Потом, – сказал Джордан и исчез в рождественской ночи.
В отдалении, как птички, нежно запели монахини, Папа шел по центральному проходу и благословлял всех на своем пути. Я видел, как мать получила папское благословение, и принял его с благодарностью игрока, которому достался длинный пас. Папа здесь был центром цивилизации кардиналов и монсеньоров, следующих за ним так же терпеливо, как воловьи птицы[103]– за призовым быком.
Во время Святого причастия я вслед за матерью подошел к заграждению, и мы приняли евхаристию от Папы Иоанна Павла II. Пока мы стояли в очереди, во всех боковых приделах появились священнослужители, а несколько десятков встали перед центральным алтарем, чтобы начать раздавать тело и кровь Христовы, явно поставив дело на поток. Но мать сияла от счастья и долго молилась, стоя на коленях, прежде чем мы вернулись на свои места. Оглянувшись, я увидел у выхода вооруженных автоматами людей в форме, которые внимательно наблюдали за поведением толпы. Папа выглядел худым и изможденным, и я вспомнил, что в него на пьяцце стрелял молодой турецкий фанатик. Я слушал мессу, однако она меня не трогала. С нашим столетием что‑то явно было не так, и я тоже приложил к этому руку.
Оглядываясь назад, я сказал бы, что именно в тот момент в Ватикане я начал ужасный обратный отсчет к неизвестности. В последующие дни я пытался разобраться во всех случайных мыслях, которые приходили в голову, пока я оглядывался и смотрел на всех этих людей, прикрывавших Папу с флангов. У меня было назначено свидание с темнотой, и я спокойно шел в нее с широко открытыми невинными глазами и таким успокоительным чувством собственного благополучия. Но время выследило меня в чистом поле. Меня выхватили чьи‑то голодные чужие глаза, и произошло это в тот момент, когда, как мне казалось, я наконец‑то обрел тихую гавань, и жизнь моя стала наполняться радостью, и старые раны потихоньку затягиваться.
Два дня спустя, 27 декабря 1985 года, расплачиваясь с таксистом, помогшим мне выгрузить багаж в римском аэропорту, я не чувствовал абсолютно никаких изменений атмосферного давления. Насколько я мог судить, ни одна звезда не изменила своего положения, когда мы с Люси и Ли прошли через центральный вход и, миновав вооруженных карабинеров, подошли к стойке регистрации «Пан‑Ам». Все было как всегда и ничем не отличалось от тысячи других перелетов, которые я совершил за свою жизнь.
Сейчас я уже даже не помню, как подавал билеты и паспорта, не помню, как посмотрел на свои новые часы, чтобы сказать матери, что уже девять утра. У нас было десять мест багажа. Я слегка сцепился с человеком за стойкой регистрации по поводу доплаты за лишний багаж. Одновременно с нами шла посадка на самолет компании «Эль Аль»[104], и у посадочных ворот образовалась жуткая толчея пассажиров обоих рейсов. Над нами возле эскалатора стояла охрана с автоматами, лениво и равнодушно озираясь по сторонам. Все это гораздо позднее восстановит в памяти Ли.
Я вынул посадочные талоны и бросил взгляд в сторону ворот, как вдруг увидел четверых странно одетых мужчин, которые шли прямо на нас. На двух из них были элегантные серые костюмы, на двух других – голубые джинсы, и у всех четверых нижняя часть лица была прикрыта шарфом. Мужчины вдруг полезли в свои спортивные сумки, и один из них выдернул чеку и швырнул гранату. Затем все четверо вытащили автоматы и в слепой ярости открыли ураганный огонь по стоявшим в терминале. Я бросился к Ли и перекинул ее через стойку регистрации на человека, который только что выдал нам посадочные талоны.
– Ложись, Ли! – заорал я, ринувшись к своей напуганной, растерянной матери, которая вдруг направилась в центр зала, не обращая внимания на то, что охранники открыли ответный огонь на поражение, а итальянские пограничники уже окружили четверых палестинских террористов, целью которых было положить как можно больше народу, прежде чем погибнуть самим.
Люси стояла, выпрямившись и разинув рот, так что мне пришлось опрокинуть ее на пол и лечь сверху. И в этот момент в меня угодили две пули из автомата АК‑47 – одна в голову, а другая в плечо. Я услышал, как вскрикнула мать, а потом меня оглушили грохот автоматных очередей, взрывы гранат и вопли невредимых, но парализованных страхом людей.
– Ты цела, мама? Ты цела? – твердил я, глядя, как кровь капает на ее зимнее пальто, а потом потерял сознание.
Мужчина и женщина, лежавшие рядом с нами, были мертвы.
То, о чем я собираюсь сейчас рассказать, я узнал позже.
В результате стрельбы шестнадцать человек было убито, семьдесят четыре ранено, и весь аэропорт стал похож на скотобойню. Ли бегала от тела к телу, пытаясь разыскать отца и бабушку. Своим весом я придавил мать к полу, и Ли пришлось попросить сотрудника «Эль Аль» помочь стащить меня с Люси. Потом я еще три дня лежал без сознания. А тогда кровь залила мне лицо, и Ли стала рыдать, подумав, что я умер. В этот день она узнала, какими сильными могут быть бабушки.
– Джек дышит. Он жив. Давай отправим его в больницу на машине «скорой помощи». Мне понадобится твой итальянский, дорогая, – сказала моя мать.
И, заслышав сирены машин «скорой помощи», мчащихся во весь опор к Фьюмичино, Ли и Люси понеслись к центральному входу, куда набежала уже толпа журналистов и корреспондентов. Когда на территорию аэропорта въехала первая машина, Ли принялась кричать:
– Mio papà, Mio papà. Non è morto. Sangue, signori, il sangue è terribile. Per favore, mio papà, signori[105].
Двое мужчин последовали за красивой маленькой девочкой, которую они приняли за итальянку, и меня первым вынесли из аэропорта, первым положили в машину «скорой помощи», и я оказался первой жертвой, появившейся на экранах итальянского телевидения. Мои голова и грудь были обильно залиты кровью, а зимнее пальто Люси словно побывало в кровавой бане. Эти кадры показали на всю Италию.
В это время Джордан Эллиот как раз закончил занятия по изучению догматов веры, которые он проводил в Североамериканском колледже возле фонтана Треви. Войдя в учительскую, он увидел, что его собратья‑священники столпились возле телевизора.
– В римском аэропорту произошел теракт, – сообщил ему отец Регис, преподаватель латыни. – Похоже, очень серьезный.
– Кого‑то выносят, – послышался еще чей‑то голос.
Джордан не узнал меня, поскольку я был весь в крови, однако вскрикнул, увидев Ли и Люси, торопливо бегущих рядом с носилками. Словно издалека, он слышал, как диктор сообщает расположение госпиталя возле Ватикана, куда уже поспешили хирурги со всего Рима, чтобы принимать раненых. Джордан, ни слова не говоря, выскочил из комнаты и помчался к стоянке такси. В свое время он был правым полузащитником на той же линии защиты команды уотерфордской средней школы, где я играл защитника, Майк Хесс был левым полузащитником, а Кэйперс Миддлтон подавал сигналы квотербеку. Тогда, в 1965 году, нашу четверку все называли Миддлтонской линией защиты, и когда команде необходим был бегун на короткие дистанции, они призывали своего огромного курносого защитника, то бишь меня. Но когда требовался игрок, способный пробежать длинную дистанцию, то они обращались к своему непревзойденному защитнику, к парню, способному в десять прыжков преодолеть сотню ярдов, стремительному и неуловимому Джордану Эллиоту. Ни один римлянин, встретившийся Джордану на пути, когда тот несся к стоянке такси на площади Венеция, в жизни не забудет, на какой скорости мчался этот священник. По крайней мере, так он мне потом рассказывал. Он добежал до первой машины, прыгнул на переднее сиденье и закричал:
– Al pronto soccorso! Allʼospedale! Al pronto soccorso![106]
Когда меня вытаскивали из машины и несли в больницу Святого Духа, Джордан уже был там.
– Ли, Люси, идите в приемную, – скомандовал он. – Я с вами встречусь внизу позднее. Господь вас не оставит.
Санитары тащили меня по длинному коридору, а отец Джордан бежал рядом, осенял меня крестным знамением и отпускал грехи в той форме, что используется лишь в экстренных случаях. Отпущение он производил на латыни, поскольку знал, что я из тех отщепенцев‑католиков, кто ностальгирует по службе на латинском языке.
– Ego te absolve ab omniubus censuris, et peccatis, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[107].
Это последнее причастие стало главной темой вечернего выпуска новостей в Италии. Джордан осенил крестным знамением две мои серьезные раны и, взяв мою руку, сказал:
– Джек, если ты сожалеешь о своих грехах, пожалуйста, сожми мою руку. Если, конечно, слышишь меня. – Почувствовав, как ему казалось, легкое движение моей руки, Джордан продолжил: – Я отпускаю тебе все твои грехи, Джек. Отправляйся на операционный стол и не бойся за свою душу. Но помни, кто ты такой. Ты Джек Макколл из Уотерфорда, Южная Каролина, самый сильный мужчина или мальчик из всех, кого я знал. Так собери сейчас всю свою силу в кулак, Джек. Всю, до последней капли. Борись. Ли, твоя мама и я ждем тебя. Соберись с силами ради нас. Мы любим тебя, ты нам нужен.